Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 5. Беда

«Я получил в удел печальные месяцы, и ночи горестные отчислены мне» (Иов 7:3, перевод Макария).

Примерно в начале октября в одну из суббот мы по какому-то поводу пировали у Алининых родителей. И все заметили, что Алина там без конца пила все эти соки, газировки и никак не могла напиться.

В воскресенье мы вернулись в Просцово. Утром в понедельник она сказала, что надо бы проверить сахар. (А как раз в это время Альбину Степановну какая-то нужда оторвала от коровьего вымени и она снова устроилась к нам.) Я сидел на приеме в амбулатории. Погода была слегка дождливая, но ещё тёплая. Народу на приеме было прилично. Вдруг зашла Валя-регистратор со странным, непривычным для её скупого на эмоции лице выражением тревоги:

— Игорь Петрович, вас там жена к телефону.

Я нахмурился. Что-то, чувствовалось, было не так. Алина звонила из ординаторской. Она плакала и говорила сдавленно и прерывисто:

— Игорь, у меня сахар 12.

— Что, сколько? — я не расслышал.

— Двенадцать, — еле выговорила она.

Я онемел. В голове взорвалась бомба и все осколки остались внутри. Каждый из осколков был весо́м и что-то конкретное значил, но собрать их воедино и вычленить нечто главное было невозможно. Я забыл, где нахожусь и стоял, покрытый испариной. Известие было страшное. Оно было слишком невозможным, чтобы быть правдой, но и насмешкой, розыгрышем это тоже не могло быть. Значит правда.

— Ужас. Это ужас, — выдавил я наконец, — что же делать? (Я не стал спрашивать, не было ли это ошибкой, Алина наверняка уже разобралась в ситуации.)

— Я прямо сейчас поеду в К…

— Куда?

— В областную, — куда ещё? — Алину раздражала моя беспомощность. Больничная машина была в Т…, но нашёлся кто-то, кто обещал подбросить, и поэтому не надо было ждать мучительно дневного автобуса.

Тот, кто подбрасывал, спешил, и мне надо было продолжать прием, поэтому мы даже не успели попрощаться. Договорились как-то созвониться вечером.

Это был уже не дефолт с провалом крымского похода. Это была жизнь, бешеная собака, которая-таки цапнула. И цапнула так, что попахивало смертью. Зачем тогда всё это было? Любовь, измена, беременность, семья, свадьба, какие-то там надежды на что-то?.. Её слёзы как обречённость. Первый тип диабета. Инсулин. Всю жизнь — инсулин (и жизнь короткую)! А как рожать? И ребенок тоже может быть ущербным… Может, всё-таки гестационный? Нет, слишком высокий сахар для гестационного. Но он проявился при беременности, значит гестационный. Тогда главное — как-то родить, а там всё вернётся на место… Надо ухватиться за эту надежду. Но кто это точно скажет? Сегодня скажут эндокринологи. Уже вечером станет ясно. А как дожить до вечера?..

А если всё-таки это он, диабет первого типа? Там быстро отказывают почки. Но главное — этот ужасный каждодневный инсулин. Алина не выдержит такого. Она же тихо-нежная вся. И даже с виду не пытается хорохориться, что может с жизнью совладать. И зачем тогда ребенок, если она так быстро умрёт? Вообще, зачем всё? Это Просцово, этот развод, вся эта пережитая нами дрянь?..

Первый тип. Это же редкая болезнь. Очень редкая. Почему именно на нас-то она свалилась? Наказание?..

Подумал ли я тогда о Божьей каре? Вряд ли. Тем более что я тогда уже знал, что Бог так не наказывает. Но я подозревал, что Алина может что-то в этом роде подумать, особенно потому, что я знал, что она в определённой мере винила себя за развал нашей с Поли семьи (как-то раз она проговорилась).

