Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 6. Ещё один человек.

«Владыка, прошу Тебя, пусть Божий человек, Которого Ты посылал к нам, придет опять и научит нас, что нам делать с мальчиком, который должен родиться» (Судей 13:8, Новый русский перевод).

Коля Насреддин как раз работал в НИА РиМ анестезиологом в то время. 6 мая, часов в 9 утра он позвонил мне и сообщил, что у Алины началась родовая деятельность и её увезли кесарить. Я повторил ему свою просьбу посодействовать, что в его силах, чтобы бригада не лила в неё бессмысленно плазму. Коля выразил сомнение, тем более что сама Алина не настаивала ни на чём таком. К тому времени заповедь о воздержании от крови далеко не была для меня пустым звуком, и я переживал. Алина же не думала ни о чём, кроме благополучного исхода дела. Голос Коли звучал, как всегда, бодро и жизнеутверждающе. Что же касалось моей просьбы о крови, то тут его интонация мгновенно криворотила, как это было всегда, когда речь заходила о прикладной религиозности. Точно такая же смена интонации была у него, к примеру, когда Паша Ястребов, склонявшийся к православию, на нашей пьянке 7-го января предложил выпить за Марию, ибо она как-никак родила же Спасителя, а стало быть так или иначе причастна к сегодняшнему собранию. Коля начинал нудно растягивать гласные, как будто уговаривал смешного, дерзкого, глупого дитятю: «Па-а-аш, ну Па-а-аш…» и подхихикивал. А теперь вот я со своей кровью. «И-и-игорь, ну И-игорь».

— Коль, я серьёзно.

— Да я понимаю, что серё-о-озно. И-игорь. Неужели ты думаешь, что я скажу им, а они не вольют?.. А если она от ДВС загнётся? А они не влили. Им-то что будет?

— Коль, я просто прошу, чтобы ты сказал.

— Хорошо, Игорь, скажу.

«Не скажет, гад…»

Через полчаса он позвонил.

— Игорь, поздравляю тебя: ты папа! — смеётся торжественно. — Мальчик здоровый, 3400. Приезжай, проведу, глянешь.

— Спасибо, Коль. Как Алина?

— Всё нормально у неё.

— Что с сахаром?

— Сахар в норме.

— Мы тут изо всех сил надеемся, что это всё-таки гестационный диабет был.

— Ну, завтра с утра, возьмём сахар натощак.

— Плазму лили?

— Да, Игорь. Я когда к ним пришёл, они уже капали вовсю. Такие дела. Ну ты чего? Проехали уже. Радуйся!

— Эх.

Меня нахлобучило это пренебрежение, в том числе и со стороны Алины, и беспомощность моя. Радость, о которой говорил Насреддин, жирно смазалась. Я сказал родителям про то, что сделали переливание плазмы, — мама расстроилась. «Ну а с другой стороны: что делать, если она пока не верит?» — подумал я и махнул рукой.

У порога НИА меня поджидала уже прознавшая о новости тёща. Она рвалась вместе со мной взглянуть на внука. Нас пропустили, привели. Там было несколько пеленальных столиков с запелёнутыми кряхтящими, змеевато поводящими головами, тельцами и глазами младенчиков. Тёща с порога распознала внука и кинулась к нему с криком «Моё!». Меня перекривило. («Как бы не так, вот ещё выдумала».) На осмотр нам дали только 10 секунд и выгнали. Младенец, мне показалось, был больше и круглее других, рядом лежащих. Мама Арина сказала, что он похож на меня, но мне было дико представить, что на таком уровне можно разглядеть какое-то сходство. Я проводил тёщу до машины и побрёл к тёте Рите. Там мне налили, и я выкурил сигарету. Было непривычно есть, пить, жить и курить в этом новом статусе. Было неуютно. Было не по себе. Слишком много упало вдруг на мою голову и на ту часть меня, что чувствует. Было волнительно, но и беспокойно. Было радостно, но и ошеломляюще и настораживающе. Было гротескно. Водка не легла и сделала меня ещё более отстранённым от реальности и реальных людей. Я как бы со стороны наблюдал за тётей Ритой и её домочадцами: как они отреагируют на новость и меня как на одно из главных действующих лиц? Но они были скупы на яркие эмоции и, казалось, в свою очередь, со стороны выжидательно наблюдали за мной. Я немного посидел и ушёл.

