Вторые войны пустыни

ГЛАВА 24

Лито лежал на гребне дюны, вглядываясь в извилистое скалистое возвышение за открытыми песками. Скалы возвышались над песком, как огромнейший червь, плоский и угрожающий в свете утра. Ни единая птица не кружила над головой, ни единое животное не резвилось среди скал. Он видел щели ветроуловителей почти в середине спины червя. Значит, там есть вода. У червя-скалы было сходство с привычным видом сьетча-убежища, вот только все живое отсутствовало. Лито лежал тихо, сливаясь с песком, наблюдая.

В голове его с монотонной настойчивостью блуждал один из напевов Гурни Хэллека:

«Под холмом, где лисица резвится, Где свет солнца так ярко струится, Там мой милый недвижно лежит. Сквозь пахучие травы пройду я, Но его разбудить не смогу я, Умер он и в могилу зарыт».

Где же там вход, гадал Лито.

Он был уверен, что это — Джакуруту (Фондак), но, кроме отсутствия животной жизни, что-то еще было не так. Что-то мерцавшее на краешке сознания и восприятия, предостерегая его.

Что прячется под холмом?

Отсутствие животных беспокоило. Оно пробудило его чувство осторожности Свободного: «Отсутствие говорит больше присутствия, когда дело касается выживания в пустыне». Но там была ветроловушка. Значит, вода и люди, ее потребляющие. За названием Фондак скрывалось место, на которое наложено табу, даже в воспоминаниях большинства Свободных утерялось то, другое имя. И нигде не видно зверей и птиц.

Нет людей, и все же здесь начинается Золотая Тропа.

Его отец однажды сказал: «Неизвестное окружает нас везде и повсюду. Вот где ты ищешь знаний».

Лито поглядел направо, на гребни дюн. Недавно прошла материнская буря. Озеро Азрак, гипсовая равнина обнажилась из-под своего песчаного покрытия. Поверье Свободного гласило, что у увидевшего Бийян, Белые Земли, исполнится жгучее и опасное желание, которое может его уничтожить. Лито видел лишь Гипсовую равнину, говорившую ему о том, что некогда на Арракисе была открытая вода.

И она будет здесь вновь.

Он поглядел вперед, все обвел взглядом, пытаясь заметить какое-нибудь движение. Небо было пористым после шторма. Свет, сочившийся сквозь него, порождал впечатление молочной разлитости, серебряного солнца, спрятанного где-то выше пыльной завесы, продолжавшейся держаться в вышине.

Лито опять перенес внимание на извилистую скалу. Вытащил из своего фремкита бинокль, настроил его линзы и посмотрел на обнаженную серость, на это возвышение, где некогда жили люди Джакуруту. Укрупнение сделало видимым колючий кустарник, тот, что называют Царицей Ночи. Кустарник гнездился в тенях расселины, которая могла быть входом в старый сьетч. Он прикинул длину торчащего нагромождения. Серебряное солнце превращало красное в серое, наводило размытую плоскостность по всей длинной протяженности скалы.

Он перекатился в другую сторону, повернувшись спиной к Джакуруту, осмотрел в бинокль все его окружавшее. Ничто в пустыне не носило отпечатков прохождения людей. Ветер уже стер и его следы, оставив только смутную округлость там, где ночью он слез с червя.

Опять Лито взглянул на Джакуруту. Кроме ветроловушки не было признаков, что там когда-либо проходили люди. И не будь извилистой протяженности скалы, ничто бы не выделялось на выжженном песке — пустыня от горизонта до горизонта.

У Лито внезапно появилось чувство, что он оказался здесь потому, что не пожелал быть ограниченным системой, завещанной ему его предками. Он припомнил, как смотрели на него люди, все, кроме Ганимы. Как на ошибку мироздания.

Этот ребенок никогда не был ребенком, кроме как для потрепанной толпы его других памятей.

«Я должен нести ответственность за принятое нами решение»,— подумал он.

