Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 3. Конец зимы

«Если кто попросит у тебя что-нибудь, то дай ему» (Матфея 5:42, перевод Международной библейской лиги).

Не очень хорошо помню переход к весне в тот первый год в Просцово. Скорее всего, как всегда был завален работой. Что-то зашевелилась фабрика. Томилин туда, по-моему, не вернулся, да и фабрикант поменялся, но, во всяком случае, слухи поползли, что принимают персонал в какой-то цех. И сразу оживился амбулаторный приём, людям сразу стали нужны вдруг какие-то справки; а двоим пациентам я даже выдал больничные для фабрики. Но всё это продолжалось недолго, месяц-два; потом всё снова встало.

Как растеплилось, выписалась Свинцова на паперть между церковью и магазином, зато поступила лунообразная Родионова с ухудшением астмы; удалось вытурить пару старух на пару недель из 4-й палаты — я начинал привыкать к этим циклам.

Валаамова вызывала реже: видимо, в медицинском и человеческом смыслах она уже выцедила из меня, что могла, и слегка приспустила вожжи. Часто она благоговейно упоминала имя Абакумова Василия Леонидовича, т-кого кардиолога (с большой буквы «К»), которому она раз в месяц (не чаще!) звонила, отчаявшись-таки получить от просцовских медиков толковое слово и здравый совет. Я даже, в некотором смысле, стал побаиваться этого сына Аввакума. И вот, однажды он прибыл в Просцово (наверняка, не без настояния всё той же Валаамовой). Это было обставлено, как нечто в рамках диспансеризации или чего-то такого. Просидев со мной 2 часа на приёме, параллельно принимая особо жаждущих увидеть сего специалиста граждан, Василий Леонидович ещё на 2 часа уехал с торжественным визитом к Валаамовой, после чего благополучно отбыл в родной город. Это был обычный врач, хотя и с мужественной, исполненной достоинства внешностью. На меня он смотрел если не благосклонно, то уж во всяком случае — спокойно. На его приём пришла и моя хозяйка, Пугачёва Серафима Ефимовна, презрев ради такого случая каноны уринотерапии (метода, в целом, не терпящего дополнительного медикаментозного вмешательства). Доктор Абакумов спокойно выслушал её жалобы, бесспорно относящиеся к банальной хронической ишемии мозга, спросил, принимает ли она ноотропы. Пугачёва бодро ответила, что да, принимает, но эффекта не видит. Абакумов посоветовал ей другой ноотроп, из тех, что она не принимала, чем, видимо, Серафиму Ефимовну не удовлетворил. Когда дверь за Серафимой Ефимовной закрылась, Василий Леонидович иронично посмотрел на меня и сказал: «Вот так всегда: всё хотят, чтобы им голову новую пришили». Я подхохотнул. Перед его уходом, я испросил пару советов по ведению кардиологических больных, подразумевая беспокоящих меня конкретных пациентов. Леонидыч отвечал вяло, как бы с неохотой, сдерживая зевок. Мне взгрустнулось оттого, что я в очередной раз ощутил себя несчастной собачкой-терапоидом, кинутой некой беспощадной рукой в чёрные волны российской провинции, которой никто-то не желает помогать!

В 1-ю палату поступила немолодая женщина в терминальной стадии какого-то лейкоза. Мне было мало понятно, что с ней делать, но я что-то делал. На второй день она сказала: «Доктор, я никогда в жизни не пила пиво, а тут вдруг неудержимо захотелось. Доктор, всё равно ж умирать, разреши выпить бутылочку!» Женщину было жалко; у неё был какой-то не очень понятный мне характер, но она явно не была плохим человеком. Я пожал плечами. Мол, прописывать тебе его я не буду, но уж если выпьешь, глаза закрою. На другой день от неё пахло пивом, и она шутила и бодрилась, а на четвёртый день она умерла.

Из Степановского снова привёз женщину с инфарктом, и снова как-то так вышло, что она осталась у меня, в третьей палате. Но на сей раз я был чрезмерно осторожен и ответсвенен. Обошёлся без внутривенного морфина, и как-то всё прошло спокойно и гладко. Вскоре позвонила молодая, грамотная, вежливая родственница и перечислила мне заочные рекомендации по медикаментозному ведению этой пациентки от какого-то медицинского светилы какого-то мегаполиса. Я заверил, что примерно то же самое её родственница у меня и получает (хотя и немного приврал, конечно), и добавил, что непременно мегаполисные рекомендации исполню в точности. И исполнил. И всё обошлось.

