Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 9. Последняя осень

«…Дабы представить Господу народ приготовленный» (Луки 1:17, Синодальный перевод).

Та осень была как затишье перед бурей. Я продолжал интенсивно питаться духовно. Чтение «красной книги» «Ты можешь жить вечно в раю на земле» увлекало и удовлетворяло: особенно тем, как поступательно, аргументированно и доходчиво опровергались небиблейские вероучения, вскрывалась их пагубность с точки зрения разумной веры. Пролетев её, я взялся за «Единство в поклонении истинному Богу». Это уже был высший пилотаж. Игра ума. Рассуждение над глубокими вопросами веры посредством складывания мозаики из библейских стихов (стихи не цитировались, их следовало открывать, — понимание прояснялось и это грело сердце и лелеяло эйфорию вдумчивого осознания).

Чтение книг, посвящённых библейским пророчествам, стимулировало образное, ассоциативное мышление. Иногда это заходило за грань. Например, я читал у Макария во Второзаконии 28:65–67: «Господь даст тебе там трепещущее сердце, томящиеся очи и скорбящую душу. Жизнь твоя будет висеть пред тобою, и будешь бояться ночью и днем, и не будешь уверен в жизни твоей. В боязни сердца твоего, которою ты будешь объят, и смотря глазами своими на то, что ты увидишь, поутру ты скажешь: о, если бы пришел вечер! а вечером скажешь: о, если бы наступило утро!». В этих словах я видел проекцию на всю эту несчастную жизнь в российской глубинке в 90-х, подмечал в сердце, что и себя я так перманентно ощущал, будучи оторванным от Бога. Проецируя библейскую весть столь отчаянно на реалии, я не то чтобы забывал, а скорее неосторожно игнорировал, что слова эти всё-таки были непосредственно направлены израильскому народу, когда он был на пороге обетованной земли и несли вполне определённый смысл пророческого предостережения. Итак, аналогия, конечно, могла иметь место, однако лишь отчасти и сугубо умозрительно. Но именно такой подход порой трогал моё сердце в то время.

Рома взрастал. Алина тревожно радовалась. Мы фотографировали Рому в яблоках и в капусте. В яблоках Рома криво улыбался, в капусте — недоумевал. Идея «быть найдену в капусте» была ему чужда.

Собрали урожай. Он вышел неожиданно славный, особенно что касается хрена и картошки. Меня заставили крутить в мясорубке хрен. Яблок с единственной (не срубленной и не обобранной) яблони вышло изрядно, и они были вкусно-ароматные. Мы уложили их в кладовку, что на подходе к туалету, и они сделались чу́дным природным дезодорантом. Со Скалкинской капустой вышло хуже. Возможно, она ожидала, что я, как Скалкин, выполю под ноль все сорняки и расстреляю из рогатки всех белых бабочек. Но я был ленив, капуста обиделась и её, обиженную, сожрали гусеницы. Милена Алексеевна советовала то золой сыпать, то чесноком кропить. Я кропил и сыпал, но при этом как-то до мордоразворота брезговал гусеничными испражнениями: бабочки радовались, капуста грустила. В итоге вышло скудно и некрасиво. В это же время в огородике Веры Павловны капуста реализовалась в нечто гигантское и даже треснула, не выдержав давления роста. Я спросил:

— Вера Павловна, вы рассаду капустную откуда брали?

— У Скалкина.

— Странно. У вас — вон даже треснула, а у меня даже не завязалась почти.

Вера Павловна пожала плечами.

— Ну, капусту ведь поливать много надо. Я и поливала всё время из шланга, пока вы на работе были. Я-то ведь не работаю. Вот и треснула.

— А-а, — протянул незадачливый огородный новобранец.

На работе, как всегда, было интенсивно и изобильно. Среди не столь многочисленного, но всё же наличествующего в Просцово детского населения вспыхнула вдруг краснуха. Меня привлекли как педиатра (ко всему привыкший быть привычным айболит особо не возражал). Детишки куксились, плакали на руках шегутных мам, а дядя-доктор слушал их загадочное «пуэрильное» (не «везикулярное», надо же) дыхание и делал им маленькую литическую смеську в их маленькие сопротивляющиеся попки.

