Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Глава 3. Адлер и его окрестности

«Кто знает, что хорошо для человека в течение немногих и суетных дней его жизни, которые проходят словно тень?» (Екклесиаст 6:12, Новый русский перевод).

По приезду я болел ещё дня 4. У нас были соседи, в комнатках слева и справа от нас, такие же, как мы, отдыхающие: две четы, пожилая и молодая. У пожилых застенчивым был муж, у молодых — жена. Они особо не показывались и с нами не общались. Пожилая дама сказала мне, чтобы я купил таблетки «Сплат» на основе спирулины (какой-то водоросли), мол, ими сейчас «вся Москва лечится». Я, и правда, купил. Зелёные, солёные. Чуда не произошло. Недомогание продолжалось и ушло потом постепенно, исподволь, само собой, как будто его действительно смыла ленивая волна и изжарило доброе южное солнце. Однажды мы заговорили с пожилой москвичкой о наших хозяевах. Я по ошибке нарёк их грузинами, и моя собеседница неожиданно обиделась: она недолюбливала армян за их низкорослость и говорливость. То ли дело грузины — все они высокие, красивые! (Лицо москвички сияло, когда она это произносила.) Однажды, сидя вечером на скамеечке в нашем маленьком садике среди обидно-зелёных мандаринов, я набренькивал на гитаре что-то из «Иваси»; я любил эти песни за их светлую шаловливую непосредственность, лёгкий задушевный юмор и незатейливую стройную гармонию. Но в одной из песен фигурировали «невымытые тарелки» и «таракан». Соседка подслушала и пожелала высказать недовольство подобной лирикой, причём почему-то моей жене. Мне было неприятно. И неприятно особенно то, что Алина поддержала и почти нешутливо выговорила мне, чтобы я старался не исполнять подобное. Странно. В своё время я спел Алине «Дрянь» Майка Науменко с рифом «Крематория», и мне было понятно, почему песня Алине не пришлась по нраву. (Хотя мне были важны не слова песни как таковые, а жёсткая блюзовая тяжёлая мелодика, которая у меня неплохо выходила. Что же касается слов, то там не было ничего вульгарного и, тем более, матерщинного, а тяжеловесный, присущий панк-року, грубоватый юмор был необходимой составляющей подобного рода композиций.) Алина была слишком нежна и проста для панк-рока. Да, я это принял и стал иметь в виду. Но что им с этой надменной московской ценительницей всестолично-популярного «Сплата» и внешности грузин дался этот «таракан» у «Иваси»? Да, наверное, это не самая лучшая их песенка, и исполнение моё, пожалуй, посредственно, но стоит ли из-за этого проявлять даже мизерное неудовольствие в сторону меня, такого безобидного, не очень-то громкого, осенённого зелёно-мандариновым тёплым сумраком и небрежно-задумчиво мурлыкающего Ивасёвый бред? Не из одной же «Белой гвардии» должна поэзия и музыка состоять, в самом деле!..

Из какого города был молодой сосед, я не запомнил. Мне кажется, он был примерно моим ровесником. Я продолжал носиться с идеей вырваться из этого икающего от обжорства, хрюкло-сытого Адлера и хотя бы на сутки поселиться где-то в диких его окрестностях. Я прознал, что недалеко, к югу, есть бухта, именуемая Имеритинской, где весьма пустынно и можно встать с палаткой, сготовить что-то походное на примусе и послушать море вдалеке от этой ресторанной попсы. Алина уже согласилась на эту авантюру, но намекнула, что для пущей безопасности неплохо было бы подговорить молодых соседей составить нам компанию. Я разговорил парня и, сверкая очами, описал ему все прелести дикой природы. Парень усмехнулся на этот мой ажиотаж, но всё же отсверкнул уголком одного глаза и пошёл спрашивать жену. От жены вернулся тоже с усмешкой, но уже без искры. «Не очень она у меня в этом смысле подвижная, извини, друг, не уговорил». Я пожал плечами. Да. Одному про таракана петь нельзя, другому в походы не ходи. Такова семейная жизнь: то тут, то там так и приходится прижиматься по мелочам, — сказали мы друг другу, — он мне своей безыскровой, познавшей жизнь усмешкой, я ему — своим тяжело вздохнувшим плечепожатием.

