Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 6. Врач всеобщей практики

«В тяжком труде ты будешь питаться от неё во все дни твоей жизни. Она произрастит тебе колючки и сорняки, ты будешь питаться полевыми злаками. В поте лица своего ты будешь есть свой хлеб» (Бытие 3:17–19, Новый русский перевод).

Ну, это громко сказано, скорее — «доктор на все, какие есть, руки, из российской глубинки». Так я со временем стал себя там видеть. От Богомоловой помощь была слабая, я был предоставлен, по факту, самому себе, своему серому справочнику, да незатейливым советам Вероники Александровны и фельдшеров (поездки на конференции в Т… давали что-то теоретическое, практического — мало). А между тем, мне очень скоро стало очевидно, что быть просто «врачом-терапевтом» в Просцово почти невозможно. Странно, но никто не смог донести мне сей очевидной мысли раньше, да и сам я об этом почему-то не думал. В Просцово меня, как презренного Айболита, осаждали пациенты с абсолютно всеразличной патологией, и все они ожидали от меня, что не кто-то там, в Т… и К…, а именно я́ стану для них урологом, педиатром, хирургом, дерматологом, гинекологом, наркологом, окулистом, инфекционистом, кардиологом, неврологом, (ну реаниматологом — ладно) и психиатром.

Иногда я брыкался, мол, дайте вырву сейчас из глотки у водилы-Сашки воронку, в которую он самогон непосредственно в данный момент ручьём вливает, усажу его за баранку, и вы с ним умчитесь в Т… к тамошнему урологу катетер вставлять в вашу уретру и дальше, сквозь вашу измученную неистраченной половой энергией, водкой, раком и триппером кровоточащую простату. — Ну уж нет, обычно отвечали мне, доктор, мол, сил нету: вишь живот какой, больно уже, а помочиться не могу, хоть убивай. Я смотрю и вижу: и правда, живот у «барбоса» громадный, но мочевой пузырь всё же больше, зато член — наоборот, какой-то редуцированный, в длину меньше чем в диаметре, его и не ухватишь, подобен пуговице на женских довоенных пальто. Перевожу взгляд на «курицу», ту, что рядом стоит, и которая по условиям сказки этого самого «барбоса» в нос клюнуть должна была, и думаю (цинично так): «Интересно, а у них дети вообще есть?» А вслух говорю решительно что-то вроде: «Извините, граждане, но я не уролог. Могу навредить. Вот если бы вы мужа вашего в нос клюнули, тогда можно было бы ещё что-то придумать (хотя тоже, смотря, как клюнули бы)… Да и смена моя восемь часов назад закончилась. А дома меня нетерпеливая почти-жена ждёт, постель небось уже постелила, ибо давно заполночь, на улице крещенский этот ваш мороз, а вы беспокоите. Т-я «скорая» на что? Вот её и вызывайте; и не лопнет ваш пузырь по дороге, не переживайте». И почтительно шаркнув, искажённый беспощадным пространством и временем, злосчастный просцовский «айболит» удаляется. (И ничего, кстати, никто потом не умер, и жалоб не было.)

Но чаще не прокатывало. Буквально через неделю в ординаторскую с утра прискакивает «шакал», своим ходом, без всякой кобылы, и не с телеграммой от Гиппопотама, а всё с той же злосчастной темой: «не писаю, доктор, уже третьи сутки!» Ну да, смотрю: над лоном выпуклость шарообразная с голову «шакалёнка». А что делать? Машина в Т… А «скорая» оттуда в светлое время к нам ни-ни. Благо тут «чеченка» Галя из Степановского, услужливая медсестра, подсуетилась, завела нас в процедурную, подставила тазик, вручила нежно доктору перчаточки резиновые, да лоточек с катетером с ехидненькой улыбочкой подставила. Делать нечего «айболиту». Член на этот раз вроде адекватный, ухватываемый. Ухватил. Это, конечно, не муляж на кафедре урологии, но ведь пхал же я в тот муляж, отчего бы и здесь не пхнуть. Пхнулось. Потекло. С благодатным звоном. Вытек самогон за все трое суток. «Шакал» благодарно оскалился, натянул штаны и ускакал прочь радостно, то ли за самогоном опять, то ли за кобылой, то ли к Гиппопотаму за телеграммой, кто ж его знает. А новоиспечённый уролог с самодовольной усмешкой и гордой поступью (ему бы ещё этот тазик на грудь повесить, как посвящённому в урологический орден) отправился в ординаторскую к своей привычной шариковой ручке и своим «дыханиям везикулярным», да «состояниям удовлетворительным».

