Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 11. Лето

«И делали жизнь их горькою от тяжкой работы над глиною и кирпичами, и от всякой работы полевой, от всякой работы, к которой принуждали их» (Исход 1:14, перевод Макария).

Летом хорошо живётся. И мне хотелось жить.

Лето у меня всегда ассоциировалось скорее с деревней, чем с городом, поскольку на каникулы нас с братом обычно отправляли в деревню. А там — грибы, рыбалка, сено. Поэтому, что бы ни думали обо мне коренные просцовцы, сейчас я был почти в своей стихии. Мешала только работа.

Валаамова попритихла по неизвестной мне причине. Возможно, здесь было что-то парадоксальное. Когда я был далеко, вызывать меня имело смысл, когда же я оказался прямо под боком — зачем? Как бы там ни было, я потихоньку про себя радовался этой парадоксальности. Правда, в деревне Кулибино, до которой пешком далеко, нашлись свои валаамовы. Я приезжал к ним на «буханке», и они, к моей неизмеримой досаде, почему-то вечно хотели от меня того, чего я не мог для них сделать: то инвалидности при отсутствии показаний, то госпитализации в Т… с несуществующим заболеванием. Я хмурился, пыжился, юлил, но они дожимали, и приходилось что-то всё-таки делать, чтобы хоть как-то их удовлетворить.

Умер молодой мужчина прямо в чистом поле. В самую жару. Конечно, от пьянки. Ходили слухи, что какая-то бабка-самогонщица, что-то такое в свое пойло подмешивает для пущей зависимости, чтобы клиента не отвадило, и он к другим торговцам не пошёл. Впрочем, понятно, что умереть могли и просто от самогона, без всяких добавок. Я приехал. Поле где-то под Степановским. Приехал и милиционер, тот, что потоньше. Человек лежит лицом вниз, и муха по щеке. Рядом сидит с голым торсом изжаренный солнцем до ракообразности стенающий невнятно-монотонно в небо его выживший более крепкий товарищ. Трава вокруг утоптана, валяется рядом порожняя бутылка. Живой всё стонет, жалуется, по лицу пот, на голой спине — почти уж и пузыри. Милиционер что-то пытается у него выспросить, а он не реагирует, и всё так же сухо и безобразно грубо рыдает над бессмысленным трупом.

Ходила ко мне Фролова, пожилая женщина, с гипертонией и аритмией. А что? Верапамил, да каптоприл. Потом вызывает соседка — лежит Фролова дома без сознания. А дом двухэтажный, квадратный, аккурат напротив ворот фабричных. И дом этот шагах в ста от моего огорода. Пришёл. Ну, кома. Решил, что нетранспортабельная и устроил зачем-то ПИТ на дому: навесил капельницу и давай всякими мезатонами порушенное давление поднимать. Вызвал «скорую» из Т…, они щегольнули «бабочкой» (в те времена — новинка), посочувствовали мне, реаниматологу доморощенному, и укатили. Так и просидел над ней до ночи. На ночь дал инструкции по уходу соседке и грустно пошёл домой. Умерла Фролова рано утром.

Всё это выбивало из лета, из беззаботного лета детства, в какую-то хмурь, в какое-то злобно-молчаливое извращение жизни, которая по синусоиде идёт походкой пьяного просцовца непосредственно вдоль границы холодной, с мухой на белой щеке, смерти, и которую то и дело неисправный от димедрольного самогона вестибулярный аппарат забрасывает туда, за границу. Я, конечно, за восемь лет анатомичек, судебок, цинично-бесстрастных медиков всех мастей и хождений по больничным палатам, коридорам и подвалам, уже давно смирился с неизбежностью и обыденностью человеческой смерти, но просцовское (деревенское) лето ну никак с ней не вязалось. И тогда я бодрился, брал в правую руку удочку или корзинку, в левую — Алину и всё куда-то шёл, догонял лето, настоящее, где нет этого бледного, холодного призрака с апатичным взором вечно у меня за спиной. Но не очень-то получалось; дыхание призрака всё как-то леденило затылок, остужало; цвет лета делался из жёлто-сине-зелёного каким-то светло-коричневым, иногда — оранжевым, или даже тёмно-красным, как цвет кирпича просцовской фабрики.