Мы же с Алиной набили рюкзак, как для похода, выяснили, на какой маршрутке можно добраться до Имеритинской бухты, и на другое утро отправились. Было жарко, безветренно и безоблачно. Но море охлаждало и уплёскивало жару. Бухта оказалась просторной и действительно пустынной (к слову сказать, когда мы оказались в том месте лет 12 спустя, там уже было всё застроено, закафешено, замузыченно и завалено людьми на четыре пятых пространства). Мы были одни с нашим смешным рюкзаком. Полоса пляжа была неширокая, метров 15–20, отороченная единичными деревянными неказистыми домишиками да полосой каких-то южных деревцов. Галька, как и в городе; море шипит лениво, гладится, бьёт синевой в солнце; солнце падает в него, глушится, и всё — в умиротворённом молчании. Один этот ритмичный «ш-ш-ш-ш» о гальку. Мы встали на задворках полумёртвого (наподобие просцовской фабрики) деревянного одноэтажного советского санаторийчика и расстелились. Решили не ставить палатку и переночевать прямо под открытым небом.

Часа через два мы убедились, что вокруг вообще никого. Тогда я скинул плавки и посоветовал то же сделать и Алине. Она разделась. Мы нашли длинные палки навроде шестов, ввинтили их стоймя в камни и натянули на них простыню наподобие паруса, чтобы прятаться от слишком жаркого жара. Мы плавали. Я надел маску с трубкой и плавал под водой вслед за голой женой. Я ни разу в жизни не видел ничего более волнующего в эротическом смысле, чем тогда. Возможно ещё потому, что стекло маски немного увеличивало, и извилистые полосы солнечных бликов с поверхности воды, отражающиеся на Алининой коже были неправдоподобно широкими, а малые губы с каждым толчком ног совершали, как и эти солнечные полосы, мягкие, медузообразные движения.

Мы питались фруктами и, кажется, бутербродами. Возиться с примусом не хотелось.

Когда жара чуть-чуть спала, на противоположной стороне пляжа замаячили далёкие фигурки других купальщиков, и мы оделись. Потом мимо прошёл тот самый скромный бродячий торговец домашним вином. Мы купили у него бутылку. В вине почти не чувствовалось крепости и было оно на вкус каким-то уж совсем домашним, что ли. Мы сделали только несколько глотков и решили не допивать, и спрятали бутылку. Я читал Спока. Алина сфотографировала меня с этой красной книжицей под парусом, а я её — в волне по колено в синем слитном купальнике.

Потом как-то быстро завечерело и попрохладело. Обожжённые полуденной жарой, теперь мы даже почувствовали озноб и облачились в свитера. Мы доели то, что не надо было готовить и проверили, исправно ли работает примус. Потом стемнело. Без луны. Море совсем притихло. Вместо дневного «ш-ш-ш», оно говорило «брлл-брлл», просто тихонько как бы перекатывало камушки. Из-за этого стало лучше слышно берег. А там лаяли собаки, особенно когда по дороге за деревьями, озаряя смутное пространство блёклыми фарами, проезжала редкая машина. Мы расстелили прямо у воды два спальника, соединенных по типу конверта и улеглись. Не спалось. Было как-то тревожно из-за этих собак и машин. Одна машина с тихой музыкой внутри встала где-то неподалёку и не выключила фары. Потом, показалось, стало тише.