Ещё один человек входит в мир. От меня ожидается, что я, как минимум, буду заботиться о нём, а как максимум — дам, в конечном итоге, ему некое направление в этом мире и отпущу. Он стерилен. Он ещё не знает, что мир угрюм. Мир красив, но красота его трудноуловима и видоизменяема. Мир наполнен страданиями, из которых Мишкины лобковые вши как плата за остроту ощущений, удовольствие и веселье — наименьшее. Как вообще подступиться к этому ребёнку? Вот он лежит там, на дурацком пеленальном столике, ошарашенный и бессмысленно-задумчивый, как его папаша, смотрит на неуловимую точку в пространстве… Ладно, сыграем на взаимной задумчивости. Наверняка и Алина подсобит…

Последнее утверждение оказалось радостно истинным. На другой день, когда я навестил жену в палате, она как раз крутила в руках младенца-Рому. Она делала это так буднично, уверенно и деловито, как будто каждый день покупала детей в магазине. Для неё как будто не существовало родов как вехи. Это всё — и беременность, и роды, и уход за новорожденным — было единым монолитным процессом. Своей уверенностью она напоминала ту мамочку на детской площадке. Это до определенной степени расслабило меня.

Сахар у Алины остался высоким. Наши надежды на возможность гестационного диабета рухнули. Мы были отныне обречены на пожизненный инсулин, скарификаторы и «гипухи».

В день выписки грохнула гроза, и погода из благоденственно-майской сделалась вдруг ноябрьской. В домах стало холодно. Мы эвакуировали Алину с Ромой из НИА и привезли к моим родителям. Сразу же понадобилась груда всевозможных предметов ухода, и я долго, дрожа от холода, бегал по аптекам. Вернувшись домой, я увидел мизерных размеров ребенка в кроватке и мне стало страшно. В тот момент я пребывал в неизъяснимой, но безапелляционной уверенности, что ребёнок непременно умрёт. Сегодня или завтра. Он слишком мал, чтобы быть способным выжить. Уверенное спокойствие и оживлённая радость окружающих меня поражала. «Как они могут радоваться, если ребенок очевидно вот-вот умрёт?» Но на меня не обращали внимания и всё чего-то бегали с утюгами и пелёнками.

Потом мне вручили ребёнка в руки. Он скрипел. Ему хотелось отрыгнуть воздух, но у него не получалось. Я немножко приклонил его к себе к груди, и он отрыгнул и перестал скрипеть. Я громко озвучил свое открытие и ощутил определенную дозу вдруг влившейся в меня уверенности. Ещё один человек был у меня на руках. И он не скрипел. Страх прошёл. Я как будто, и правда, стал папой.

Несколько дней я был вовлечён в процесс ухода за ребенком. Пеленал, отстирывал и гладил пеленки. Это, как оказалось, было нетрудно и едва ли не увлекательно. Алина вставала по ночам на каждый Ромин вскрип и кормила, ни однажды не зароптав. Не забыла и про меня. В первую же ночь по возвращению она благосклонно ответила на мои домогательства, разрушив мои опасения и на этот счёт. Спала по ночам она мало, днём ложиться досыпать отказывалась. Я переживал, что долго она в таком режиме не протянет. Однако заставить себя встать ночью, чтобы помочь Алине, я не был способен. С её стороны, это, несомненно, был неимоверный подвиг, но она несла это спокойно, без всякого тщеславия.