Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 6. Третье жильё

«Ящерка — может уместиться в ладони, а в царских чертогах бывает» (Притчи 30:28, Заокский перевод).

Вернувшись после майских в Просцово, я обнаружил в доме муравьёв. Это было нечто новое. Тараканы, мухи, клопы — это было понятно и даже где-то знакомо, но муравьи… Я обнаружил их на кухне, на самом палеве весёлого майского солнца в окно через красный стол: они выстроились в две стройные озабоченные шеренги и что-то несли — что-то (кажется сахар) с моего стола куда-то к себе, сквозь стену. И я не знал, что с этим делать. Мне стало грустно. Я проследил их движение сверху, по-Гулливерски, и мне стало понятно, что хоть я и Гулливер, эту муравьиную организованную стройность я никак разрушить не смогу. Это был конец Пугачёвской империи. Рим повержен. Его захватили варварские муравьи. И я тоже подумал о Пугачёвой. В целом, вредная же такая бабка. Ещё у неё были две дочери. Одна из них совсем спилась, и Серафима Ефимовна однажды попросила меня, чтобы я её навестил и урезонил. Ну, конечно, Айболит он ведь ещё и нарколог тоже. И психотерапевт по совместительству. Но Серафима Ефимовна — сама настойчивость: иди, говорит, она там ещё чего-то кашляет, скажи, мол, я вызвала, послушай ей легкие, ну а между делом урезонь. Хорошо. Побрёл Айболит. И два только слова твердит: «все достали!» Неподалёку. Стучусь, даже ломлюсь. Открыла-таки Пугачёва-младшая. Видно: с бодуна. Выслушала мою сказку про пожелание её мамы, чтобы я её, как минимум, как терапевт осмотрел. После чего уже мне пришлось выслушать душещипательную тираду о том, что её «так сказать мама» сама пропойца, блудница и проказница, и всё это не в квадрате, а в кубе. И кривая (тоже с бодуна) дверь захлопнулась перед айболитовым носом. Вернулся. Отчитался, сглаживая углы и смягчая эпитеты. Серафима Ефимовна выслушала малоэмоционально, приняла к сведению, отпустила. Скривив губы набок, наблюдая сверху муравьиные когорты, я вспоминал об этом и думал: «и зачем мне всё это?» Может что-то ещё найдётся у поссовета для меня кроме этой квартиры?

Вообще, по зиме мы искали дом, чтобы, может быть, его купить. Видимо, мы всерьёз думали над тем чтобы основательно бросить якорь в Просцово. А почему бы и нет? — жизнь в своём доме, в деревне; Алина закончит ординатуру, усядется здесь в стационаре, а я — сугубо в амбулатории, будем вести хозяйство, а проникнутые к тому времени к нам уважением просцовцы кинут к нам в огород сначала хлеб, а потом соль и ещё даже споют вдогонку что-то хвалебное. И мы действительно осмотрели два дома. Один — даже с тестем моим: а он толк знает; сразу же, по заходу в дом, ринулся почему-то в подполье, что-то там простучал и вылез довольный, мол, добротный дом, почти на века. Но было дорого. В другом были только мы с Алиной. Нам продемонстрировали скважину в огороде, собственный источник! Ничему не научившись у тестя, я рванул почему-то не в подполье, а на чердак. Чердак был неплох. Но тоже дорого. Но потом вся эта идея как-то скисла и скомкалась.