Однажды, я помню, меня вызвали в деревеньку Мойгоры, в которой было-то один или два дома, совсем недалеко от Просцова, но в чистом поле. Вызов я обслужил, а там, неподалёку, был стог; я бросил велосипед, а сам кинулся в этот стог, в сено, в запах. Потом развернулся, посмотрел на солнце и достал из сумки затрёпанный журнал «tw» от, кажется, марта 1996-го года: «Что такое грех?» Я читал и смотрел на солнце. Мне было хорошо и странно-глупо одновременно. «Мойгоры… Какое странное название… И этот стог. И статья про грех».

Было в тот год довольно жарко и мало дождей. Я загорал на огороде, почитывая глупый кинороманчик «Твин Пикс», отбиваясь от слепней, и, быстро уставая и употевая, уходил в прохладу дома. Мыши в доме слегка присмирели, возможно, почувствовав, что теперь их раздолье вдруг стало обитаемым. Ещё мы, по совету Сергея, иногда на пару часов приносили к себе его кошку, чтобы мыши имели в виду и этот железный козырь. Но мыши всё же порой продолжали проявлять активность. Однажды мы вернулись с прогулки и прямо откуда-то из-под наших ног вдруг выскочил мышонок и неуверенно заметался из стороны в сторону по полу. Я перегородил ему дорогу, угрожая лыжной палкой. Тогда он стрелой метнулся почему-то к открытой дверце располагавшегося на полу кухонного шкафа, влетел внутрь, уцарапал на второй этаж, на полку, там что-то опрокинул и замер. Мы потихоньку приоткрыли пошире дверцу и увидели в углу этот испуганный дышаший серый комочек с розовым носиком. Нас пробило умиление; захотелось его погладить. Я нежно позвал его «миккимааусик» и осторожно, дружески протянул ему конец лыжной палки. Но он не дал до себя дотронуться. Переключив скорость стрелы на скорость пули, он выскочил из шкафа, сделал по полу пррррр и исчез. Наше умиление сменилось огорчением.

Мы мылись прямо посреди огорода. Хотя он и располагался близ развилки двух основных просцовских магистралек, что-то ездило и ходило по ним нечасто, а окна соседних домиков были довольно далеко. Всё же я укрывал голую Алину непрозрачным походным тентом, пока она намыливалась и обливалась из ведра. Потом мы менялись. Я подглядывал. Всё это женское жены моей в обрамлении полиэтилена (а также в беспокойстве, что не я один в целом Просцове такой вуайерист), делалось каким-то неживым, — не как Лора Палмер в своём саване, конечно, но смущённым, неуместным.

Секса было довольно много, но не беспредельно, сдержанно; бывал он иногда и днём. Я пытался его разнообразить, не перегибая, однако, палку во имя Алининой спокойной, природной целомудренности. Меня про себя немного огорчала эта Алинина сдержанность. Алина была покорна, однако всё вверяла мне, а я, не видя отчётливо обратной связи, испытывал неуверенность, эмоциональную неудовлетворённость и даже зажатость. В системе ценностей Дины секс был на втором месте (сразу после насущной необходимости честной девушке быть замужем), поэтому она обсуждала, живо интересовалась, применяла и даже разукрашивала, и, поэтому, было легко, весело и волшебно. В системе ценностей Поли секс был месте на шестом (брак был, пожалуй, на восьмом), но и она, раз уж дело до того доходило, предпочитала быть сверху, не желая принимать без всяких возражений какие-то там мои глупости. У Алины же секс был неотделим от брака, но от неё исходили тихие умиротворяющие волны, загоняющие каждый элемент брака в свой угол, как нужную (для своей, и только своей, необходимой цели) деталь интерьера, где этот элемент и должен тихо и спокойно располагаться всю жизнь. Меня, хлебнувшего изрядно порнографии, такая постановка вопроса не вполне устраивала, но я смирялся, понимая, что, во-первых, секс — действительно не первоочередная вещь в жизни умного человека, и во-вторых, мне, как самцу, формально не на что было жаловаться, тем более, что Алина стабильно получала физическое удовлетворение и всё было гладко и полюбовно.

