Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 3. Священное Предание.

«Вы присвоили себе ключ от знания» (Луки 11:52, перевод Русского Библейского Центра).

То, как я ощущал себя во время беседы с Верой Павловной, придало мне уверенности. Я чувствовал, что со мной рука J. О содержании самой беседы в смысле её целесообразности я думал мало. Конечно, принцип «ломать — не строить» не был мною похоронен и вяло подмигивал с задворок сознания. Наивно, к примеру, было думать, что то, что я покажу Вере Павловне (пусть даже в её Библии) ряд высказываний Христа, противоречащих устоям церкви, враз обрушит систему поклонения, преданность которой она доказывала годами и с которой она ассоциировала своё спасение от того же пьянства. Это было понятно. Но это мало меня заботило. Я был уверен, что открывание людям библейской истины, удобна она или неудобна кому-то, — это часть благовествования и воля Бога, ибо так же поступали и Христос, и апостолы. От человека должно зависеть, позволит ли он ломать что-то в себе, а потом строить на библейском основании. Поэтому я готов был действовать смело и решительно, без смущения.

Однажды Алина объявила мне, что к Вере Павловне зашёл священник. У меня ёкнуло сердце. Я понимал, что моя бравада не столь оправдана, и вряд ли я достаточно подготовлен к плодотворной беседе с такого рода высокоумными «профессионалами». Тем не менее, я помолился вместе с Алиной, взял в обнимку свою исчёрканную Библию Макария и отправился в бой.

Как раз так вышло, что священник приехал и остался, а Вера Павловна сразу умчалась, — видимо, по церковным делам. Я постучался и робко вошёл.

— Здравствуйте, я сосед Веры Павловны. Вы не против, если я ненадолго оторву вас.

— Да, слушаю…

— Мне хотелось бы побеседовать на основании Священного Писания, — я показал на надпись на обложке моей Библии.

Священник сдержанно-добродушным жестом побудил меня расположиться за кухонным столом и расположился сам. На этот раз я не чувствовал того удивительного спокойствия, как при беседе с Верой Павловной. Было неуютно и как-то заковычно. Я положил Библию на стол; на сине-зелёно-белых клетках клеёнки, под сенью священниковой бородки и его серо-чёрной рясы она смотрелась как-то вдруг чересчур сиротливо и неприкаянно. Мы были со священником примерно одного роста и габаритов, хотя, ему, пожалуй, было немногим за 30 и сложения он был, всё же, более мужественного (я же в те годы был, по выражению Тимохи Вестницкого, «тощий как велосипед»). Бородка и наряд тоже, естественно, добавляли ему солидности. Тон он взял не то чтобы нравоучительный, но уверенно-превозносящийся, хотя и без надменности. Он начал первый, не позволив мне взять лидерство в разговоре, и как бы этим сразу осёк. Но более всего меня смутило содержание его первой фразы. Он сказал, вскользь направив ладонь на загрустившего вдруг Макария, и как бы с некоторым нетерпением:

— Да, пожалуйста, можно поговорить, но я бы хотел сначала уточнить, чтобы нам быть на одной волне: что, по вашему, первично, — Священное Писание или Священное Предание?

Я сидел. Но проповедник во мне вдруг сел ещё глубже. «Вот так разворот! Знать бы ещё, о чём он…»

— Если не трудно, поясните. Я не совсем в курсе, что такое Священное Предание.

— Ну, смотрите, — он как бы сразу чуть-чуть оживился, но сохранял в целом солидную невозмутимость и степенность, — Писание начинается с книг Моисея, так?

— Да.

— Но ведь Моисей жил спустя примерно две с половиной тысячи лет после Адама, вы, наверное, в курсе?

— Да, я знаю.

— Есть же предположение, что Библию начал писать Адам. Но те рукописи не сохранились. Другое дело — предание. Священная информация передавалась из уст в уста, из рода в род с тех самых древних времён. Вот почему некоторые элементы истинного поклонения, которые мы знаем и имеем сейчас (например, использование свечей) не находит отражения в Писании. Однако, Предание первично. Вы не согласны?

