Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 10. Семья

«Любовь никогда не перестает» (1-е Послание апостола Павла Коринфянам 13:8, Синодальный перевод).

С этим нашим третьим по счёту просцовским обиталищем, я думаю, было очень многое связано. Где-то там, за той печкой, в комнатушке, мы ненароком зачали ребёнка. Я отработал врачом свой первый год и ушёл в первый отпуск. Я в большей степени, чем в пугачёвском приделке, почувствовал себя «хозяином» своего жилища. Поскольку въезд в эту квартиру случился летом, — а летом как-то меньше давят стены, больше воздуха и солнца, больше простора для глаз и мест для приложения рук, и вообще больше того, что может условно именоваться «жизнью» и «свободой», — мне (да и нам, пожалуй) ощущалось здесь привольно и хорошо; это, я чувствовал, было, наконец, что-то похожее на счастье. Но главное, наверное, — именно тогда я впервые ощутил, что завёл семью.

Ни то, что предполагалось с Диной, ни то, что было с Поли, вряд ли можно было так назвать. Это, как я уже здесь однажды излагал, был скорее паразитизм на том, что было предоставлено родителями, под их полуотвёрнутым, но, тем не менее, чутким глазом; какая-то детская игра во взрослых, да ещё и с комфортной возможностью иметь секс почти всегда, когда только молодое тело его заприхотнёт; да и вообще — просто купание в незаслуженном комфорте, при том даже условии, что вся стипендия отдаётся родителям. Здесь же, в Просцово, я худо-бедно зарабатывал, был идентифицирован как личность и даже — как определённая, более или мене значимая, общественная единица (причём, на просцовском уровне — немалая). Но даже не это было главным в том моём семьянинском самоощущении. Потому что и здесь родители нам очень много помогали, а нестандартная и нелёгкая обстановка тоже ещё не делает семью семьёй. Не делает её и романтика. Мы же с Диной тоже зимой вытаптывали на замёрзшей поверхности Луговицы надпись: «Дина+Игорь=любовь» в редких промежутках между бесконечным петтингом на диване под «Энигму»; а с Поли в Форосе ходили на скалу мыса Сарыч у самой южной точки Крыма и фотографировали закаты над морем. Что же там случилось, в одном из этих закутков бывшего просцовского детского садика с маленькой печкой, что я вдруг почувствовал себя с Алиной иначе, чем с другими женщинами, и даже иначе, чем с ней год или полгода назад? Я думаю, две вещи: то, что мы взялись обустраивать свою квартиру и то (как ни странно), что мы начали ссориться. С Диной нам обустраивать было нечего, а в нашей с Поли комнате я тоже переклеивал обои, но то была комната в родительской квартире. Насчёт же ссор… С Диной мы ругались по одной причине: я тяну с женитьбой; а с Поли это вообще были какие-то не достойные внимания детские глупости по взаимной пьяни. Здесь же был другой уровень. И впервые это произошло там, в «садиковом» доме, тем летом.

Я поделился с Алиной Ива́новым соображением, что окно, смотрящее в огород, надо закрыть от морозов. Но Алина резонно заметила, что до морозов далеко, а сейчас чудо-лето, и лучше на это окно красивые шторы, что её мама привезла, повесить. Сказано — сделано, вешаем. Я держу, а она что-то там продевает и прикрепляет. Но держу я как-то плохо. Мне велено исправиться. Я исправляюсь, но — снова не так. И тут вдруг что-то невиданно-неслышанное происходит с Алининым тоном. Я поражённо-раздражённо смотрю на неё. Я надеюсь, что она осечётся, пожалеет и раскается. Но она не только не перестаёт, но и нагнетает. Откуда это вдруг взялось? Может быть, просто мы ничего кроме разведения костров и установок палатки не делали совместно? Да вроде что-то делали… Тогда откуда? Может быть, симметричность интерьера — Алинин пунктик?.. Тогда я даже не подумал об этом. Я был шокирован и чрезвычайно расстроен. До этого момента между нами была только нежность, ну или спокойная обходительность. И я сразу же (что поразительно) сделал то, что взбеленило Алину ещё больше. А её реакция на мой поступок в свою очередь поразила меня ещё больше, чем эта её неожиданная гиперозабоченность симметричностью всяких там гардин. Я просто молча сошёл с табуретки и вышел прочь, оставив её стоять одну на её табуретке. Видимо, я ожидал, что эта наша небесная любовь ужаснётся и скажет «ах!». Почему-то я ожидал, что она протянет свою нежную, отсвечивающую голубоватыми искрами руку и коснётся прежде всего моей жены (а не меня), и тогда Алина, конечно же, бросит эти свои дурацкие шторы, догонит меня, мягко извинится за тон, скажет, что больше вовеки не допустит подобного, обнимет меня, прижмётся, и мы как-нибудь там, в конечном итоге, вернёмся на эти мерзкие табуретки. Но нет. Любовь не простёрла длани и не коснулась ни её, ни меня. Я глупо ушёл, потому что почему-то не мог по-другому, а она глупо осталась стоять там, где была, вцепившись в штору, как те мои дровосеки, наверное, вцепились в первую Сергеевскую бутылку, и кричала мне вдогонку, мол, что́ я делаю, вернись немедленно и это же не по-мужски. Я сел снаружи на скамейку и полчаса сидел неподвижно, ошарашенный. Алина не выходила и, видимо, старалась изо всех сил навесить-таки проклятую занавеску в одиночку, как будто в этом процессе вдруг сосредоточилась для неё вся суть мироздания и всё самое прекрасное во вселенной. Это было ужасно, и это было началом семьи.