То же было и с рыбалкой. Она не пришлась Алине по душе, но она же покорно съездила на неё со мной, раз это было мне так нужно. Мы поехали на одном велосипеде, услужливо мне выписанном моим папой из деревни, но там, на дороге, которую я предварительно не разведал, были горбыли, и Алине не раме изрядно досталось. Речка (та, что вела к озёрам) тоже оказалась какой-то странной — дикой, с непредсказуемыми выгибами и внезапными заводинками, с необычной флорой. При этом фауны в речке, как мне показалось, вовсе не было. Я поставил два экрана, но, как и ожидалось, вхолостую. Природа на речке была, несомненно, живописной, но какой-то необъяснимо чуждой и даже, мне показалось, зловещей. Ни Алина, ни я не захотели туда больше возвращаться.

Однажды я вспомнил про фабричный пруд. Как-то, придя пораньше с работы погожим вечерком, я ухватил удочку и двинулся на проходную. Там сидели два мужчины лет пятидесяти и женщина лет сорока, низенького роста с некрасивым лицом.

— Можно я удочку покидаю часок у вас на пруду, — задорно-простодушно выпалил я, почему-то совершенно уверенный, что мне не откажут. Охранники, однако, переглянулись и выдержали паузу.

— Ну-у, проходи что ли, — выдавил один.

— Спасибо, — не дал им опомниться я и шмыгнул мимо них внутрь.

Там, над прудом были параллельные мосточки с перилами. Я опёрся локтями на эти перила и забросил на хлеб. Я скучал по рыбалке.

Напротив маячил дом-«ковчег». Его зловещее отражение мягко зигзажило к моему поплавку. Минут через десять подошла очень тихо та женщина с проходной и встала слева от меня. «Ну вот тебе и здрасьте, захотел уединиться!» — подумал я с раздражением.

— Вы ведь доктор? — выговор деревенский, но бойко-наглый, «фабричный» (тогда я ещё не слишком хорошо знал эту разновидность рода человеческого).

— Да, а что?

— Вот у меня, доктор, колени болят и в плохую погоду очень сильно ломят. Я пила какие-то таблетки, но у меня от них желудок разболелся…

Я был сильно раздосадован, тем более что в её речи сквозила какая-то странная издевательская интонация.

— Извините, я как раз решил немного порыбачить, чтобы расслабиться и отдохнуть от работы…

— А вы не могли бы мне дать инвалидность? — как будто меня не слыша, — у меня ещё и зрение плохое.

— Видите ли, это не я даю инвалидность, а ВТЭК. Но если хотите поподробнее это обсудить, приходите на приём. Подумаем, как обследовать ваши суставы. А сейчас, если вы не против, я хотел бы один тут постоять немного…

— Да стойте, стойте, — сказала некрасивая дама с усмешкой и неторопливо ретировалась в сторону проходной.

Меня вдруг осенило: это было что? — порыбалить на пруду бесплатно не бывает? Как минимум за инвалидность? Всё-таки я не понимал, почему в этой деревне так мало просто радушных, добрых, некорыстных людей? Может быть, это по всей стране так? Или даже по всему миру?

Клюнула беленькая сикельва с мой указательный палец. Я постоял ещё минут 20, грустно свернул удочку и ушёл. Поблагодарил на проходной. Обычное: «Поймал ли чего?» — «Да нет, так, мелюзга».

Воспоминание Алины (я этого не помню): у нашего дома-садика случилась тёмно-вечерняя тёплая гроза, и я кружил Алину под дождём на руках, а она смеялась, смеялась.

Мы с Алиной прогуливались по окрестным полям и перелескам. Иногда, после дождя, нападали на грибы. Но грибных мест я не знал и только дивился, какие объёмы чистых, крепких белых несли просцовские алкаши из своих потаённых лесных палестинок. Но я не особенно огорчался. Однажды в лесу мы набрели на совсем маленькую, недавно пробившуюся из земли сосёнку, и мне пришла в голову нелепая идея вырыть её и посадить на нашем огороде. Вырыл. Посадил. Засохла.