Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 3. Дом

«О как ты прекрасен, желанный мой, как пригож! Цветущий луг — нам брачное ложе, кедры — кровля нашего дома, стены его — кипарисы» (Песня Песней 1:15,16, Заокский перевод).

Это наше последнее просцовское жилье больше ассоциировалось у меня с домом, чем предыдущие и даже некоторые последующие (мы год или два потом жили сначала у моих родителей, а потом — на съемной квартире). Трудно сказать, с чем было связано это ощущение. Возможно, с тем, что теперь нашим хозяином была абстрактная в некотором смысле просцовская администрация, а не вполне себе конкретные раскодировавшийся Ваня и залеченная до повышенной вредности уриной Пугачёва. Возможно ещё, — теплота печки. Наши, а не Пугачёвские, обои, наш, а не Ива́нов, телевизор. Вид из окна был неказистый, но это тоже добавляло ощущения дома, потому что побуждало сконцентрироваться на том, что внутри. А внутри прибавилось новое. Раньше были только мы и наши мечты о морях и походах. Сейчас моря и подходы остались позади. Теперь был ребёнок, который пинал Алину изнутри, и Алинина болезнь. Шприц-ручки. Хлебные единицы. Глюкометр «Сателлит». Алина кропотливо следила за плавностью сахарной кривой: ей было необходимо создать для ребёнка ощущение, что она здорова. Очень нужно было, чтобы ребёнок не страдал и родился и вырос здоровым. В результате этой кропотливости кривая часто загибалась вниз, и Алина «гиповала». Это было страшно. Инсулины, которые ей выдали (Протафан и Актрапид), на тот момент были неплохи, но всё же они были деревянные. Кривая непредсказуемо летала то вверх, то вниз. Алина была вся в этом, и по другому быть не могло; всё прочее отошло на задний план.

В «гипо» она переставала соображать, путала слова, теряла ориентацию, замирала, уходила в себя. Самое ужасное было то, что в этом состоянии невозможно было напоить её сладким. Она становилась упрямой и агрессивной. Попытки что-то доказать ей и уж тем более повышение тона ни к чему не приводили, наоборот, усугубляли безвыходность ситуации. Мне приходилось ждать, пока она долго, томительно долго не определит по «Сателлиту» уровень своего сахара, и только убедившись, что он «Lo», наконец-то принимала из моих рук стакан со сладкой водой. Это было так:

— Алин, ты чего задумалась? Нормально себя чувствуешь?

Медленный, тяжёлый вздох. Подозрительный, с задумчивым молчаливым упрёком взгляд на меня и — снова в пространство. Понятно.

— Алин, у тебя, похоже, «гипо»…

— У меня всё нормально!.. Я пошла взять эту ложку, — (держит в руках вилку), — чтобы…

— Алин, у тебя точно «гипо»! Ты слова путаешь и мысль выразить не можешь.

Мой тон нетерпелив и нравоучителен, отчего раздражительный упрёк в её взгляде делается тяжелее.

— У меня нет никакого гипо! Я… просто забыла…

— Что ты забыла? Ты, наверное, пошла себе сладкой воды развести, а из-за гипо вспомнить этого не можешь.

Смотрит с сомнением на вилку в своей руке. Я порываюсь разводить сироп, но моё резкое движение всё портит. Она уходит с вилкой в комнату, садится на кровать, кладёт вилку рядом, смотрит в пространство. Подхожу со спасительным стаканом.

— Я НЕ БУДУ ничего пить! Что ты тут принес?

Приобнимаю её за спину, подношу стакан к её губам. С усилием отводит мою руку, смотрит гневно. Часть сладкой воды проливается на ковёр.

— Алин, выпей, пожалуйста, у тебя низкий сахар, я же вижу!

— (Отчётливо) Я… НЕ БУДУ… НИЧЕГО… ПИТЬ!

— Чего, не веришь мне, что ли?

Смотрит в пространство. Снова подношу стакан к её губам, пытаюсь насильно напоить. История с проливанием повторяется.

— Хорошо. Пойдем тогда сахар смотреть…

— Я САМА посмотрю.

— Ну, иди смотри!!

— Хватит на меня орать!

Не сходит с места.

И так — до бесконечности, пока до меня не доходит, что единственный выход — нежным-нежным, тихим голосом убедить её (как маленького ребёнка) самой сходить к распроклятому «Сателлиту».

Бетачек. Так назывались тест-полоски, которые заменили Сателлит. Мы их покупали. Полосок к Сателлиту давали мало, а Алина «смотрела сахар» по 4–5 раз на дню. Бетачековые же полоски можно было разреза́ть вдоль на несколько микрополосок. Это, конечно, было экономично, но и не без издержек: сахар этими полосками определялся по двойной цветовой шкале на коробке, и беда была в том, что если, к примеру, зелёная шкала определяла сахар 12, то розовая показывала 8; зелёная — 8, розовая — 4. В результате, приходилось ориентироваться на нечто среднее. Но как-то всё-таки обходились.