Жизнь полна как всевозможными удивительными совпадениями, так и кучей разных наоборотов. Например, когда я в детстве грёб с прародителями граблями сено, дедушка Семён предостерегал меня: «Греби тщательней, вишь остаётся! Смотри, — жена рябая будет». Это, конечно, из всех тупых примет — одна из наитупейших, но у Поли-таки оказалось изобилие веснушек на лице. С другой стороны, странно: при том, что я чувствовал себя вполне-себе неплохим терапевтом, а в роли всезнайки-всеумейки айболита закономерно впадал в растерянность, жизнь порой крутила так, что как терапевт я пробуксовывал, а как айболит был на коне. На Ленинскую улицу заладила вызывать кругленькая, задорная маленькая бабушка с давлением упрямо не ниже 200, а чаще 260, а иногда и за 300. Я вбухал в неё всю бывшую в наличии антигипертензивную фармакологию, но давление круглой бабушки упорно отказывалось снижаться хотя бы до 180. Госпитализироваться бабушка, конечно же, отказывалась, да к тому же у коровы Альбины Степановны снова что-то случилось с выменем, так что даже мочу не было никакой возможности проанализировать. Вот что тут прикажете делать бедному маленькому терапевтику? ждать геморрагического инсульта? (вспоминается Яков Берман, который подхихикивал на занятиях медицинско-английского, говоря грустным голоском имбецильного попрошайки: ай эм э фьюче зерапьютик). В то же время айболит был бодр. В Совхоз вызвал молодой мужчина, серьёзно-немногословный (как большинство мужчин), с жалобой на температуру 39.

— Что-то ещё беспокоит?

— Нет.

— Совсем ничего?

— Нет.

— Странно. Ну, давайте посмотрю…

Заглянул в горло, пощупал лимфоузлы, проаскультировал лёгкие и сердце, пропальпировал живот. Постучал по почкам. Ноль. Терапевт кончился. Айболит пожамкал седую бороду и въедливо, со вздохом вбуровил:

— Так, стало быть, так-таки ничего больше и не беспокоит?

Жена в проёме двери:

— Вась, ну покажи доктору-то…

Вася (смущённо):

— Ну у меня тут… вот…

Заголяет ягодицы. Перианально справа широкая багровая, чётко отчерченная полоса. «Здрасьте! — это называется «совсем ничего не беспокоит». Он что́ хотел, чтобы я с ануса осмотр-то начал?» Ну-у, может быть, конечно, и рожа (хотя странно: рожа на. пе). Айболит решительно выпячивает грудь, надувает губы, напрягает брови, диафрагму и голосовые связки:

— Василий Константиныч, у вас, по видимому, гнойный парапроктит. Вам следует срочно отправиться в Т… к хирургу.

— Резать будут?

— Не могу однозначно сказать. Вполне возможно. Но в любом случае, медлить с этим нельзя.

(«А вот если бы не жена, так ведь и не показал бы. Эх, Вася! Хотя, как вот не понять, —..па — дело такое…»)

В осеннем вечернем грустном сумраке мы выходили с Алиной и Ромой в коляске во двор Текстильных двухэтажек и прогуливались у скамеечки, рядом с нашим опустевшим огородиком. Клён наметал на зелёную траву своих фосфоресцирующих жёлтых листьев. Алина была в чём-то гармонично тёмно-красно-зелёном, взрослом, толстом, вязаном. Я фотографировал. Мы фотографировали Рому, поднятого на Алининых руках над панорамой улицы Орджоникидзе с пизанской Парховской церковью, внизу, в перспективе. Синий платок слез Роме на правый глаз, и он выглядел, как весёлый маленький пират. Орджоникидзе перестал быть актуальным. Церковь хотела выпрямиться, но никак не могла.

