Поселок Просцово. Одна измена, две любви

— Много ли крови-то вытекло, до того, как в больницу пришли?

— Ты чё, док, ты думаешь я её мерял? — татуированный ухмыльнулся. (Да, это было смешно.)

Я снял жгут и ослабил давление на рану. Багровость с кисти слегка отступила, но и повязка начала бодро и прогрессивно промокать. Я снова надавил. Татуированный оставался безропотным (он праздно жевал жвачку в продолжение всей нашей встречи), и никаким моим движениям не препятствовал. Я отыскал в сумке пару крупных марлевых салфеток и проложил их между моей рукой и промокшей повязкой, чтобы не мараться кровью. Я решил до конца дороги больше не накладывать жгут, а просто давить на рану.

Положение было неудобным. Мужичок устроился на запасном колесе, а я — на бесконечно жёсткой УАЗиковой скамейке (ну вот жалко им было в этом Ульяновске поролону хоть чуть-чуть в сиденья подложить!

Рука у мужичка снова побагровела. «Э-эх, ну уж как довезу!..»

Сашка, казалось, еле плёлся. «И вообще», — думалось мне, — «как они эти артерии перерезанные сшивают? Это ж ювелирное дело, по идее…». Ближе к Т… я ещё раз отнял руку. Повязка не торопилась дальше промокать. Я достал бинт и наложил ещё несколько туров над окровавленной повязкой под давлением. Промокание новых бинтов было точечным и не спешило распространяться. Я впервые за всю дорогу выпрямился.

Мелькнула ненавистная Центральная снобская больничка. Остановились. Я, с ходячей выставкой татуировочного искусства на привязи, рванул в приёмник.

Нас встретил молодой, прямой и спокойный, как сама медицина, хирург.

— А, Просцово! Что тут?.. Артериальное кровотечение. Ну давай, посмотрим.

Я недоверчиво и даже настороженно прислушался к ленивым ноткам его сангвинической интонации. Но я, со всем своим провинциальным недоверием, был мало интересен уважающей себя центральной медицине. Её самодовольный, сытый и слегка брезгливый дух прижал меня, неприкаянного, к стенке, да там и оставил. Дальнейшая сцена, продолжавшаяся никак не больше двух-трёх минут, весело и даже почти без тени упрёка, перечеркнула всё моё получасовое пыхтение-потение-давление-переживание в УАЗике. Татуированный был приложен на операционный столик. Под мерные, душевные, как бы скучающие взмахи хирургической иглы состоялся следующий диалог:

— Чего, друг, жить, что ли, надоело?

— Да да, надоело.

— Что, опять будешь резаться?

— Ну, там посмотрим.

— Да? Ну смотри. А ты чего весь в татуировках? В тюрьме, что ли, родился?

— Да, док, видишь? — в тюрьме.

— Понятно. Ну, так скоро, наверное, обратно захочешь…

— Ну, может, и захочу.

— Что ж, вольному — воля.

После небольшой паузы:

— Ну всё, вставай, что ли, несчастный.

Татуированный сполз на пол со стола, украшенный ладной плотненькой повязочкой. И никакого, ожидаемого мной, ювелирного корпения над артерией.

— А вы разве не возьмёте его, — ляпнул я по инерции.

— Хо-го-го-го-го, — благодушно гоготнула на меня вся центральная хирургическая медицина (я, жалкий терапоид, вжал головку в плечики), — скажешь тоже! Куда нам такое чудо?! Везите его обратно к себе в Просцово и там кладите, если хотите!

На обратную дорогу я устроился спереди, одесную Сашки. Вечный узник расположился один, в салоне. Мне было грустно. Я не понимал смысла. С одной стороны, и я, и хирург оказали ему в целом неплохое медицинское пособие: я — своё фельдшерско-душевное, хирург — своё профессиональное (при этом машина лишний раз проамортизировала некий километраж на проклятых кочках и выпыхала из себя некий литраж бензину). Но ни я, ни хирург не дали ему ничего, чтобы как-то на самом деле помочь. Было ли это возможно? Ведь налицо была необратимая деформация. Но разве это извиняло нас? Неужели мы не могли дать ему вообще ничего, кроме моего брезгливого молчания и его ироничной болтовни, от которых никому не стало ни легче, ни проще? Конечно, айболит же должен быть и психотерапевтом тоже, иначе какой же из него айболит, на самом-то деле? Более того, я злился на безобразника. Он украл у меня два часа рабочего времени, пригоршню гормоно-нервов, окроплённых потом, замазал своей спидозно-гепатитной кровью, а ведь даже ни слова благодарности не обронит, гад.

И действительно, на подъезде к Просцову, вечный узник зашевелился сзади.

— Эй, шэф, тормозни-ка здесь!

Сашка остановился.

— Чего, домой, что ли, пойдёшь?

— Посмотрим там.

Узник выпрыгнул и хлобызднул дверью. Я смотрел, как он направляется на закат, в сторону пекарни, уверенной, беспечной походкой. Всё выглядело так, как будто и не было ничего, как будто он просто сошёл с рейсового автобуса.