Переночевав с муравьями, на следующий день на работе я сообщил о своём «муравьином» горе некоторым сотрудницам. Весть очень быстро брызнула «в люди», и уже во вторник мне порекомендовали столковаться с неким Иваном, что проживает рядом с пекарней. Я заявился. Иван оказался красавцем лет 30, — вроде бы деревенский парень, как и все здесь, но держащийся с максимальным достоинством, знающий цену своему орлиному носу, красавице-жене и вообще всей этой жизни, которую он лет пять назад-как вполне разгадал. Он встретил меня басовито-деловито, сразу же втолкнул в свою жигулёвину и отвёз в квартиру № 4 в одноэтажном четырёхквартирном доме с единым входом, окружённом четырьмя огородами. Дом располагался на видном месте, повыше фабрики, но пониже «элитных» двухэтажек Текстильной улицы, как раз под боком от Валаамовского барака. Внутри мне понравилось. Эстетически (а я, в отличие от тестя, предпочитал «из-за незнания жизни» именно так оценивать) это было вполне, как я думал, на «просцовском максимуме». Светло. Вид на развилку Бродвея и 5-й Авеню, и на фабрику, и на личный просторный огород под окнами с добротным забором. Небольшая печка (что сразу же насторожило бы тестя), обогнув которую вы попадаете в маленькую, уютную, запечечную комнатку, типа спальни для детей, с занавеской. Большая же комната просторна и даже диванна. И даже живой телевизор! Про тестино подполье от такого великолепия я даже забыл. Впрочем, подполья не было. А что было, так это трубы водяного отопления! «Они что, работают?» — в экстазе спросил я Ивана. «Когда фабрика работала, тогда работали», — ответил Иван. И в каждой нотке его голоса было столько знания жизни, что я побоялся его ещё о чём-нибудь спрашивать. Причём самый элементарный риторический вопрос: «а что же вы, негодяи, с красавицей женой ютитесь в обычном домишке у пекарни, а не здесь, в просторных хоромах, в раздолье обретаетесь?» — даже не пришёл мне в голову. Впрочем, вся эта грусть с маленькой печкой и мёртвыми трубами реализовалась только к зиме; сейчас же, в преддверии прекрасного просцовского карасино-подберёзовикого лета всё это было не только эстетично, но (в сравнении с Пугачёвскими муравьями) в чём-то и практично. По крайней мере, вид из окна был более развёрнут и светел, под боком не было угрюмой от бесконечной уринотерапии хозяйки, и комната и огород были более просторны. При этом Иван, очевидно, со своим знанием жизни, вполне убедившись, что я полный лох (жаль, что у этого слова так мало синонимов, из которых «простофиля», к примеру, устарел совершенно безнадёжно), и, видимо, исполнившись сострадания, всё-таки предупредил, что вот это третье окно на зиму было бы мудро закрыть чем-нибудь тёплым — ватным одеялом, например. Я был благодарен за его заботу. И сказал, что завтра же отправлюсь к мэру, чтобы он обеспечил оплату за съем этого чудесного жилья. Заметив, однако, что я облизываюсь на телевизор, Иван, дабы я совсем не растаял от умиления от свалившейся благодати, сказал (опять же из сострадания), что заберёт его через пару недель.

На следующий день я был у мэра. Он выслушал меня благосклонно и даже обещал подвезти дров, на сей раз не «усечку» (я с удовольствием отметил, что, как видно, мой рейтинг в глазах посёлка, который в данный момент представляет Станислав Николаевич, растёт). Решив вопрос с квартирой, мы перешли на лирику. Я поделился яркими впечатлениями от прочитанного произведения Л. Н. Толстого «Зелёная палочка». Варфоломеев был почти расплывчато-млеющ, слушая меня. Я сказал, что завтра принесу ему книгу. Станислав Николаевич дал обещание прочесть произведение. Ведь понимание смысла жизни — несомненно важно, он понимает. Мне хотелось сказать и о Библии, но я подумал, что это, для первого раза, будет перегиб. О Станиславе Николаевиче ходили слухи, что он хорошо закладывает. И всё на фоне того, что он бегает от жены к любовнице, и что всё это очень напряжённо, совсем не так, как в случае со Светой-акушеркой и водилой-Константином. Я бывал на вызове у его мамы на улице Мичурина: вполне-себе мягкая, добрая женщина, но, и правда, как-то нехорошо сердечно-больна и грустна. Поговорили и о ней. Расстались. Ещё раз сказал, что завтра принесу книгу.

Помочь с переездом снова приехал папа. На сей раз нам не были выделены Саша с «буханкой», а выделен был Саша-конюх с конём и телегой, весьма загадочная фигура. (Этот человек особенно памятен мне тем, что он был первым, кому я стал проповедовать.) Этот конюх был в штате больницы, и основной его функцией было ранними утрами привозить на кухню молоко с Парховской фермы. Это был совсем невысокий человечек, всегда облачённый в фуфайку и валенки. От него пахло (понятно) то ли молоконавозом, то ли навозомолоком. Он всевечно улыбался в любом настроении, в чём, вероятно, была повинна чрезвычайно короткая верхняя губа: зубы у Саши всегда были наружу, почти как у доктора Ливси из мультика «Остров сокровищ». При всём этом он был женат на своей двоюродной сестре (Вероника Александровна, сообщившая мне эту кровосмесительную подробность, сделала маленькую укоризненную складочку между бровями, но от дальнейших комментариев воздержалась). Мы с папой забросили на Сашину телегу в два приёма мой скарб (ох уж это несчастное моё вечно-зелёное кресло-кровать, где оно только не побывало!), процокали, сидя в сене, с лошадкой вокруг пекарни, пруда, фабрики, и вот — моё место жительства уже не на окраине, я прямо-таки в географическом центре посёлка, под боком у всемогущей Валаамовой.

В первую же ночь я с досадой понял, что не всё учёл. Здесь не было ни муравьёв, ни клопов, ни тараканов, но здесь были мыши!.. И они не давали мне спать. Папа, по жизни привычный ко многим деревенским заморочкам, дрых как убитый, а мне казалось, что эти серенькие пронзительные зверьки, выделывающие тирэксовые дроби на кухне, бегают не по полу, а прямо по моему сердцу, царапая его своими маленькими лукавыми коготочками.