Я пристал к жене. И по обычаю этого нашего отсроченного «медового месяца», и потому что обстановка формально была романтичной, и как бы нельзя было молодожёнам не поставить печать и тут, на этом необыденном сюжете. Чувствовалось, что Алине не очень-то этого хотелось, но она уступила, и общее впечатление вышло каким-то смазанным и чуть ли не неприятным, учитывая, тем более, звуки собак и свет застывшей, вызывающей смутную тревогу машины. Мы напоминали себе каких-то преступников. Море за нашими спинами глядело чёрными глазами с упрёком, недовольно. Галька под коленями была неприветливой. Но главное, я думаю, — это был Алинин подход к такого рода «романтике». Она предпочитала есть за столом и спать в постели, а не наоборот. Я уже тогда это хорошо понимал и не мог рассчитывать на восторги страсти. Но, с другой стороны, романтика в целом ценилась нами обоими, и я почему-то считал, что как некоему «активатору» романтики мне следовало в данной ситуации проявить упрямство. Ну а вышло, как вышло. Потом я ещё полчаса не мог уснуть, прислушиваясь к шуму далёких и близких бессонных машин, устремляющих куда-то в небытие свою загадочную ночную жизнь, озомбированных, призрачных и даже враждебных. Но всё же уснул.

Утром мы проснулись в бело-розовом свете над серо-голубым тихим морем. Шагах в 15 от нас широкоспиный загорелый волосатый мужчина вынимал из воды сеть, стоя по колено в волне. Когда он успел её туда забросить, было непонятно. Очевидно, до зари. Мужчина, по-видимому, был один из единичных обитателей санаторийчика, на задворках которого мы улеглись. Нас он визуально игнорировал.

Посреди пляжа был родничок. Я набрал в котелок воды и отправился колдовать над примусом. Примус, как обычно, заартачился. Я настроился на долгую борьбу. Я был упрям, но примус побеждал. Я раздражался. В какой-то момент я заметил, что меня окружили три собаки, очевидно из тех, что ночью лаяли на машины. Алина сфотографировала эту жалкую композицию: злой я, мёртвый примус и праздные собаки на бело-розовой пляжной гальке.

В конце концов, пришлось понабрать дров и сделать маленький костерок, чтобы сварить кашу. Но я и до полудня продолжал злиться на примус.

Второй день наших «диких» купаний вышел смазанный. Помимо пляжной торговки горячей кукурузой, начинавшей свой путь из самой глуши, в середине дня неподалеку от нас обнаружился ещё один тип, нарушивший наше уединение. Вначале я заметил его возле покосившихся ржавых турников, относящихся, как видно, к санаторию. Он стоял там, в отдалении, и косо посматривал на нас. На время он исчезал, но потом снова появлялся. Когда я направился на остановку маршруток, чтобы ознакомиться с расписанием, он окликнул меня и поманил к себе, под турники. Я подошёл. Это был плюгавенький, небритый мужичок, но при этом с шустрым, каким-то подозрительно уверенным взглядом. Он был, как будто, квинтэссенцией всех просцовских водил, хитрый, но при этом как бы и простой.

После вводных вопросов, кто мы да откуда, объявил себя кем-то вроде смотрителя санатория, на территории которого мы так мило (а главное даром) изволили расположиться, а значит по неписанным, но железным законам ему от нас причитается могарыч. Я сказал, что деньги у нас на исходе, вот едва только на маршрутку хватает. В таком случае, развёл руками сторож, просьба немедленно очистить территорию бухты. Алина спокойно восприняла трудность, тем более что мы и так собирались уезжать. И мы уехали. Из дикости — снова к горделивым платанам, скромным смоковницам, людным тротуарам, кафе на набережных и «тополиному пуху». Имеритинская бухта вышла слабым и каким-то неубедительным аналогом нашей несостоявшей крымской авантюры.

Мы питались, по-прежнему, преимущественно баклажанами с тушёнкой. Иногда заходили в адлерские магазинчики — в книжном я купил пару медицинских справочников. Побывали на двух скучных экскурсиях в Сочи. Экскурсоводы вещали о разных неинтересных интересностях. Навроде того, что на Аллее Магнолий каждую магнолию посадила какая-либо знаменитось, к примеру, Гагарин или Брежнев. Что зимой снег тут эксклюзивная вещь, а температура редко снижается ниже нуля. И что в инжире содержится в полном объёме таблица Менделеева. В ботанический сад и парк Ривьеру нас привезли почему-то в глубокие сумерки, и было трудно разглядеть, что же в данный момент тут есть красивого.