Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 4. Весна. Контрасты

«Увидит тебя прохожий, хлопнет в ладони, присвистнет, головой покачает и скажет об Иерусалиме: «И это — город, что звали прекраснейшим, звали радостью мира?!» (Плач Иеремии 2:15, перевод Российского библейского общества).

Окрестности Просцова, в целом, живописны. Поля и перелески, в общем-то, привычны для нас. Но там ещё и холмисто. При подъезде, за полкилометра, по левую руку — захудалая деревня Пархово с накренённой убогой церковной колокольней, а по правую — дивный ландшафт: обрывается лес и потом — обширное поле, спускающееся вниз к озеркам, синим, манящим, а ещё дальше — снова поля, полоски рощ и крапины деревенек (одна из них — Солдатово, из которой был тот дивный Батонов). Само Просцово — холмисто-волнистое, потом, дальше, к Степановскому — две стены леса, явно не безгрибные, ну а уж Степановское — плоское. Я давно положил глаз и на степановские леса и на парховские озерки. Расспрашивал водил. Но водилы, как обычно, почему-то были негрибацко-нерыбацкие; люди, тянущиеся к технике, зачастую, как показывает опыт, поворачиваются выразительно-равнодушным задом к природе. Саша раздумчиво произносил народную мудрость: «ну-у, грибы нужно искать по краям» (как будто я не знал); а насчёт рыбы неопределённо: «да ловют чего-то». И правда, ловили. Помню, по осени ещё, в амбулаторию зашёл некто маскировочно-грязно-дикий с мешком налимов и торопливо сунул Веронике Александровне, мол, купи, дёшево (самогонка стынет же!); Вероника Александровна хозяйственно взяла налимов. Но весь этот мой грибно-рыбный зуд откладывался до лета; и я где-то мечтал и Алину приобщить к этому благодатному отдыху-охоте — почему-то я был уверен, что она радостно воспримет всё, к чему у меня лежит душа.

По весне, конечно же, обострились психи. Милиционер Нестеренко (тот из двух, что покрупнее, что проживал в одной из кирпичных двухэтажек вверх по холму, выше фабрики) вызвал меня однажды на улицу Кирова освидетельствовать сумасшедшего. Ну, конечно! Разве я забыл? Я же не обычный терапевт, я ж айболит, на все руки мастер. Улица Кирова — ближе к краю посёлка, за дальним оврагом. Освидетельствовать там, в общем-то, особо и нечего было. Хлипкий мужичок мечется за своим забором, несёт околесицу, на нас с Нестеренко глядит подозрительно, а на весеннее яркое солнце взирает яростно, распахнутыми глазами. Я убеждал мужичка, что его надо срочно госпитализировать в нужную больницу, что надо сделать укол, что ему это лучше, что соседи беспокоятся. Нестеренко же всё хотел, чтобы он зачем-то в каком-то там протоколе расписался. Мужичок от всего отказывался и околесицу, несмотря на вычурную смену наших убеждающих интонаций, нести упорно не переставал. Всё это продолжалось часа полтора, естественно — абсолютно безрезультатно. В конце концов, милиционер меня отпустил и стал кого-то звать на подмогу. Чем дело кончилось, я не уточнял.

Ещё осенью меня вызывала на дом, в Совхоз, молодая женщина, лет 28, больная раком молочной железы. Она была вежливая, оптимистичная, но и грустная. Полная, даже плюшечная, налитая жизнью, но уже отравленной; интеллигентно сдерживающая передо мною клокотание желания жить. Мы просто пообщались. Я же ничего не мог сделать. Что-то там с ней, в онкодиспансере в К…, шло не так. А весной она умерла. Без меня как-то, сама собой. Для многих в Просцове эта смерть была почему-то очень значимой, даже, кажется, не из-за возраста — просто душевный был человек. В амбулатории все от известия охали-ойкали. Помню, я возвращался пешком с вызова, мимо фабрики, и вижу — параллельно мне, за мостом через речушку Талку — движется шествие с гробом, человек 40 (немалое расстояние прошли, — от Совхоза до фабрики не меньше километра), видимо — к церкви, а дальше — на кладбище, как раз между Просцово и Пархово. Впереди — священник, высокий, в узорчатом торжественном одеянии, то ли с каждением, то ли с кроплением, во всяком случае, с чем-то маятникообразно-качающимся, и даже как бы с пением. Чрезвычайно торжественно всё это выглядело. Ну, и печально тоже. В Просцово за всё время я не видел ни митингов, ни народных собраний; в тот раз это было нечто наиболее массовое и потому — чрезвычайно необычное. Священник выглядел как-то уверенно-мужественно, на своём месте, что ли; в лице его было что-то решительное, как будто он кидал вызов самой смерти этим кадилом-опахалом своим и песней старо-басово-славянской своей. Следующий за гробом народ казался со священником единодушным. Их устремлённость и серьёзность были настолько непридуманными и ненаделанными, что даже как-то тронули меня.

Вслед за этой трагедией, произошёл, напротив, почти комичный случай. По слухам, в просцовской пекарне завёлся приблатованный новый молодой начальник. Судачили недобро, что паренёк какой-то по жизни отвязный и разгильдяй, и что общественный нравственный суд (чрезвычайно абстрактное понятие, как я с течением жизни понял) давно по нём плачет. А, мол, папа, некая «шишка» в Т…, пристроил шаловливого сынульку хоть и в Просцово, хоть и в пекарню, а таки начальником. И это почему-то очень сильно возмущало народ (амбулаторию, в частности). Я пытался дознаться — почему? Ответ был: ну как же, начальствовать, хоть и в пекарне, надо уметь, а этот зажравшийся папенькин сынок ни … ж не умеет, только пить, да по бабам!.. — Ну да-а, сочувствовал я возмущённому народу.

