Поселок Просцово. Одна измена, две любви
- Автор: Игорь Бордов
- Жанр: Биографии и Мемуары / Справочники / Медицина
- Дата выхода: 2023
Читать книгу "Поселок Просцово. Одна измена, две любви"
Глава 5. Друзья?
«Не враг меня поносит — я стерпел бы; не враг меня теснит — я бы укрылся; но ты, человек мне близкий, мой товарищ и друг!» (Псалом 54:13,14, Современный перевод РБО).
Если мой разрыв с Поли и соединение с Алиной вызвали раскол в среде моих друзей, отчего некоторые дистанцировались от меня, то моя новая любовь дистанцировала от меня почти всех.
Ранней весной я решил написать письмо Паше Ястребову в Железноводск. Нас, наверное, нельзя было назвать очень близкими друзьями, хотя многое в Паше просто восхищало меня. Это был удивительный человек. В походах он вообще был «бог», и я даже написал что-то такое сентиментальное в его адрес в дарственном надписании к своей первой книге, по одному экземпляру которой я раздал всем своим друзьям. Я помню, как первый раз его встретил. Я пришёл в общагу к Якову, как всегда с намерением провести время за преферансом, пивом, с гитарой, сигаретами, под какого-нибудь заезженного Гребенщикова на задрипанном кассетнике (и ни в коем случае не учиться, хотя надо было бы). В комнате никого не было, кроме невысокого крепенького парня, который сидел за столом спиной к входу. Меня он поприветствовал и встретил так, как будто уже сто лет меня знал. На лице его была легкая и вжитая улыбка, а речь тихая, с какой-то полуироничной безобидной констатацией несерьёзности различных явлений жизни. Это был как раз Паша. Выяснилось, что он близкий друг Мишки Государева и Коли Крабина (очевидно, со школы). Он учился, кажется, в Политехе (пока не бросил и не ушёл в инкасаторы), но очень ловко отцеживал из мишко-колиного медицинского лексикона всеразличные латинизмы и забавно добавлял их в повседневную плетёнку общения. Под настроение Пашка был способен рассмешить до колик. Уйдя от Дины, но ещё не зная Поли, я некоторое время пытался сойтись с Ирой Семёновой, экстрасенсшей. Однажды я притащил её к Якову на очередную сигаретно-карточно-водочную кричалку, и Паше жутко приглянулась Ира своей восторженной открытостью взора (как и многим, кто не знал Иру слишком близко). Иру следовало проводить, и Паша вызвался пристроить нас с ней у него на ночлег. Мы шли по морозному водочному к-му февралю, и Паше вздумалось нас смешить. Я не помню, что он нёс, но мы с Ирой ухахатывались до полного обессиливания. Тогда мы с ней садились в сугроб и пытались высмеяться до конца, но Паша не давал нам расслабиться и продолжал смешить. Потом мы всё-таки вставали из сугроба и шли дальше. Паша выбирал новую тему, и опять это было так смешно, что мы с трудом доходили до следующего сугроба, чтобы сесть в него.
Паша был первым среди моих знакомых, кто приобрел видак. Мы, помню, смотрели в первый день «Хищника» с Шварценеггером. А потом я несколько раз висел там на порнографии.
Сто́ит, как примеры, привести пару случаев из походной жизни и пару эпизодов, связанных с православной верой, чтобы очертить в общем, каков был Пашка. Как-то в мае мы вчетвером (ещё были Насреддин и Государев) отправились на северские озёра. На второй или третий день, пока мы шли, полил ледяной обжигающий дождь, и стало вдруг коченеюще мёрзко. Надо было встать, всё высушить, поставить и сготовить поесть. Но руки и впрямь онемели, настроение безнадёжно скисло, было дико лениво и невозможно до прострации. И вот, пока я немощно собирал бессмысленный тонкий валежник, а Колёк с Майклом по очереди, сидя на своих ковриках, упражнялись в ироничном словоблудии, труня над Пашкой, этот герой один нарубил весело целую сухую поленницу (ибо не поленился обтесать влажные наружные края у каждого полена) поставил, взбодрил и перед каждым изгаляльщиком и каждым немощным таскателем мокрых палочек поставил по тарелке горячего супу, и всё за какие-то полчаса. А потом, измождённый, лёг спать в палатку. Но вредный Государев не давал, и поминутно будил героя. Несчастный же герой смиренно вздыхал и ворочался.