Ещё один «жучок»-мужичок решил перестать пи́сать в том-самом дому, через окна которого просвечивало закатное солнце, когда мы к Клеверовым в баню шли. Он вызвал уже летом, когда окна в доме были темны, и было очень жарко, а в квартире у «жучка» смрадно и паутинно-мусорно. «Едь, — говорю ему, — подлец, в Т…!..» — «Нет!» — решительно ответствует «жучок», — «а катетеризируй меня, доктор, прям тут и сейчас, мне не впервой». Ладно, думаю, если уж с «шакалом» управился, то что мне «жучок» какой-то. Навострил я-было в него катетер, а тот — глядь!.. — упёрся в преграду и нейдёт. Вот незадача. «Едь!» — говорю я сердито. А он: «Нет, дай я сам, я умею». Забрал у меня орудие и давай его немилосердно в преграду дальше ткать. То ли от жары и смрада, а то ли от того, что у него кровь ливанула (да даже, кажется, не из катетера, а сбоку как-то) мне и подурнело. Как тогда, на лицезрении аппендэктомии на третьем курсе, когда девчонка под местной анестезией под скальпелем извивалась и стонала. Зелёный, выполз я в чуть менее смрадный подъезд и минуты три старался не упасть. Едва продышался, вытер холодный пот со лба и подбородка, вернулся в квартиру, отобрал у «жука» того катетер, велел в город ехать и ушёл.

И без «медведицы» тоже не обошлось. Вызвали нас с Вероникой Александровной к лежачей давнишней онкобольной, с острой задержкой мочи, конечно. Пришли. Склонились мы с Вероникой Александровной над её седой вульвой и проколдовали так, согбенные, по очереди минут 15. Позвонили, в конце концов, Свете-акушерке, золотым ручкам. Света приехала, задорно нас отодвинула, молниеносно сделала три простых движения и никакого колдовства. Вероника Александровна ахнула. «Айболит» под шумок упятился прочь. (Не помню, вроде была же у Айболита команда, в кино, по крайней мере.)

А уж эти венепункции! Эта «чеченка»-Галя, хитрая, вшагивает в ординаторскую: «Доктор, не могу попасть «лисе» в вену! Идите, сами попадайте!» Замечательно. Она за свою жизнь тысяч пять уже венепункций сделала. А «айболит» от силы тридцать. Ну, так он же доктор! Иду. Потыкал. Сделал ещё два синяка на предплечье у «лисы». Так эта «лиса» от чего у нас лечится? Не от укуса же осы, а от криза гипертонического. Так всё хорошо! Таблетками вылечим, к чему ей эта магнезия!

Стучит в стенку тоже «акула» Пугачёва. Криз, говорит, у меня, моча не помогает. Только вену мне не испорть! «Айболит» нацелился. Ой, нет-нет, руки у тебя, доктор, трясутся, а у меня вена последняя, испортишь. Вон, лучше глянь мою внучку-«акулёнку», конъюнктивит у неё непонятный, ты ж у нас окулист или не окулист? «Айболит» вздыхает: «Да окулист я, окулист, Серафима Ефимовна. Видите, очки у меня! Давайте посмотрим «акулёнку» вашу. Хорошо хоть не зубки, как у Чуковского, рвать ничего не придётся».

Сидит «айболит», как обычно, под своим деревом (в амбулатории, то есть), ну и ползёт к нему «червячок». Снимает он с себя трусы, а у него там на члене половом чи гангрена, чи отморожение, не поймёшь. Сам-то член эрегированный на всю длину, да только вся левая половина в проекции кавернозного тела — сплошной некроз, а правая — малиново-гиперемированная, и запах-ах-ах какой! Ну вот скажите, граждане, и чем мне, простому просцовскому доктору, вот эту дивную болезнь лечить? Это ведь вам не капотен при гипертонии назначить! «Поезжай-ка, милок-«червячок» в Т…, там тебя другие айболиты вылечат». («Отрежут, небось», — мой усталый взгляд в стенку.)

