Склеивая осколки

Рон закипал — нет, уже дымился — от эмоций:

— Ха! Так, по-твоему, я должен извиниться? С чего вдруг?! Потому что тебе так хочется? Я тебе больше скажу... Мне. Это. Понр-р-равилось! Это офигенное чувство, когда тебя хотят. Когда стонут от прикосновений. Когда шепчут, где нужно... как и чего нужно... Когда не лежат как бревно, на котором вырублено топором «Гермиона Грейнджер»!

Она вздрогнула, как от пощёчины. Слёзы подступили к глазам.

Пусть он замолчит. Нет, пусть заткнётся!

Но Рон продолжал, даже осознавая, насколько сейчас жесток. Только набирал обороты:

— Мне нравится, когда возбуждённый член вызывает желание трахаться. И то, что ты только что видела, тоже! Никакого трусливого бегства. Никакого «Прости, Рон»! И теперь я хочу слышать, как Сандра кричит подо мной, и тащится от всего этого! Я буду смотреть, как она кончает, и злорадствовать, что ты сама себя лишила секса из долбаных родственных чувств. И ты... ты... со своей зажатостью и любовью к книжечкам... вызываешь лишь жалость!

Рон буквально выплюнул последнее слово и протянул палочку разгневанной Гермионе:

— А теперь отвали, подруга, — яд в голосе просочился под кожу.

Человека убивают Авадой лишь однажды, и только словом снова и снова.

Для Рона это была самая длинная речь в его ещё, по сути, короткой жизни. Он и сам не понял, как всё это влезло в голову. Нет, он и раньше знал обидные слова, но выдать такое сроду не получалось. Как будто что-то внутри подсовывало шпаргалки. Произошло то, что не поддавалось разумному объяснению, а Рон и так не силён в подобном.

Гермиона стиснула зубы, чтобы не заплакать. Чтобы не показать, каково это — слышать оскорбления от того, кто тебя якобы любит. Только не бежать — надо гордо уйти. Не сорваться. Не врезать Рону прямо между ног. Из злости! Чтобы заставить захлебнуться собственным ядом. Поэтому Гермиона сняла барьер и устремилась по коридору, снова считая шаги...

Рон внешне поник, словно что-то шарахнуло точно по темечку. Он, отшатнувшись, прикрыл рот ладонью и вдавил пальцы в кожу. Рука тряслась и тряслась... пока не окостенела. Он с трудом ослабил хватку, махнул вслед исчезнувшей Гермионе и стал медленно подниматься по ступенькам.

На площадке между этажами Рон увидел стоящую у стены Сандру. Она уже накинула блузку и теребила её края в попытках застегнуть пуговицы, пока не заметила носки мужских ботинок.

Фоссет подняла глаза и уставилась на Уизли с неприкрытым ужасом:

— Ты идиот? Нет, ты правда идиот! Зачем ты так с ней? Совсем рехнулся? И зачем я столько пила, знаю же, потянет на эдакое... — она имела в виду оральные ласки, но уточнять для Рона не собиралась. Пусть думает, что попытка заняться сексом всего лишь результат употребления горячительного, а не приступ внезапной симпатии.

Сандра стремительно заправляла блузку в юбку.

— Что ты делаешь? — Рон вцепился ей в руку. — Мы ведь не закончили, — жёстко заявил он. — Ты слышишь меня? — наблюдая, как Фоссет, выдернув запястье, продолжает начатое:

— Я не хочу, чтобы ты уходила.

Теперь синие глаза не соблазняли, а прожигали насквозь.

— И что с того? Что ты за человек такой?! Чем ты лучше Малфоя? Ничем! Такой же чёрствый, бездушный придурок! Я думала, ты любишь её. Любил... Чёрт, какая теперь разница! Ты всё испортил. Растоптал. Гермиона никогда тебя не простит. Неужели никаких угрызений совести? Ни на йоту?

Рон ненадолго отступил в сторону. Но лишь для того, чтобы отложить палочку и выдернуть рубашку из брюк.

— Вот заладили — нет! И сдалась тебе эта любовь... Сандра, ты же вроде как умная. Думаешь, Гермионе увидеть такое легко? Ни фига! Да я бы с катушек слетел! Ей больно. Охренеть как больно!.. Но лучше она возненавидит меня за то, что я сказал, чем станет дотошно прокручивать это в голове, анализировать, терзаться чувством вины и никому не нужной обиды. Ненависть всё упрощает. Так будет лучше. Для нас обоих.

— Рон...

— Что, Рон, что?! Другого слова, что ли, не знаешь...

— Я... ты... удивляешь меня. Это... гадко. И благородно, — вот тебе и гриффиндорец! Фоссет отчего-то тронул такой способ забыть о боли друг друга.

— Я сам себя удивляю. И не узнаю. Но мне это почему-то нравится!

Он поцеловал Сандру. С яростью и отчаянием. Повторяя на выдохе:

— Пожалуйста... Пожалуйста, — ласково требуя логичного продолжения, но при этом решительно стаскивая с неё трусы. — Не отталкивай меня. Не надо...

Да, Рон опять просил о близости. Потому что внутри рассыпался на части. Мучительно и необъяснимо. И потому что секс — единственный способ не думать, лишь чувствовать.

А ещё точнее — кайфовать...

* * *

Гермиона всегда считала, что ей чужда ненависть. По крайней мере, к друзьям. Только не к ним. Когда так много связывает, так много пережито... А теперь даже не осталось места для слёз — всё существо наполнилось чем-то тёмным и вместе с тем пьянящим: желанием причинить боль и радоваться. Нет, упиваться этим, пока не пресытишься эмоциями. И если бы не способность мыслить даже в стрессовой ситуации, птички бы показались Рону невинным баловством.

Гермиона до боли сжимала кулаки, ощущая, как ногти впиваются в кожу.

Так вот что обычно чувствует Малфой, глядя в глаза.

Тело плавилось от ощущений, и в муках рождалась цель — отомстить. Отыграться за боль. За несправедливость. За то, что лучший друг заставляет чувствовать всю эту гамму эмоций... И особенно — ненависть. Выжигающую внутри самое лучшее.

Дыхание сбивалось, а мозг настойчиво повторял:

«Это не Рон. Не Рон. Он болен. Нет, он рехнулся!»

А демон мщения шептал иное:

«Это не твои проблемы. Забудь. Ты не обязана. Просто живи. Живи для себя, дура...» — Гермиона механически переставляла ноги. Плелась по коридору, отягощённая собственными мыслями, еле вздрагивая поникшими плечами.

Вот так — без слёз.

Главное — просто идти вперёд. Подальше от Рона. От Сандры. От ответственности. Чтобы лечь на подушку и заснуть. И ничего не чувствовать. Только дышать.

И тут кто-то крепко схватил сзади за шею. Обезоружил и приставил палочки к горлу:

— Ну что, Грейнджер, пришло время поговорить по душам. И хватит дёргаться! Я не так безобиден, как тебе, наверное, кажется.

Не узнать этот голос невозможно.

А мысль как предчувствие беды:

«Малфой».

Гермиона вспомнила ночной кошмар. И не нужно было видеть лица, чтобы понять — он хочет поддаться своей ненависти. Даже больше — отдаться ей с восторгом и упоением.

Внутри всё похолодело.