Курсе на третьем, летом, мы всемером (был ещё Тимофей Вестницкий, Маришка с Колей и ещё две девушки с нашего курса) отправились в водный поход куда-то в И… волость. Походик был недлинный, всего дня четыре. Но в последний вечер вдруг обнаружилось, что нечего пить. Все были уверены, что водка кончилась ещё позавчера. А выпить хотелось. Особенно Кольку Насреддину. Паша начал с ним диалог.
— Что, дядя Коля, плохо, да?
— Я не понимаю, почему в лесу никогда ларька нет.
— Да-а.
— Пашаня, а у тебя ведь есть чего-то, я же знаю.
— Да откуда, с чего ты взял? Моё же всё ещё в первый день выпили, забыл что ли?
— Ну да. Эх. Что же делать?
— Может в деревню сбегать?
— Ага. Пока добежишь, и в окна стучать в 12 ночи. И там три дома всего, из которых только один, может быть, жилой. Ты побежишь?
— Не. Мне нормально. Это тебе догнаться хочется.
— А автобус там последний когда до И… уходит?
— Коль, ты чего, в И… решил поехать? (Паша заливисто смеётся.)
— Ну а чего делать?
— Вон, пускай Игорь песню споёт.
— Да не поётся насухо. А там дождь. Сидеть в дурацкой палатке всю ночь и смотреть друг на друга. Скучно.
— Ну всё, заныл, заныл.
— Не надо было всё выпивать в два дня. Кто так делает?
— Да, кто? Ты же первый всё и выпил.
— Ладно, Паша, не изгаляйся. Все пили…
Я пою песню. Грустную. И всем нам грустно.
— Ладно, — Паша выползает из палатки.
Коля ликует:
— Я знал, что у него есть, знал, знал!!.
Паша приносит две бутылки. Теперь все веселы. А пьяную Лену Ночнову потом пришлось даже из реки доставать.
Собрались у Крабиных на Рождество. Паша предлагает по-серьёзному поднять тост за Марию, мать Иисуса. «Она же его родила, она же мать». Потому что Паша тяготеет к православию (всегда, однако, трудно понять и определить до какой степени, прям как с Вероникой Александровной). Но тост, конечно, оригинальный. Понятно, что мы тут, в целом, просто бухаем в тёплой дружеской компании, и нам хоть Рождество, хоть Революция, хоть Дедмороз. Однако же, Паша вырос над банальщиной с этою стопкою своею. Коля, как всегда в подобных случаях, умоляюще-труняще-утихомиривающе: «Паааш, ну, Паааш, ну ладно тебе».
Идём куда-то пронзительно с Пашей мимо «красной» церкви. У входа, на тротуаре сидит скрюченная бабка, милостыню собирает. Паша шуршит по карманам, находит пятёрку, возвращается: «На, мать, помолись за нас; мы же грешные, а тебя Бог услышит». Мне странно: вот с чего он взял? То, что она унизилась с этом вымоганием милостыни, или то, что не на вокзал пошла просить, а у церкви, разве делает её автоматически менее грешной, чем мы с Пашей? Хорошо, Паша осознаёт (в отличие от большинства постсоветских граждан), что он грешный, и не может отстать от греха, потому что молод. А Бог слишком требователен, а потому для него лично недоступен. Но эта бабка-то при чём? Она меньше грешила в молодости или встала сейчас у церкви, потому что сейчас раскаялась? Но разве это доподлинно известно?.. Нет ответов. И я ничего тогда у Пашки не спросил. Я в то время был наблюдателем, а не проповедником.
Мы не были с Пашей близкими друзьями, но я не могу определить почему. Наверное, потому что существуют же «второстепенные» друзья. Вероятно, я был таковым для него. А он для меня. Меня, в частности, охлаждало то, что, очевидно, он был непрост. Государев говорил, что Паша любит нудеть и плакаться и даже впадать в уныние из-за ерунды. Но я такого за Пашей совсем не замечал. Выходит, для меня он прячется за ширмой с нарисованным смайликом. И однажды, на «берёзе», в стадии разрозненно-пьяной болтовни, лёжа поодаль от костра, Паша и правда, принялся «ныть» по поводу шефа на новой работе, о том, как паскудно он себя с ним, с Пашей, ведёт. Я сильно загрустил, потому что мне было сильно жалко Пашу; я хотел, но не знал, как ему помочь. И вдруг, увидев это, Паша спросил меня:
— Ты что, загрузился?.. — даже с пристрастием и полусмехом, — ты что, напрягся?