Опять он тщательно обследовал взглядом по всей длине скалы. По всем описаниям, это должен быть Фондак, и никакое другое место не может быть Джакуруту.

Он ощущал странное перекликающееся родство с табу этого места. По методу Бене Гессерит, он отворил свой ум для Джакуруту, стараясь ничего о нем не знать. Знание — это барьер, препятствующий обучению. На несколько мгновений он позволил себе просто откликаться на окружающее, не предъявляя требований и не задавая вопросов.

Проблема в отсутствии животной жизни, но что-то особенное его настораживало. Теперь он это ухватил: не было птиц, питающихся падалью — орлов, стервятников, ястребов. Даже если всякая другая жизнь пряталась, они оставались. Всякий источник воды в пустыне имел такую цепочку жизни. В конце цепочки были вездесущие пожиратели падали. Никто не наведался выяснить, что это он тут делает. Как хорошо он знал «сторожевых псов сьетча», этот ряд нахохлившихся птиц на краю обрыва сьетча Табр, примитивных гробовщиков, ждущих мяса. Как говорили Свободные, «наши соперники». Но добавляли, что не испытывают ревности к птицам, потому что эти любопытные твари часто предупреждают о приближении посторонних.

«Что, если Фондак покинут даже контрабандистами?»

Лито сделал паузу, чтобы отпить из влагосборной трубки.

«Что если там на самом деле нет воды?»

Он обдумал свое положение. Он на двух червях добрался сюда, всю ночь подстегивая их своим цепом, оставив их полумертвыми. Это Внутренняя пустыня, где должно найтись пристанище контрабандистов. Если жизнь здесь существует, если способна существовать, то только при наличии воды.

«Что, если там нет воды? Что, если это не Джакуруту?»

Опять он навел бинокль на ветроловушку. Ее внешние края источены песком из-за недостатка должного ухода, но остается еще достаточно. Там должна быть вода.

«Но если ее там нет?»

В заброшенном сьетче вода могла испариться, утратиться при любых катастрофах. Почему нет птиц, питающихся падалью? Убиты ради их воды? Но кем? Как можно было уничтожить их всех до единой? Яд?

В легенде о Джакуруту не было такого, как отравленная цистерна, но на деле такое быть вполне могло. Если первоначальные обитатели были убиты, то почему их к этому времени никто не заместил? Идуали были уничтожены много поколений назад, и в рассказах об этом яд никогда не

упоминался. Он опять внимательно осмотрел скалу в бинокль. Как можно было полностью истребить полный сьетч? Наверняка ведь кто-то спасся. Обитатели сьетча редко оказывались дома все вместе. Кто-то блуждал по пустыне, двигался в города.

Со смиренным вздохом Лито убрал свой бинокль. Он скользнул в укромное место дюны, со сверхпредосторожностями закрылся в свой стилтент и замел все следы своего пребывания, готовясь переждать жаркие часы. Вялые ручейки усталости струились по его телу, и он зарылся во тьму. Большую часть дня он провел в потном и тесном стилтенте, подремывая, воображая ошибки, которые он мог бы совершить. Сны его были защитными, но не могло быть самозащиты в том испытании, которое выбрали они с Ганимой. Неудача сожжет их души. Он ел спайсовое печенье и спал, просыпался поесть, попить, и возвращался в сон. Долгим было путешествие к этому месту, суровая нагрузка для детских мускулов.

К вечеру он проснулся посвежевшим, прислушался, нет ли признаков жизни. Выбрался из своего песчаного савана. Пыль высоко в небе летела в одном направлении, но песок обжигал его щеку с другого — верные признаки идущей перемены погоды. Он ощутил приближение бури.

