Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 5. Место в лесу

«Возле деревьев разгорается ваша похоть, под каждым деревом ветвистым!» (Исаия 57:5, Современный перевод)

Романтика не должна была умереть в пелёнках и подгузниках. Я тащил Алину в лес. К тому времени мною было уже облюбовано одно красивое место. Мы нашли его с Алиной, кажется, ещё до беременности, когда исследовали леса в сторону Степановского. В правую сторону от дороги умчался зимой Государев, когда сам едва не сделался Просцовским Маугли; там бывало стадо, бывали люди; а налево был лес, где мы в поисках грибов и обнаружили то место. После домов Совхоза была густота ольшаника и пихт, которая резко перетекала в редко-берёзовый подлесок, и там был небольшой холм-горбылёк, приподнимающийся над подлеском; на его боку, смотрящем на Степановскую дорогу, приютились кусты дикой малины, а на самой голове холмика аккуратно приподнимались три молодых, но уже крепнущих деревца: сосна и две берёзы. Там хорошо было расположиться в уединении: только однажды, кажется, как раз тогда, когда мы обнаружили это местечко, мы слышали там голоса грибников; во все же прочие мои визиты туда, там было пустынно.

Мне кажется, я всегда нуждался в чём-то таком, — в пятачке среди дикой природы, чтобы спрятаться от мира, просто побыть одному, поговорить с собой, как бы подводя некие итоги текущего момента жизни; и это было похоже на молитвы, — я как будто складывал обратно воедино раскиданные в урбанизированном пространстве куски меня, нервного, уставшего, недоумевающего, рассеянного, зомбированного системой. Много таких мест было в наших с Вестницкими походах по Крыму и в Хибинах, — мест с особым каким-то неземным влекущим запахом, с плавным движением деревьев и воды, с задумчивостью камней и талого снега; ветер там был лёгкий и тёплый, пахучий, а люди если и случались, то говорили осторожно, вполголоса. В таких местах хотелось жить и умереть. Жаль, что попасть в такие места повторно чаще всего было нельзя и приходилось искать их где-то поблизости с жильём. В деревне, близ городка Р…, где ещё жили мои прародители по отцу, это была опушка овального подосиновикового леса где-то под деревней Шипово. Опушка днём была в тени. Там можно было сесть на ствол упавшего, но ещё гладкого, незамшелого дерева, смотреть, как ветер в перелеске напротив играется с солнечной осиновой листвой, и «молиться» (то есть, в то время, разговаривать с собой), сожалея, подчёркивая, обдумывая, пытаясь вникнуть, иногда просто зависая в недумании. В родительском доме, где я жил вплоть до отбытия в Просцово, таким местом для «молитв» были турники напротив 12-й школы, где я учился. Обычно я ходил туда «помолиться» перед экзаменами. На самом деле, это тоже было нечто сродни процессу невнятного подведения неких жизненных итогов. Не знаю, почему я выбрал эти дурацкие турники. Однажды, в осенне-электрической мгле, я в одиночестве, незаметный, оседлал их, и видел, как Дина с Юриком Стебловым уходили куда-то вдоль школы в сторону «детского городка». Я слышал, как они тихо и серьёзно переговариваются, и видел, как они остановились у левого фланга школы и обнялись столь же серьезно, дабы запечатлеть на губах друг друга недетский всасывающийся поцелуй. Я же был, как это называлось в пионерских лагерях, «нецелованный» и сидел на турниках. Помню, в этот же вечер я зачем-то поплёлся к Лёхе Косову, у которого на катушечнике был свежий концертник Депеш Мод, а на стене «цветомузыка». Я спросил Лёху, не страдал ли он когда-нибудь от неразделённой любви, на что прямолинейный Лёха вперил в меня свой бледно-конопатый брезгливый взгляд и чуть ли не крикнул в приоткрытую занавеску души моей своё мещанское «чё-о-о-о?», и я заткнулся.