(Я подумал: а почему бы мне и не напрячься, если мы с ним друзья? Он же только же что делился со мной горестью? Что же теперь вдруг смешного во мне?) Мне стало даже обидно. И я так и не понял, что это было, и слил всё на водку.
И теперь я написал Паше письмо. Наверное, мой первый полулитературный опыт за три года. Мне показалось, я очень красиво, эмоционально и душевно (хотя в чём-то и сдержанно) поделился с ним своими новыми знаниями, откровениями и положениями веры. Написал, что хотел бы, если он захочет, делиться с ним и дальше этими знаниями.
Паша на письмо не ответил, но мы встретились на свадьбе Государева.
Государев женился-таки на Вике Слезновой, девушке для меня всегда немного загадочной в силу её негромкости и, по крайней мере кажущейся мне, интравертивности. Я не имел подхода к Вике, и что в ней нашёл Государев, — так никогда и не понял. На свадьбе я вручил им в качестве свадебного подарка, конечно же, Библию, на что получил в ответ от Мишки снисходительный хохоток, а от Вики — молчаливый, свёрнутый набок губонос. Благо, других подарков была куча (не таких возвышенных). Один только Коля, кажется, ничего не поднёс, ибо в тот момент был в торпидном запое, разбит горестью и на мели.
Я отошёл поговорить с Артёмом Новосельским. Смерть дышала ему в затылок, и, мне казалось, он, как никто, благосклонно отзовётся на мою проповедь. Артём, действительно, был мягок, нерасторопен и спокоен во время беседы. Однако почти сразу же оговорился:
— Всё это может быть, но Бог меня не любит.
Я не ожидал такого резкого поворота, и даже не знал, каким узлом связать эту порванную тяжёлой Артёмовой рукою золотую ниточку.
— Почему ты так уверен?
Пожал плечами:
— Не знаю. Болезнь тяжёлая. Я умру скоро.
Я почему-то вцепился в воскресенье. Начал пересказывать библейские сюжеты. Артём в паузе перебил, горько усмехнувшись:
— Да, знаю, «талифа куми».
Видно было, несмотря на его искреннюю мягкость, что он не верит. (Хотя мне было приятно, что я говорю с человеком, третьим после Веры Павловны и священника, хотя бы что-то знающим из Библии, а это было для меня едва ли не равносильно вере.)
Со свадьбы мы ехали с Пашкой Ястребовым на автобусе, на задних сидениях. Я знал, что он получил и прочитал моё письмо, но он молчал. Я понимал, что это, скорее всего, из-за его приверженности православию, и он не рассматривал меня сейчас ни как единоверца, ни как проповедника. Моя вера была ему чужда. Но я был упрям, и мне хотелось знать, что конкретно из того, что я открыл ему в Библии, претит ему. Каким-то образом беседа всё же завязалась, правда, я не помню, в каком ключе и о чём. В основном она была односторонная: я пространно и эмоционально рассуждал о чём-то, что Паша обозначил то ли как посыл, то ли как общее возражение. Каким-то боком меня вынесло на десять заповедей. Вдруг Паша перебил меня:
— А может девять?
— Что девять?
— Заповедей.
— Ну, пускай будет девять. Это не так важно в контексте того, о чём я говорю. Ведь дело в том, что…
Вдруг Паша рассмеялся, громко, на полавтобуса, и как-то нехорошо, как будто хотел меня поймать на чём-то и поймал. Я удивлённо посмотрел на него. Паша выразил мне скорее серьёзно, чем шутя:
— Ну ты определись, девять или десять. Серьёзно. Это же святое.
Я растерялся. Это было как-то по-свинцовски, как с этим На-На её, только хуже, потому что говорил друг. Я же был искренним с ним. Он мог бы сказать, что ему неприятен разговор, или что он верит во что-то иное. Но зачем эти подколы и провокации? Я смутился и еле смог вырулить беседу на нейтральный уровень. Причём духовная тема была скоропостижно свёрнута. Поговорили о Кольке и Маришке. Паша поделился, что уехал как раз из-за этих их разборок. На Узбекистанской он вышел: там жила его сестрица Лера. Больше я его не видел.