Он осторожно выбрался на гребень дюны, опять поглядел на загадочные скалы. Воздух между ним и скалами был желт. Приметы говорили, что надвигается буря Кориолис, ветер, несущий смерть в своем животе. Огромная простыня гонимая ветром песка растянется, возможно, свыше чем на четыре градуса широты. Заброшенная пустота гипсового поддона обрела теперь желтый оттенок, отражая облака пыли. Лито обволокло обманчиво мирным вечером. Затем свет угас и пала ночь — быстро приходящая ночь внутренней пустыни. Скалы предстали угловатыми вершинами, посеребренными светом Первой Луны. Он ощутил, как в кожу его впиваются песчаные колючки. Раскат сухого грома прозвучал эхом отдаленных барабанов, и в пространстве между лунным светом и тьмой он заметил внезапное движение: летучие мыши. Ему слышны были колыхание их крылышек, их тонкие попискивания.

Летучие мыши.

Случайно или намеренно, это место внушало мысль о заброшенности и запустении. Это, должно быть, и есть полулегендарная твердыня контрабандистов: Фондак. А если не Фондак? Если табу все еще действует и это — лишь призрачная мертвая оболочка Джакуруту?

Лито скорчился на подветренной стороне дюны, дожидаясь ночи, чтобы приноровиться и вписаться потом в ее собственные ритмы. Терпение и осторожность — осторожность и терпение. Некоторое время он развлекался, припоминая маршрут Чосера из Лондона в Кентербери, перечисляя места от Сайфмарка: две мили до оазиса Св.Томаса, пять миль до Дептфорда, шесть миль до Гринвича, тридцать миль до

Рочестера, сорок миль до Ситтингбурна, пятьдесят миль до Баутона под Блином, пятьдесят восемь миль до Харблдауна и шестьдесят миль до Кентербери. Сознание, что немногие в его мире помнят Чосера или знают какой-либо Лондон кроме поселения на Гансириде, вызывало в нем воодушевляющее чувство неподвластного времени бакена. Святой Томас сохранился в Оранжевой Католической Библии и в Книге Азхара, но Кентербери исчезло из людской памяти, точно так же, как и планета, где оно находилось. Такова ноша его воспоминаний, всех тех жизней, что угрожают его поглотить. Некогда он совершил эту поездку в Кентербери.

Однако нынешнее его путешествие было длиннее и опаснее.

Вскоре он прокрался через гребень дюны и направился к освещенным луной скалам. Он сливался с тенями, быстро проскальзывал через гребни, не издавая ни звука, способного дать знать о его присутствии.

Пыль исчезла, как это частенько бывало перед бурей, и ночь была великолепной. Сейчас, в отличие от недвижного дня, он слышал, как приближаясь к скалам, маленькие создания суетятся во тьме.

В низине между двумя дюнами он наткнулся на семейство джебоа, бросившееся от него врассыпную. Он перемахнул через следующий гребень, соленая встревоженность пронизывала его эмоции. Та расселина, что он видел, — это ли вход? Были и другие заботы: сьетчи прежних времен всегда охранялись ловушками — отравленные шипы в ямах, отравленные иглы на растениях. На ум ему пришло старое выражение Свободных: «слухом мыслящая ночь». И он прислушивался к малейшему звуку.

Теперь серые скалы возвышались над ним, став гигантскими при приближении. Прислушиваясь, он увидел на этой круче невидимых птиц, тихий звук крылатой добычи для хищников. Голоса принадлежали дневным птицам, но раздавались ночью. Что так круто поменяло их образ жизни? Людские хищники?

Лито замер. Над утесом светил огонь — танец мерцающих и загадочных драгоценностей на фоне черного газа ночи, вид того сигнала, что может подаваться из сьетча странствующим по бледу. Кто же обитатели этого места? Он прокрался вперед, к глубочайшим теням у подножия кручи, пошарил по камню рукой, двинулся наощупь в расселину, виденную им днем. Нашел он ее на восьмом шагу, вытащил из фремкита пес-кошноркель и потыкал во тьму. Когда он сдвинулся, что-то тугое и вяжущее упало на его плечи и руки, сковав его.