«Почему именно на нас свалилось?» — Вообще, если думать реалистично, то что́ в этом странного? Кто-то же должен, в конце концов, болеть редкими болезнями. Но мы-то все, каждый из нас, видим в себе избранных. Думаем, что суровость жизни если и заденет нас, то как-нибудь вскользь, слегка, по касательной. И, поэтому, вот, — получи эту боль, раз ты не был готов, раз не застраховал свою нежную психику от всяких таких затрещин тяжёлой руки судьбы.

Я не то что был деморализован, но как бы напуган и совершенно не представлял, что мне со всем этим делать, со всем тем, что оставила мне жизнь. Что, счастье длится всего-то два месяца?.. Вот это-самое тихое, уютное счастье, которое мы нарисовали себе и ради которого изрядно потрудились. Искупнись в море, съешь жюльен в ресторане ночью над прибоем, почувствуй, наконец, что всё устаканилось, что вы вдвоём уже почти подмяли под себя всю эту ненавистную просцовскую медицину, чтобы жить-поживать в уютном домике, и вдруг — хрясь! На́ тебе — сахар 12! Выходило, что счастье не просто эфемерно, оно как бы искусственно, и даже по-особому издевательски искусственно. Что же с этим остаётся делать? Ходить, тыкаться из угла в угол в ожидании вечернего приговора областных эндокринологов.

И тоже, — как издёвка: продолжай, милый друг, работать! Закончи приём, приди в стационар и — бегом в обход, пациенты-то заброшены, их с пятницы никто ведь не смотрел. Смекаешь, что к чему? Жизнь, брат, она жёсткая штука. Тебе ведь даже погоревать и порефлексировать времени никто не даст. Иди паши! Не забыл, надеюсь, как истории оформлять? На одну ставочку захотел поработать? Нет, друг, не вы с напарницей-женой, а ты, ты один, останешься доктором в Просцово. Просцово! Вот оно всё, родимое-больное, перед тобой, вперёд! А мы твои две ставки исправно тебе заплатим, согласно договору.

Я не очень хорошо помню, как я доработал в этот день. Кажется, пациентки в палатах спрашивали: «а где Алина Семёновна?» И я отвечал рассеянно что-то нейтральное: пришлось по делам срочно уехать. Не говорить же: она тоже заболела, и страшнее, чем все вы, вместе взятые!

Я сидел в ординаторской и открывал истории. Они были как тоскливые доказательства реальности существования этого нашего счастливого тандема, и в то же самое время саркастическими иллюстрациями его бессмысленной кратковременности. В каждой было направление, написанное моей рукой, после чего следовали аккуратные Алинины анамнезы, статусы и дневники. Я даже нашёл ту историю, где Алина прервала запись на полуслове, очевидно, в то самое время, как в ординаторскую ворвалась Альбина Степановна, вестница смерти, со своим «сахаром-двенадцать». В конце концов, я взял ручку и начал строчить дневники, следом за Алиниными записями: «состояние удовлетворительное», «дыхание везикулярное»… Итак, я снова был единственным терапевтом в Просцово.

Вечером мы созвонились. Голос Алины был тихий и потерянный, безучастный, даже скучный. Мне приходилось, как клещами, вытаскивать из неё информацию. Назначили инсулин. Дозы пока небольшие. Каждые три часа берут кровь на сахарную кривую. Как насчёт гестационного? Никто пока не может точно сказать. Выходит, что если после родов сахар придёт в норму, то да, гестационный. А если нет, — понятно… «Да конечно гестационный», — ободрял я, — «всё будет хорошо!» Алина вздыхала.

Мы созванивались каждый вечер. Постепенно картина вырисовывалась такая: моя жена будет на больничном листе до декретного отпуска; по полторы недели каждый месяц в течении всей беременности ей необходимо будет лежать в областной эндокринологии, а ближе к родам — в НИА. Мы как будто вернулись на год назад. Я снова один в этой осенней просцовской промозглости, а жена навещает меня (или я её) наклёвками, как будто мы оба отбываем срок, каждый в своей тюрьме.