Я должен был что-то осознать, должен был с чем-то смириться, что-то переварить, измениться сам, в чём-то радикально измениться, возможно. Эта ссора ознаменовала начало некоего процесса, чего-то значимого, того, что в конце концов должно было привести нас к тому, что в библейском смысле именуется любовью. Про которую в 1-м письме Павла Коринфянам говорится, что она существует вечно и непобедима. Как это должно было работать? Да просто. Открылись характеры, открылись несходства, нестыковки. Теперь с этим серьезно надо было что-то делать. Принимать к сведению, мириться, прижиматься, учитывать, не повторять, предугадывать. Это должна быть работа. Некий трудоемкий и подчас болезненный процесс. Сможем ли мы так, сможет ли наша любовь победить?

С Поли всего этого практически не было. Наша любовь была игрушечной и поэтому, слегка повзрослев, я выбросил её, как ненужную игрушку. Но сейчас я уже не смог бы ничего выбросить. Заплачена слишком дорогая цена, и пройден уже длинный и непростой путь, и я повзрослел. Но, и правда, сумеем ли мы?..

В то время я ни о чём таком, конечно же, не думал. Я даже ещё толком ничего не знал о библейской концепции любви и слабо понимал, что любовь — это труд. Я просто сидел на скамейке, вышибленный из уже сделавшейся для меня привычной системы координат и оплакивал свой идеализм. Мне было 25, и, да, я по-прежнему был идеалистом. Дело в том, что я разочаровался в Дине и в Поли довольно быстро и перестал их боготворить, но это произошло как-то естественно; по той простой причине, что они не скрывали, кто они и зачем, с самого начала. Впрочем, и Алина, скорее всего, сознательно не прятала своих тараканов. Просто их вскрыл быт. Мы прожили с Поли три года, но практически не касались быта. Весь наш быт состоял из пива с арахисом, преферанса и синематографа. А что есть на самом деле быт? Да быт это и есть семья. Не так давно я услышал из уст одной дамы, хорошо разбирающейся в политике, что семья — это просто-напросто союз двух людей, созданный для того, чтобы вести совместное хозяйство. Весьма цинично, но что-то в этом, конечно же, есть. А любовь — это награда. Конец, а не начало. Идеализм же утверждает противоположное. И теперь, сидя на скамейке и не имея понятия обо всём этом здравом прагматизме, но уже и созерцая себя-идеалиста, валяющегося в пыли с ржавым ножом в сердце, я не знал, о чём думать, и что теперь делать. Я был, в некотором смысле, дезорганизован.

И как-то так вышло, что именно в этот час приехали тесть с тещей на тестевой «копейке». Арина Макаровна прошла сразу в дом, а Семён Андреевич присел со мной рядом.

— Что-то случилось?

— Да тут маленько с Алиной повздорили, — я был так растерян и рассеян, что даже не нашёл сил и возможности скрыть эту неприятность от тестя. Он промолчал.

Я вспомнил, как полгода назад, случайно уединившись с ним, в каком-то сентиментально-хмельном порыве спросил его: «Как же вам удалось воспитать такую вот вашу чудесную (впрочем, не помню точно эпитета) дочь?» Семён Андреевич тогда (как и сейчас) сделался вдруг серьёзен и выдал отнюдь не сентиментальную банальщину, навроде: «Ну как? Просто объясняли: вот это можно, а это нельзя». Это неслучайное воспоминание заставило меня прямо здесь, на скамейке, с горечью подумать: «Что же вы, строители коммунизма, не научили свою дочь тому, что нельзя выговаривать сварливым тоном мужу просто по поводу каких-то там дурацких штор?». Но эта горечь сразу же перешла снова в рассеянную безысходную задумчивость, и тесть, видя эту мою непробиваемую меланхолию, плавно покинул семейку.

Спустя некоторое время, у нас откуда-то взялись фотообои с водоёмом и соснами, и мы решили наклеить их на главную стену нашей обители. Неизвестно, извлекла ли Алина уже урок из той нашей первой ссоры или просто неровность обоев не так сильно ранила её сердце, как неровность занавесок, но тот наш вечер прошёл мирно и даже приятно. Когда мы поняли, что сопоставить рисунок невозможно даже при наимаксимальнейшем желании, мы ненадолго забросили процесс и отправились купаться на пруд, тот, что напротив пекарни, через дорогу. По возвращении мы включили на радио бардовский концерт, посвященный Визбору и решительно доклеили остатки этого дивного кривого панно. И остались довольны. Тогда я не знал, что спустя каких-нибудь 10 лет просто-напросто не смогу производить уборку квартиры при наличии жены в доме из-за её максималистского отношения к процессу и чрезвычайно раздражающей меня непреодолимой склонности оценивать, что и как в данный конкретный момент делают другие люди своими руками. Впрочем, повесть не об этом. За все эти три года, проведённые нами в Просцово, мы поругались от силы 3–4 раза.