Потом выпал снег. Мы одевали Рому в красную шубку, на плотном капюшоне которой, вокруг лица были белые треугольные лучи, как будто лицо Ромы их излучало. Но он не был излучателем лучей. Он сидел у меня на руках тихо, и тихо дышал. Я назвал его: «солнышкин-дышалкин». Мы выходили на белый снег с Ромой в красной шубе.

В это время я курил по полштуки не больше трёх-четырёх раз в день.

Как-то в воскресенье мы вернулись из К… и узнали от Веры Павловны, что в субботу ко мне приезжали «мои друзья». Вера Павловна сказала, что один из них представился Шугарёвым, а другой Смирновым. Оба были пьяны, но Шугарёв больше (ожидаемо). Они посидели около часа на пороге, склонив головы, потом сели в свою ржавую машину и умчались. Надо же, Шугу пробила ностальгия по старому другу. А я уже-было привык, что кроме Государева здесь никого не бывает.

Однако на тот Новый Год не было и Государева, мы были одни. И нам было приятно быть одним. Алина уговорила меня принести ёлочку. Я съездил на лыжах в лес (тот самый, который летом едва не поджог), подрубил небольшую пихточку и привёз. Мы украсили её. Видимо, в то время совесть не особенно тревожила меня по поводу всякого разного идолопоклонства. И мы, к тому же, с Алиной любили всё это: огоньки, снег, блестючки. Ведь даже и наша любовь начиналась с серебристого шарика на ёлке у Областной. Мы пили шампанское, жгли бенгальские свечи, танцевали, и Рома радостно прыгал в своей кроватке. Перед курантами я выкурил последнюю сигарету. У меня было твёрдое намерение завтра не курить вообще. Когда мы проснулись, часов в 10, я прислушался к себе и вдруг радостно понял, что вообще не хочу курить. Мы прогулялись и посмотрели новогодние фильмы, играли с Ромой. Прошёл день, а курить я так и не захотел и лёг спать, впервые за 10 лет не выкурив ни одной сигареты. Ельцин объявил, что больше не может быть президентом, а вот молодой Путин пока за него поработает. Меня не особенно волновали все эти политические рокировки. Хотя чувствовалось, что всё неспроста, и что-то в стране должно было поменяться; вопрос: в лучшую или худшую сторону?.. Я бросил курить! Всё-таки тот факт, что, в конечном итоге, это вышло так легко, я предпочитал списывать на мой подспудный настрой на то, чтобы мне встать на праведный путь и помощь свыше. Хотя и не исключал естественное течение процесса отвыкания. В любом случае, мне было чрезвычайно радостно. Я почти ликовал.

В те дни мне приснился сон. Выбор прилагательного здесь проблематичен. «Необычный» кисло, «нестандартный» прагматично, «вещий» — в несоответствии с библейской истиной, «занятный» слабо, «удивительный» сильно. Ну, хорошо, скажем просто: «непростой» (ох уж это богатство и неуклюжесть русского языка, прав был Набоков).

Я в осенней просцовской хмари. В полутемноте. В безлюдьи и внимательной тишине. На Текстильной улице. Один. Смотрю на дом, в котором живу, с пустынной дороги. На крыше дома, между трубами — величественное, светящееся золотом, покоряющее и рассеивающее темноту, видение чего-то наподобие индейского тотемного столба с изображением животных: там был точно орёл, орёл в профиль. Оно было компактным, но и гигантским одновременно. Сила золотого свечения была неимоверно велика, но при этом и сдерживаема. Оно смотрело на меня.

Я проснулся. Конечно, ретроспективно я могу предполагать, что как раз в то время я читал Иезекииля 1-ю главу или Откровение 4-ю, и это так сыграло. Но, проснувшись, я почувствовал, что что-то в этом неспроста. Просто так такие сны не снятся ни рядовым просцовским докторам, ни кому угодно. Я нахмурился. Рома спал. Алина спала. Была зимняя тихая просцовская ночь, её разгар. Осадок от сна был какой-то одновременно зловещий и одновременно величественно-торжественный. Страшно не было. Было необычно. Я повернулся на бок и заснул. Без снов.

Часть 8