Кажется, именно в то время я имел первый в моей карьере опыт серьёзного столкновения в непростой, как оказалось, социальной схеме-концепции «врач-пациент». Диалог на амбулаторном приёме:

— Слушаю вас.

— А что вы меня слушаете? — с грубым вызовом (женщина, лет 35, с напряжённым, серьёзным, нервным лицом).

— Говорите, на что жалуетесь, — опешив, с недоумением.

— А по мне не видно, на что я жалуюсь? — с той же интонацией.

— Вы считаете, что я должен читать ваши мысли? — закипая, чувствуя неприятную дрожь в своём голосе.

— Я вам второй раз говорю: по мне всё видно. Просто посмотрите внимательнее!

— (с тяжёлым вздохом, после недоуменной паузы) Женщина, я вижу на вашем лице бледно-розовую сыпь. Но этой информации для меня крайне мало, чтобы поставить диагноз и, тем более, назначить лечение…

— Короче. Назначьте мне хлористый кальций в вену десять инъекций на курс. Это всё, зачем я к вам пришла. Мне совершенно неинтересно беседовать с вами!

Беспомощно развожу руками. Смотрю на Веронику Александровну. Она нейтрально пожимает плечами (мол, тяжёлый, конечно, случай, но как-уж-нибудь сам, доктор, выкручивайся). Снова перевожу взгляд на пациентку. Пытаясь смягчиться:

— Вы хотя бы скажите мне, с чем вы связываете появление этой сыпи?

— Ничего я не собираюсь говорить вам! Вы выпишите мне назначение, о котором я вас прошу или нет?

— Нет, я так не могу…

— Почему не можете? Вы что, не врач?

— В том-то и дело, что я врач, — повышая голос, с гневной интонацией, выпячивая глаза на пациентку, почти крича, — а не механический безмозглый выписыватель рецептов, кем вы, как видно, меня считаете!

— Я ещё раз повторяю: мне совершенно не интересно, что вы там говорите. Я не первый раз заболеваю таким образом. Курс, о котором я прошу, мне помогает. Что за проблема назначить мне его?!

Замолкаю. Опускаю плечи и голову. Выдерживаю паузу в гробовой тишине. Не менее полминуты… Наконец (поняв, что больше ничего невозможно сделать, и это наиболее разумное решение) встряхиваю головой:

— Вероника Александровна, напишите этой пациентке направление, о котором она просит.

Вероника Александровна с готовностью строчит. Подписываю, ставлю печать, передвигаю направление в сторону пациентки. Она хватает его, встаёт и, ни слова не говоря, железным шагом направляется прямиком в процедурную. Конец диалога (хорошо размочил, а то один товарищ посетовал, что в книге этой моей диалогов почти нет, негоже).

Я был в шоке, меня колотило. «Почему? За что? Что это вообще было такое?».

С неимоверным трудом, запинаясь и не к месту задумываясь, я принял ещё двоих или троих пациентов и, грозовотучный, но при этом и как бы невесомый, с каким-то подшибнутым мозгом, направился в стационар. В ординаторской я лёг на кушетку. И пролежал полчаса. Я не мог идти в обход и не мог идти обедать. Я обдумывал ситуацию. Меньше всего мне хотелось, чтобы подобная ситуация когда-нибудь ещё повторилась. Я задал себе вопрос: «Почему я себя сейчас так чувствую?» Ведь я был практически нетрудоспособен. Подумав, я честно ответил себе: «Да, ты получил эмоциональную травму, но если бы ты повёл себя достойно, то это не выбило бы тебя из колеи. А ведь ты почти орал на пациентку, пусть она и психопатка почище Марианы! А что стоило бы, не затевая всей этой дрязги, взять, да и просто назначить ей этот хлористый, который никак же не навредит ей?!» Я подумал ещё и сделал вывод: «Отныне я просто всяким там психопатам буду делать без лишних разговоров то, что они хотят. При условии, что не наврежу этим ни себе, ни им. Засунув при этом глубоко в… всю эту свою псевдоврачебную никому не нужную гордость! Иначе так вот и будешь всякий раз валяться как тряпка…» Вывод показался мне здравым. В конце концов, я не так уж сильно и накосячил. На такую дуру можно бы слегка и прикрикнуть. Я потихоньку спустил ноги с кушетки на пол, встал и поплёлся снимать пробу с обеда.

Так я работал. И не замечал прихода весны. Работал и работал, зарывшись головой во всю эту медико-просцовскую глупогадость. Снег потихоньку делался жухлым, земля просыхала, трава проклёвывалась. Первые птицы начинали петь. Обнажалась грязь, но в деревне грязь не такая противная, как в городе. А я работал и не видел. Раньше я всегда замечал весну.