Убогий, конечно, был этот наш дом. Убогий не из-за бедности, — все тогда были бедны, и мы были бедные, и на фоне чужой бедности своей не замечали. Тут дело было всё-таки в его временности, — мы же понимали, что нам ещё предстоят переселения.

Сейчас у меня в голове про тот дом есть три или четыре пейзажа (не знаю, что это за вид живописи, когда человек или люди на фоне интерьера; а может быть и не человек, а комплекс запахо-звуков в обстановке). Хорошо, пусть будет пейзаж. Если смотреть в окно наружу — это тоже ведь не всегда пейзаж. Разве тамошняя крапивомалина да серо-досчатые деревянные сарайки — это пейзаж? А вот когда изнутри внутрь смотришь, — вот как это назвать? Это же как-то даже не изобразишь.

Пейзаж 1. Депеш и печёнка. Вообще, тему своего одинокого хозяйствования в Просцово я, видимо подсознательно, всё это время как-то опускал. Хотя это, несомненно, порой было довольно потешно и могло бы раскрасить сие сумрачное повествование. К примеру (ещё у Пугачёвой), однажды я решил почему-то перелить только что вскипевшее молоко из кастрюли в трёхлитровую стеклянную банку. Это было так: склынннь, плюххх, ох-х-х. И чудный чудной просцовский доктор обварил себе стопу до пузырей. Чем обварил?.. Да горячим молоком, чем-чем!.. Благо хоть другие доктора специально для таких чудаков-коллег (потенциальных калек) изобрели загодя марлевые салфетки, бинт и линимент синтомицина. И я носил все это на стопе своей дня три, и обошлось всё малой кровью. А то ещё вздумал я сделать себе глазунью. А к чему вообще на сковородку масло добавлять? Так-то, без масла, ведь проще! И какой ведь это потом праздник интеллекта: половину изготовившейся глазуньи съесть, а другую половину весь оставшийся вечер от сковородки отскребать, вымачивать, а потом снова отскребать, печалясь и сы́пя проклятиями про себя и вслух (тоже про себя). Так что там, с пейзажем? В начале апреля я вернулся в Просцово, оставив Алину в К… в НИА РиМ, — через месяц ожидались роды, и теперь акушеры её там обследовали. В окно льётся поверх крапиво-малины мягкий, тихий, теплый свет, сюда, ко мне в дом, где я делаю куриную печёнку и играет Депеш 93-го года, где Дэвид Гаан предлагает кому-то попробовать прогуляться в его туфлях, и отрезает куски её комнаты, и умоляет на коленях хотя бы об одной ласке. А апрельский малиново-крапивный свет провонял зловонно не по правильному рецепту неумело приготовляемой печёнкою. И он льётся, льётся, льётся, золотой и вонючий, вперемежку с этим Дэвидгаанским голосом. Такая вот картинка дома. В ней моя реализация (но ещё не вера), моё эйфоричное предотцовство, моё любимое эгоистическое самолюбовальное одиночество с разговором вполголоса с жизнью. И как бы сама жизнь в этом апрельском свете для меня, минималистичная, но и всеобъемлющая, теплая и манящая, светящая в мою затхлость, заставляющая меня просунуть голову в окно, туда, над крапивой, но не дальше. Я выкуриваю в простор жизни одну сигарету, потом всовываю голову обратно в дом и думаю: что же делать с печёнкою этою? Не есть же её, такую вонючую…

Пейзаж 2. Целлюлит и битлы. Голая Алина на фоне битлов в шкафу, в какой-то из электрических ночей-вечеров, беременная, а возможно уже и нет. О чём-то задумалась своём, тревожном, болезненном, взрослом, заботливом, тяжёлом, мучительно-давящем, меланхоличном, повседневном уже. Это где-то совсем в другой стороне от эротики, это в домашней повседневности, где всё на своих местах, и даже этот её целлюлит на нижне-наружных квадрантах, который я замечаю, лёжа на кровати и глядя на неё. И этот мой взгляд тоже там же, где и она, не там, где эротика, а здесь, дома. Странные вещи эти целлюлиты и растяжки. При наличии любви это красиво, потому что открыто-откровенно и доверчиво. Но порнографическая культура уже приучила подмечать это как изъян. Она диктует мне, лежащему на кровати в электрическом сумраке и глядящему на жену, ставить галку напротив некой абстрактной графы «целлюлит» и даже огорчаться из-за этого; дикость. А что здесь делают битлы? Я купил это фото в задрипанном киоске в Ленинграде за сколько-то копеек и вставил её сюда, в стеклянное окошко старого шкафа. И теперь они здесь смотрят в пространство, со своими застывшими улыбками, великолепные, в пространство просцовской квартирки, где недавно кто-то удавился, а вместо него вселили сельского врача; его жена готовится родить (или уже родила) и родившийся ребёнок ещё будет жить (и даже наверное будет молод) тогда, когда последний битл умрёт.

Ладно. Понятно. Достаточно этих пейзажей.