Снова «акула» в стенку бьётся. А я уже три бутылки пива после трудного трудового дня в себя опрокинул. Ну что ей, этой «акуле»? Суёт мне трубку из больницы, а там фельдшер, Лариса Кронидовна (та, что в круглоту Земли не верит). «Доктор», — шумит авторитетно в трубку Лариса Кронидовна, высмаркиваясь левой ноздрёй в Магеллана, вытирая ноги об Галилея и презрительно глядя на портрет Гагарина на стенке, — «тут у нас мальчик на лыжах головой в сосну въехал, так вы придите, ему рану-то и зашейте». (Эх, ты, дочь Кронида! Этот мальчик твой отчего в дерево-то въехал? — оттого, что гравитация, а гравитация оттого, что Земля круглая, дурында ты.) «Да как же так», — думает «айболит», — «не дают пива выпить, отдохнуть; а я в жизни ни разу раны не шил; на «топочке» я собаке только ноги держал, Государев держал зажимы, а Яков Берман скальпелем орудовал; а теперь — вот…» Крик отчаяния: «Лариса Кронидовна, я тут, знаете ли, отдыхаю, может быть, вы сами зашьёте рану-то…» Фельдшерица беспощадна: «Если бы вас не было, доктор, может быть и зашила бы, а так — нет, я вас жду!» Вот и прётся в снегах «айболит» и одно только слово твердит (…какое же слово?.. не помню; матерное, должно быть, какое-нибудь). Прихожу. Сидит на кушетке в ординаторской «бегемотик». Только за животик не схватился, а поперёк темени линейная глубокая рана сантиметров 12. Тихий такой «бегемотик», отчаянный, на всё готовый. «А чем шить-то, Лариса Кронидовна?» — спрашиваю. «А я вам всё подам, доктор, и иглы, и нитки в них вдену, вы только шейте на здоровье, доктор. Вот только анестезию местную не забудьте сделать», — Лариса Кронидовна — сама услужливость. «Ну что ж», — смиренно молвит голова «айболита» сквозь пивное облако, — «давайте свой шприц с новокаином». (Операция продолжалась часа два; закончилась успешно, как ни странно: спустя полгода, помню, пришёл кто-то из страховой компании и меня хвалил, какой, мол, ровный получился шовчик.)

Вызвала «айболита» «корова». Грыжа пупочная, говорит, болит. Смотрю. Какое там болит! Выбухание, гиперемия, и аж сосуды даже видны. «Послушайте, — говорю, — корова, это опасно; если прямо сейчас на «скорой», которую я вызову, или прямо вот со мной на «буханке» с пьяным водилой-Сашкой в Т… не поедете, завтра ведь уже «смертию умрёте», как в книге Бытие сказано!» Внимает «корова», но как бы и не слышит; речёт: «Слуш, айболит, у меня тут корова на дворе, так ты мне скажи: пока я в Т… ездить буду, кто её покормит?» «Айболит» про себя думает: «Так ты ж сама «корова», какая ещё корова у тебя тут есть, спасения которой ты чаешь, в то время, как сама в спасении нуждаешься?» Повторяю увещание из Бытия; думаю, может быть не расслышала, не вняла в полной-то мере?.. Нет, говорит, вняла, да только у моей коровы без моей «коровьей»-то заботы никакой жизни не будет. Говорю: «Дак у тебя, «корова», коровьей-то твоей жизни совсем через эту грыжу твою может завтра не случиться; тогда опять-таки никакой жизни корове твоей не будет!» — «Ничего», — говорит, — «авось, рассосётся». Зачем тогда, думаю, вызывала?.. И удаляюсь. С одной стороны, думаю, и хорошо быть просцовским «айболитом» (хлопот меньше, хоть и не вылечиваешь почти никого), а с другой стороны как-то и грустно.