И вот что-то такое навроде «молитвенного» места обнаружилось и здесь, в Просцово. Нелюдимый холмик среди не сильно дремучего леса. На этот вот горбыль я и стал порой захаживать.

Сначала мы притащили туда Государева. Мишка в тот раз был не в духе, погода — какая-то пасмурно-ветреная. Мы сделали микрокостерок, распили по бутылочке пива и говорили почему-то о Мишкиной работе. Государев обычно на такие темы глубоко не распространялся. Тогда он сказал, что мог бы работать вот прямо тут, достаточно принести сюда «тарелку». Я живо представил себе Майкла здесь в сугробе под берёзой, с «тарелкой» и переносным «компом», отчаянно делающего деньги из снега.

Я хорошо запомнил ещё только два моих визита туда. Тогда я последовательно загубил то чудесное место. И в этом был, пожалуй, некий символизм; и даже, не исключаю, мне, неразумному и упрямому, было что-то показано, хотя в деталях, боюсь, это было бы трудно сформулировать.

Коляска у Ромы была серо-розовая. Она разбиралась. Верх, то есть непосредственную колыбель, можно было отсоединить от двигательной конструкции и нести за две лямки как сумку. В солнечный летний денёк, в выходной, мы ушли в тот лес с Алиной и Ромой. Мы продрались с чудо-сумкой, содержащей спящего ребёнка, сквозь громоздкую паутину ольшаника и рядок пихт к заветному холмику, взобрались на него и приютили колыбельку под одной из берёз. Наверное, мы перекусили чем-то незатейливым. Думаю, мне следовало бы почитать в тот чудный день Алине пророка Исайю или просто развалиться в ногах друг друга под сосенкой наподобие Джона Леннона и Йоко Оно на обложке их первого альбома. Но моё въедливое опорнографленное стремление к инфантильной «романтике» всё испохабило. Я чувствовал, что Алине не хотелось секса, — она нуждалась в элементарном отдыхе и расслаблении в ажурной тени на одной волне с нашим ребёнком. А я, наверное, думал, что разнообразие в формах плотской любви чрезвычайно необходимо для сохранения свежести любовных отношений, а заодно (уж и не знаю, что из этого имело в мозгу моём приоритет) это могло бы напомнить нам зарю нашей отчаянной любви в том распроклятом нарколесу, ведь на околицах сознания мне мнилось, что перенос тогдашней очарованной первозданности наших отношений в тёплую обывательскую постель как раз опошляет любовь. И это бы тоже ничего. Я ведь мог, раз так, устроить из этого нечто символически-чистое, едва ли не девственное. Но мерзкая, склизская, источающая запах бесконечной черноты порнография схватила меня сзади за волосы и заставила подпортить чистоту. Сам я, возможно, спустил бы это мимо совести и памяти, но я почувствовал, как недовольна Алина, как всё это претит ей: и моя нечистота, и моя псевдоромантичность, и моё детское, чуждое эмпатии упрямство, а уж тем более мой псевдосимволизм. Когда мы возвращались домой, она была угрюма, и я никак не мог снять эту тяжесть с её плеч.