В выходные я метнулся в К… Я по-студенчески, в халате, просочился в областную и нашёл Алину перед лабораторией среди других претендентов на очередное протыкание пальца. Диабетиков. (Интересно, некоторые диагнозы как клеймо; но это избирательно, — видимо, по благозвучию: например, бывают «сердечники», «астматики», «аллергики», но не бывает «раковиков», хотя, возможно, из-за того, что от рака умирают очень быстро, и это не успевает становится для таких больных стилем жизни). Алина и наяву была какой-то потерянной и выглядела рассеянной. Мой визит, мне показалось, она расценила как нечто будничное и далеко не самое важное, что было ей необходимо сейчас. Она как бы пребывала в процессе внутренней адаптации к своему новому состоянию, старалась чётко определить для себя ближайшие и отдаленные цели и сосредоточиться на них. Кажется, это было, прежде всего, связано с сохранением и продлением жизни, с беременностью и со здоровьем будущего ребенка. Просцово, работа и даже я не были сейчас так важны. Я это понимал и переживал за неё. Мне было больно видеть её у этой черствой, затёртой двери в белохалатно-стеклянную равнодушную лабораторию, такой потерянной и отстранённой от меня.

Я расспрашивал. Алина отвечала сбивчиво и как бы неуверенно. Видимо, в тот момент она слегка «гиповала», но я тогда ещё не был опытен и не понимал этого, проецируя её состояние на переживание общей беды. Сахара́ у неё скакали немилосердно. Доктора испытывали затруднения в подборе дозы. Никто не заверял ни в чём утешительном. Мы быстро распрощались. Алина торопилась на ужин, который нельзя было пропускать.

На вторую неделю её голос в телефоне стал бодрее. Видимо, она нащупала-таки цели, уцепилась за надежду, и сахара стали более ровные. Я выдохнул и приободрился сам.

Но вообще, осень 98-го я помню хуже всего из всей этой просцовской эпопеи. Видимо, в тот период в голове преимущественно было только одно: Алинина болезнь, мои и Алинины попытки адаптироваться к ней и как-то выровнять баланс резко покачнувшейся жизни. Алина не торопилась возвращаться в Просцово. Между госпитализациями она предпочитала оставаться в К…, поближе к более или менее вменяемой медицинской помощи. Я все выходные мотался к ней и, возможно, поэтому так плохо запомнил Просцово той осенью: ассоциировалось оно в то время, видимо, только с рутиной работы.

Навестил Крабиных. Выпили. Маришка вышла со мной покурить в подъезд. Голос у Маришки тихий, мурлыкающий. Она что-то промурлыкала о том, что мне не стоило говорить про Алинину беременность никому. Я не понял, о чём она. И только спустя несколько лет до меня дошло, что она имела в виду дурную примету. (Меня всегда поражала эта приверженность и даже подчинённость прикладному суеверию во многих интеллигентных людях).

Постепенно, пожалуй, к зиме, мы всё же адаптировались. Алинина болезнь вошла в нашу жизнь и вульгарно, по-хозяйски, заняла в ней определённую нишу.

Сейчас (раз уж сие писание — своего рода анализ истоков моей религиозности) я спрашиваю себя: сыграла ли вся эта история с Алининым диабетом определённую роль в формировании во мне веры, послужила ли неким дополнительным фактором? Пожалуй, да. Прежде всего потому, что я проникся (на уровне ощущений и впечатлений, как всегда), что какие планы ни строй, как себе своё счастье ни рисуй, а жизнь в любой момент может развернуть настолько лихо, что ты так и останешься полуразутым и с открытым ртом на дороге этой-самой жизни с прохудившимся мешком надежд своих. Как в книге Иеремии в переводе Макария: «знаю, J, что не в воле человека путь его, что не во власти смертного шествие и направление шагов его». Осознание этого даёт смирение, а смиренному человеку проще покориться тому, кто имеет власть над жизнью и смертью, над временем и пространством и даже над всеми путями человека.