И вот однажды, апрельским погожим утром, врывается на приём счастливо-хохочущая Нина Ивановна, до слёз, и даже вымолвить не может ничего. Так и заливается соловьём на кушетке. Следом входит комично-угрюмая регистратор-Валя: «Игорь Петрович, тут начальника на пекарне пчела укусила, пока он мочился; вызывает вас». Валя мужественно борется с улыбкой. Вероника Александровна — уже под столом. Ох, сколько веселья! Они-то своё злорадство потешили, а мне-то, Айболиту Петровичу, что прикажете делать с этим укушенным?.. Побубнил. Благодушная Вероника Александровна вылезла из-под стола. «Ничего, Игорь Петрович, я с вами с чемоданчиком поеду, чего-нибудь придумаем, мне и самой интересно!» Приехали. Паренёк оказался толстый, с наивным, перепуганным и детски-извиняющимся лицом. Всё повторял, что, мол, жало сам вытащил, да только не до конца уверен («гляньте, доктор»); сознание? — да, ненадолго потерял от боли и неожиданности; аллергии? — нет, ни на что не было. Ох уж мне эти просцовские глянсиз пенисиз, давай, «айболитушка», за свою любимую работу. Да всё нормально! Вколите ему, Вероника Александровна, ещё и в попу преднизолончика какого-нибудь на всякий случай. «Ой, не надо!» — кричит смешной начальник пекарни. — «Дайте мне лучше таблетку какую-нибудь». «Ну, хорошо, уговорил, дайте ему, Вероника Александровна таблеточку димедрольчика и поехали скорее назад, у нас там очередь в амбулатории».

Неподалёку от Пархова была старая ферма, и на ней случился пожар. Конечно, вызвали меня. И снова вхолостую. Никто же не пострадал. Там даже коров не было. Помню свою неприкаянность. Мэр, Станислав Николаевич, бегал, какие-то колхозники бегали. Приехало что-то пожарное, с каким-то немощным шлангом. Огня уже не было, но зачем-то начали поливать обугленную стенку фермы. А мне было скучно и неприятно, у меня стояла работа; на меня здесь никто особо не обращал внимания, но подойти отпроситься я не решался: настолько все они были перезагружены проблемой. Я просто принялся созерцать. Я смотрел на контрасты. Угрюмое, разбитое, похмельное лицо мэра, Варфоломеева Станислава Николаевича, и светлое голубое небо, тихий весенний тёплый, мягкий ветер; эта обуглившаяся маленькая, но какая-то почему-то злостная человеческая проблемка, которую никак не может решить хиленькая струя из бессмысленного опоздавшего шланга и величественный вид, там, направо через дорогу: голубеющие озёра, благоухающий задумавшийся о вечности лесок, поднимающаяся новая трава в поле — дела Божьи, мудрые, спокойные, уверенные, надёжные, вечные. Не уверен, что я тогда анализировал таким образом, но, однозначно, мне не давали покоя эти контрасты. Потом меня отпустили, да и сами сели на свои машины или побрели прочь.

Однажды меня вызвали в деревню Озерцово. Это ближе к Т…, самая дальняя граница моего «терапевтического участка». Деревенька маленькая, но расположилась она очень уютно, на горе; внизу — речка, за речкой — ещё более крутой склон, поросший разнотональными светлыми зелёными деревьями. Вид почти кавказский, водопада не хватает. И птицы, и тихо, и привольно. И нога Евы не погнушалась бы, да и Адам с улыбкой приобнял бы её за плечи и пригладил волосы. И вот тут — ещё более страшный контраст! (никогда не забуду его). Сашка на «буханке» подвёз меня к самому дальнему дому, недалеко от крутого спуска к речке. Дом чёрный, кривой, маленький, забулдыжный. А вошёл я: а внутри — тьма, грубая, уродливая, прокуренно-прокопченая, вонючая, бутылки пустые, да грязь, ступить негде; да и низко так, что мне, высокому, молодому, как-то скрючиться при этом надо. Пытаюсь рассмотреть во тьме обитателей: замызганные и бабка, и дедка, грязные, хрипящие, бессмысленные оба. Что хотят — непонятно. Если вы пьёте, да курите, какие мои таблетки вам помогут? Оказал им какую-то брезгливую медицинскую услугу и поскорее вышел восвояси. А там — снова благоухание, пение, ликование (из смрада-то человеческого). Вот он контраст! Благодать Божья и прямо посередине, в центре этой благодати — вся эта низость человеческая, грязь, человеческая немощь, уродство, одичание. Наверное, я тоже тогда ещё не рассуждал так. Но я воспринимал, и мне было грустно и нешуточно-задумчиво. Я снова обернулся на благоговейный вид, такой, как на рисунках рая и снова — на эту уродливую, дрянную избушку. Как это понять, как осмыслить? Конечно, можно просто принять без анализа, но меня ж коробит, мне неспокойно. Как мне мириться с этим?.. Ох, ладно. Взлез на сидение «буханки», привычно ахнул дверью с этим железным — бамм! «Поехали, Сашка».