Ещё одно посещение потаённого холмика было совершено мною в одиночестве. Алины и Ромы тогда не было в Просцово, а я как раз только что вернулся после очередной побывки в К… Я был один. Мой паскудный порнографический божок изо всех сил тогда гнул меня к земле. И вместо того, чтобы устремиться к «молельному» холму с простыми незатейливыми мыслями, по старой привычке подводя промежуточные итоги, устаканивая и узаконивая самого себя как достойного жить под этим солнцем индивида, я прихватил с собой бутылку крепкого пива, сигареты и эротический журнал, купленный в ларьке на К-м вокзале. Это было похоже на то, про что писали почти все израильские пророки до вавилонского плена: про эти блудливые идолопоклоннические высоты «на всяком холме, под всяким раскидистым деревом». Когда меня лихорадило от наплыва жажды порнографии, я покупал эти похабные журнальчики с фотографиями и даже историями наподобие туалетно-инцестной грязи и прочего. В тот же раз это было нечто относительно «качественное», глянцево-цветное, с двумя-тремя нарядными фотосессиями, «примаскированно-приглаженное». Я расположился под сосенкой. Я не торопился доставать журнал. Я осознавал свой грех, но как-то мягкотело извинял себя. Глаза и плоть гнали в бой, а божок щёлкал кнутом, осознавая свою власть надо мной, глумясь и ликуя. И я послушно следовал его понуканиям. Я выпил половину, поставил бутылку в траву, она упала, разлилось немного. Мои руки тряслись. Я огляделся вокруг. Солнечный июльский вечер, тихий. Много прошлогодней жухлой травы внизу, по скату холма и дальше — сквозь редкий мелкий подлесок к полосе старых елей и дубов. Кажется, у меня тогда даже мелькнула мысль, что надо бы осторожнее со спичками. Я достал журнал. Это было нечто едва ли не официально-плейбойское, с уважением к уважающему себя и свою нацию американцу, который перед актом мастурбации, конечно же, с интересом прочтёт какой-нибудь вычурный кулинарный рецепт и советы о том, что взять в туристическую поездку в некую маленькую, но весьма экзотическую страну. Я подметил в этой белиберде, что на первое место в каком-то глупом, но претендующем на элитарность чарте заняла песня «Condemnation» Депеш Мод. Надо же, журнальчик-то 1993-го года, а сейчас 1999-й, и он наконец-то достиг развалов в российской глубинке. Да и песня, похоже, о чём-то как раз религиозном, как насмешка…

Я внимательно просмотрел наличествующие в журнале фотогалереи. Мне показалось, того, что возбуждало, было совсем немного, и с этим всегда сочеталось разочарование: ты же стыдишься просматривать журнал у ларька, — быстро хватаешь и бежишь, а позже оказывается, что там далеко не то, что ты предвкушал. Я отложил журнал. Я зажёг спичку и закурил. Меня била досада и от чувства неудовлетворённости, и от чувства вины за постыдное пристрастие, делающее меня зверем, бесконечно унижающее меня и как интеллектуала, и как совестливого и даже стремящего к религиозности человека. Несколько сухих травинок занялись. Я пристукнул их подошвой ботинка. Один огонёк задымил, другой вдруг метнулся в сторону. И — порыв ветра… Вдруг — торопливые язычки по серой хрустящей траве как огненная зловещая коса. Я вскочил. Заколотилось сердце. Стало отчётливо ясно, что это уже никак не остановить. «Коса» с воем мгновенно разрослась огромным полукружием и понеслась вниз, ветер гнал её. Ворохи тёмного дыма взвились вверх. Я был уверен, что окажусь виновен не просто в гибели леса, но и в гибели всего посёлка, так страшен и неудержим был этот внезапно вспыхнувший пожар всего от одной спички. Я сумел понять только, что линия пламени распространяется в одну сторону, и была лишь вдруг такая скупая надежда, что старые ели не вспыхнут, а остановят её. Я в панике опрокинул бутылку, запихнул подлый журнальчик в сумку и бросился бежать к дороге. Входя в Совхоз, я оборачивался на клубы белого дыма над лесом, чувствуя себя преступником. Но просцовцы продолжали заниматься своими угрюмыми делами и, казалось, ничего не замечали.

К счастью, в большой пожар, по видимому, всё это не переросло. Лишь вспыхнула прошлогодняя трава, да погибло несколько молодых пихт и березок. Но я больше не ходил на то место. Возможно, Хозяин ветра, огня и всех холмов и деревьев мягко сдул меня с маленького неприметного холмика, где я предавался языческому идолопоклонству. Но в то время я не был близок к подобной интерпретации. Слишком сильно Хозяин похоти, потворства плоти и разврата держал меня за горло. Мне было стыдно. Хотя бы и за то, что я изменяю своей чистой жене с изображениями разноцветных шлюх. Но и только.