Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 7. Рай

«Каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их» (Михея 4:4, Синодальный перевод).

Вскоре кончился мой отпуск, и я вернулся в Просцово. По приезду меня сразу же дёрнули на «мужчину без сознания». Это было рядом, на улице Мичурина, в первом домике в ряду, на боку холма. Я схватил аптечку, сел на велосипед и погнал. Пожилой мужчина лежал снаружи у порога без дыхания. Рядом голосила жена. Убедившись, что это, как минимум, клиническая смерть, я, в который раз за свою бытность в Просцово, приступил к реанимационным упражнениям. Попыхтел минут десять и отстал. «Здравствуй, доктор!» — сказала мне просцовская смерть, — «с выходом!». «Спасибо», — пробурчал я, упаковывая аптечку.

Где-то в К… сосёт грудь моей жены ещё один родившийся человек, а здесь, в деревенском майском приволье, лежит на свеже-проклюнувшейся траве, устремив остановившийся кукольный взор в безмятежное, но и бесстрастное небо уже отживший старый человек. Он уже своё отсосал, отъел и отпил, отлюбил, отработал и отдумал. Хотел ли он уже умереть? Вряд ли. Как и все, в основном… И, однако же, умер.

Я велел овдовевшей пожилой женщине явиться назавтра за свидетельством о смерти и отправился домой. Май благоухал. Я пришёл к своему огородику и встал над ним. Да, я унаследовал от повесившегося старичка ещё и огород. Он располагался немного на отшибе, уже даже во дворе двух соседних двухэтажек. Огородик был неухоженный, грядочки сирые. В нём высились три яблони и навозница в углу. Со всеми этими перинатальностями пахота и сев были разгильдяйно просрочены, и я стоял над огородом с вопросом во всю голову: а стоит ли вообще тут что-либо затевать? Не был я похож на Моисея на вершине Фасги, — точнее, мысли не были похожи, а внешне — очень может быть, что и напоминал.

Из статуи́рованной, памятникообразной задумчивости меня вывела молодцеватая пожилая женщина, вышедшая из подъезда ближайшей к огороду двухэтажечки. То была Милена Алексеевна (фамилия в данном случае неважна), — ещё одна обитательница посёлка Просцово, которую я поставил в один ряд с Верой Павловной и Вероникой Александровной, чудесными женщинами, встреча с которыми не давала мне полного морального права горько и безнадёжно вздыхать по поводу тотального очерствления рода человеческого. Милена Алексеевна была простяцки-добра, участлива и абсолютно бескорыстна. Я однажды наткнулся на её амбулаторную карту: у неё был инфаркт, язва желудка и куча прочей мелочёвки в листе уточнённых диагнозов; но, кажется, за целый год нашего с ней плотного знакомства я ни разу не услышал от неё ни одной жалобы на здоровье. Интонации Милены Алексеевны были завсегда живыми, бодрыми и по-лёгкому растормашивающими. Завидя тогда меня-Моисея, взирающего на неизвестно кем и кому обетованный клочочек землицы, она стремительно примаршировала к моему забору и окликнула:

— Эй, как тебя, Игорь Петрович, что стоишь?

— Да вот, думу думаю: что со всем этим делать и надо ли?

— Как же «не надо»? Надо, конечно. Вон, ту яблоню надо срубить. На ней уже лет 10 как яблок-то нет!

— Да?.. — я поднял на внезапную ласкательноголосую Милену Алексеевну пёсий взгляд (мол, ну давай, руководи, не силён я в огородах этих).

— Конечно! Срубишь, а потом на этом месте под картошку раскопаешь.

— А не поздно?

— Ну а чего?

— Небось, другие все посадили уже давно…

— Ну, мало ли, что другие. Ты-то не посадил. Вот и сажай!

От голоса Милены Алексеевны так и хотелось немедленно схватиться за топор да лопату. Я вдруг почувствовал, что это и впрямь «мой» огород. Меня всегда отторгало от садоводства то неизменное обстоятельство, что огород, где было необходимо работать, никогда не был «моим». При таком раскладе лопата весила тяжело, земля была неподатлива, а навоз вонюч. Ещё одно приятное обстоятельство было то, что инструкции Милены Алексеевны всегда были общими. Она, к примеру, не говорила, каким образом мне следует выкорчёвывать неплодоносную яблоню. Она давала лишь направление действий, а всё детальное было за мной, как за хозяином. Возможно, как-то так J общался с Адамом. Это действительно было очень приятно.

На другой день я и впрямь срубил яблоню. Подумал какое-то время, выковыривать пень из земли или нет, и, в конце концов, решил — оставить. Побрёл-было за лопатой, но и тут, как бы и кстати, подсуетилась Милена Алексеевна.

— Что это ты, Петрович, задумал?

— Дак вскопать-то огородец надо же…

— Какой!.. Дык ты доктор или не доктор? У тебя же руки-то нежные должны быть!.. Неужели ж не найдём кому вскопать? Найдё-ом!

По соседству с Миленой Алексеевной проживали две молчаливые деревенские девушки, сёстры, деревенскость которых размывала их возраст: трудно было понять, то ли им 18, то ли 32. Света и Таня, конечно же. Пока я был на работе во вторник, они взрыли мне лопатами весь огородик, как он есть, только пень от яблони на месте оставили. За работу взяли с меня денег эквивалентно двум-трём бутылкам. Взяли загадочно, деревенско улыбаясь, но молча.