Это было так неожиданно, что я онемел. Пока я медленно выдавливал из себя что-то вроде: «Ну-у-у… я привык думать, что-о-о Писание дано нам Богом как раз для того, чтобы священная информация сохранилась неизменной», во мне, наконец, созрела ключевая разочаровывающая и ставящая меня на место идея:

«О-о-о. Вот оно как. Он просто-напросто наперёд застраховался. Теперь, что я ему в Библии ни открой, он скажет: ну, здесь так, а у нас, в Предании — наоборот. И — дело шито-крыто!» Я выдохнул. Создавалось впечатление, что Библию мне открывать теперь и нет смысла никакого. Макарий на столе ещё сильнее осиротел.

— Ну, а как же, — продолжил священник, отвечая мне на моё мямление про неизменность, — вы же понимаете, что если Бог не позволил на протяжении веков изменить Писание, то разве у него нет сил оставить неизменным Предание?

Да. Если проповедь папы для Государева была «хилыми понтами», то аргументацию священника я бы таковой не смог бы назвать; для него самого, по крайней мере, она была весомой и незыблемой. При такой «железобетонной» обороне продолжение дискуссии было, очевидно, делом неблагодарным.

Но запал мой был велик, и я не мог просто так встать и уйти. И я вывернулся.

— Подождите, но ведь если Христос что-то говорит нам в Евангелии, то ведь ничто в том, что вы называете «Священным Преданием» не может этого изменить, ведь так?

— Несомненно.

— Хорошо, — я решил коснуться Троицы, ибо обилие не подлежащих, на мой взгляд, двоякому толкованию формулировок в Писании давало мне право здесь свободно разгуляться. — В Евангелии Иоанна есть слова Христа: «Отец мой более меня», — священник кивнул, — однако центральное церковное вероучение о Троице уравнивает Сына с Отцом во всех отношениях.

Мой собеседник задумчиво взял ручку и листок, подвернувшиеся тут же, на столе, и торопливо начертал на нём фигуру человека.

— Как вы понимаете природу Христа? — он разделил изображение пополам продольной линией. — Он — Богочеловек по Писанию, разве нет? — косой пронзительный взгляд на меня.

— Ну-у, — снова опешил я, — в некотором смысле, конечно.

— Получается, пребывая на земле, он не был в полной мере частью Божества, а, значит, мог вполне сказать ту мысль, что вы процитировали.

«Опять выкрутился. Кажется, в этом отношении дискутировать — тоже дело гиблое».

— Я понял. Позвольте ещё вопрос…

— Пожалуйста.

— Иисус сказал: «все, взявшие меч, мечом погибнут». Скажите, мне непонятно, почему церковь благословляет военные действия?

На каждый мой вопрос священник чуть-чуть менял интонацию. В этот раз он как бы слегка посуровел, как будто я своим вопросом слегка поднажал на край чаши его великого терпения, и он как бы грозно прослеживал, не укапало бы оно в некотором изобилии на сыру-землю. Он продолжил рисовать на листочке. Начертал нечто наподобие границы.

— Посмотрите. Вы — здесь. Вы узнали, что отсюда нападает враг. Что вы будете делать?

— Молиться, — не задумываясь, возмущённо ляпнул я. Я чувствовал, что в подобного рода дискуссии это легковесный аргумент; где-то, на некотором отдалении, маячило правильное: «а кто такой «я»? если «я» — это христиане, то это одно, а если «я» — это таинственный, и в то же время прямолинейный зверь, именуемый «как бы христианское государство» — то это совсем другое», но мой опыт в духовной риторике на тот момент был чрезвычайно куц, и я выпалил только то, что смог.

— Ну-у-у, — протянул священник, очевидно выражая сомнение в однозначности весомости моей реплики, несмотря на мою ретивую интонацию. — Ну а, кроме того, разве Христос не говорит в благовестии Иоанна 15:13: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих»?

«Ну уж а это-то тут при чём? Как будто Христос отдал за других душу, кого-то при этом убив. И апостолов разве он не учил: «любите врагов»?», — это были хорошие мысли и хорошие аргументы, но я и здесь спасовал, растерявшись под напором рясово-семинаристского авторитета.

— Ещё я хотел вас спросить… Главная молитва христианства начинается словами: «Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое». Какое имя имел в виду Иисус, произнося эти слова?

— Отец, — (всё-таки, с небольшой предпаузой).

Уразумев наконец, что дискуссия бессмысленна, я решил затронуть более, на мой взгляд, мягкие в данной ситуации вопросы эсхатологии. Всплыл антихрист.

— Вы считаете, что антихрист — это конкретная личность?

— Конечно.

— А на чём вы основываетесь?

— Ну, как же, — (здесь он меня совсем удивил), — в пророчестве Иакова в Бытии сказано: «Дан будет змеем на дороге, аспидом на пути, уязвляющим ногу коня, так что всадник его упадет назад».

— Стало быть, антихрист должен быть из колена Дана?

— Да.

— Он должен быть евреем?

— Ну а кем же? — искренне усмехнулся мой собеседник, как бы дивясь на мою невежественную наивность.

Зашёл вопрос и о необходимости христианина проповедовать. «Батюшка» посетовал на отчаянную бездуховность народа.

— Посмотрите, кругом — одни атеисты. Наша вера для них — детский лепет. Оттого и в церковь не идут. И что же мне, ходить по домам к этим безбожникам?

«А почему бы нет?» — подумал я. — «Если бы все христиане размышляли, как ты, то и не было бы христианства. А Христос? Ещё один вздёрнутый «бунтарёк». И его кровь — просто капля в море крови, пролитой людьми за всю историю. И всё закончилось на Платоне и Конфуции. И не было бы, в том числе, ни тебя, «батюшки», ни церкви твоей. А кроме того, мы же читаем про Христа, что «видя толпы народа, Он сжалился над ними, что они были изнурены и рассеяны, как о́вцы, не имеющие пастыря» и «начал учить их много», и он «проходил по городам и селениям, проповедуя и благовествуя Царствие Божие». Так что же, Иисус жалел людей, не ленился и не боялся (и ученики его), а ты не жалеешь, ленишься и боишься?» Всё это было в голове у меня, но я не умел тогда выразить это последовательно, спокойно и тактично, и мне не хотелось спорить.

В какой-то момент я решил откланяться. Мы встали. Я взял Макария со стола (сразу стало как-то уютнее). Священник сказал:

— Я вижу, вы живо интересуетесь духовными вопросами. У меня есть для вас кое-какая литература. Если я передам через Веру Павловну, вы почитаете?

— Да, конечно. До свидания.

Я протянул неуверенно руку, и он уверенно мне её пожал.

От разговора со священником я испытал двоякое чувство. Прежде всего, я был разочарован, поскольку ожидал от человека, претендующего на изрядную духовность, более тёплого и ревнивого отношения к Писанию; его же сухость, поддерживаемая, по видимому, семинарской мудрёностью, а также эта его, ранящая меня, легковесная готовность подминать неудобные моменты в Писании каким-то там абстрактным «преданием» расхолаживали моё заочно почтительное отношение к этому представителю просцовской «элиты». С другой стороны, я осознавал, что состоявшийся разговор — это определённая веха на моём пути как проповедника, учитывая проявленную мною отвагу и то, что я шатко-валко, но сдал некий как бы экзамен по духовной риторике.

Спустя время Вера Павловна действительно передала для меня от священника две брошюрки. Оформлены они были небогато, напоминали маленькие институтские «методички». Одна именовалась наподобие «Ответы на вопросы недоумевающих» и поднимала тему употребления термина «Отец» к духовным чинам. Я задумался: кажется, в беседе с ним я не поднимал этот вопрос; неужели Вера Павловна передала ему мои интенции по «руколобызанию»? (Вот так, моя проповедь уже начала распространяться опосредовано; этакое своего рода «священное предание» формируется.) Меня не очень тронули попытки оправдать приемлемость и даже законность формирования традиции употребления слова «поп».