— Ну вот! — встретила меня Милена Алексеевна, — а теперь вот тут сей картошку, а вот тут — грядки сделаешь.

— А как их делать?

— Да как сделаешь! — махнула рукой.

Я пожал плечами.

— Ладно…

Участие проявила и Вера Павловна. Дала мне кое-каких семян, колышки с верёвкой для посадки картошки и пару нехитрых советов по технологии посадки.

— А за капустной рассадой ступайте лучше к Скалкину, у него всё самое лучшее для огорода, — весь посёлок у него берёт.

Я знал Скалкина. Он приходил ко мне в амбулаторию по поводу своих, побитых ревматизмом, клапанов. Мои советы по лечению воспринимал серьёзно и обстоятельно. И действительно выполнял все предписания. Приходил же, как часы, ровно каждые полгода, в середине весны и в середине осени. Скалкин был местным Мичуриным, огородным гением. Поговаривали, что у него на огороде нет ни одного сорняка (может быть, сам Скалкин этим и гордился, но меня это почему-то настораживало). О том, что Скалкин, в некотором неформальном смысле, был значимой фигурой в Просцово, я мог судить хотя бы по тому, что однажды повстречал его в здании «поссовета», колдующим над лимонным деревом в громадном горшке, а в другой раз мэр Варфоломеев Станислав Николаевич указал мне, как на достопримечательность, на полноценный непридуманный лимон, выросший на этом дереве. Таким образом, ряд выдающихся личностей нашего захолустья, — как я постепенно его прозревал, — пополнился: один мэр, один фабрикант, один доктор, один ремонтёр телевизоров, два милиционера и один великий огородник.

И я действительно пришёл к Скалкину за саженцами капусты. Пока он, в своей манере, скупясь на слова, принимал от меня затребованную сумму и удалялся вырывать лопаточкой капустных подростков, я оглядывал взором просторы легендарного огорода. Сорняков, на вскидку, действительно было не видать.

Проблему незнания технологии оформления полноценной грядки я решил по-простому. Вернувшись к своему наделу с охапкой Скалкинских капустных задохликов, я резко выдохнул, как это делает заправский пьянчуга перед тем, как опрокинуть в себя стопку, и просто пошёл по своей «целине», намечая следами кроссовок незатейливое межгрядье. То, что получилось и стало грядками. В эти островки я и посадил то, что мне дали Вера Павловна, Вероника Александровна и Скалкин. Надо сказать, моя мама впоследствии была изрядно возмущена тем, как я устроил свой огород. В её глазах я был каким-то брезгливым недотёпой. Хорошо хоть Великий Скалкин всей этой крамолы не видел, а то он из чисто банального презрения перестал бы делать ко мне свои осенне-весенние визиты. Однако Милену Алексеевну ничуть не оскорбила моя чайниковская дурашливость, напротив, она меня поощрила и подзадорила, а увидев, как я взялся хитрить с колышками и бечёвками Веры Павловны, и подавно — примкнула ко мне, и стала сеять вместе со мной картошку. И, да, мама оказалась неправа: урожай картошки в том году был дивным; Марья Акимовна, проходя мимо во время жатвы и видя мою гигантскую картошку, заахала и захвалила. Впрочем, возможно, это J дал рост на моём Цоевом «брезентовом поле», чтобы я познал его рай.

И я даже какой-то частичкой познал его. Там, кроме срубленной было ещё две яблони: одна прямо тут, возле калитки, другая — возле навозницы. Ещё у калитки была скамеечка. И, не знаю кто — мама или Алина, — посадили там рядом цветы, не знаю, как зовут, — этакие высокие чу́дные, разноцветные ромашки; между ними вплеталась ещё эта вуалевидная трава, навроде «ёлочки». И я любил сидеть там тем летом, на скамейке, возле цветов, в сени яблони, и голова моя была подобна голове Ионы под сенью выращенного J растения, когда безжалостное солнце Ниневии перестало припекать, и он уже почти забыл свою обиду, и ему сделалось хорошо. Мне тоже было хорошо. И именно там, и именно тогда я взялся шебуршить «темник» в подаренной мне родителями Библии Макария и подчёркивать стихи, которые хотел запомнить. Иногда я вставал, чтобы полить водой пробивающиеся ростки грядущего урожая, рассматривал бутоны на яблонях. Потом возвращался на скамейку и снова открывал Библию.

Погода стояла приятная тем летом. Тени от яблоневой листвы медленно плавали, шевелились на великих строчках, а я примечал, на каком месте на развороте находится подчёркнутый мною стих: в какой колонке, справа внизу или слева посередине…

В саду мои чувства, обойдя тоску Моисея на вершине Нево, каким-то краем зацепили чувства Адама («это мой сад, данный мне J, и мне хорошо тут»), в общем-то обычные чувства, которые так сродни всем этим «огородным» коммунистическим бабушкам и дедушкам: вот место покоя, место отдохновенного труда, место созидания совместно с небесным родителем. И как же поэтому глупо, что они в большинстве своем презрели Библию, открывающую им Бога, да и самого Бога заодно.

ЧАСТЬ 7