Крепость в Лихолесье

Келеборн поджал губы.

— Это всего лишь семейная реликвия, Саруман, вряд ли она может принести какую-то пользу в реальной войне.

— Не ты ли сам только что утверждал, что «сит-эстель» — не простой «кусочек металла» и обладает неведомой магией?

— Вряд ли с его помощью возможно сокрушить полчища Саурона.

— Но, вероятно, возможно создать заклятие, которое позволит нам освободить от постылого ига прочих пленников. Как-никак, мне действительно удалось с его помощью избавиться от ошейника, ты же не станешь этого отрицать.

Келеборн понимающе улыбнулся.

— Вон оно что… магия в ход пошла. Когда у волшебника заканчиваются разумные доводы, он начинает уповать на чары и чудеса. — Он язвительно хмыкнул. — То, о чем ты говоришь, звучит довольно сомнительно.

— Ты не уверен в моих словах?

— При общении с тобой, Курунир, вообще довольно трудно быть в чем-то уверенным… Особенно… — эльф запнулся.

— Особенно сейчас? — негромко, но с вызовом спросил Саруман. — Когда я… не сумел победить своего дракона?

— Шутки шутками, но ты слишком многое начинаешь себе позволять, — проворчал Келеборн. — Длительное пребывание в Замке явно не пошло тебе на пользу.

— Ну будет вам, будет, друзья мои, — решительно вмешался Гэндальф, до сих пор благоразумно предпочитающий в разгорающийся спор не ввязываться, — не стыдно ли нам, давним товарищам и соратникам, лаяться меж собой из-за какого-то древнего, пусть и овеянного занимательной историей эльфийского талисмана? Зачем тебе «сит-эстель», Саруман, если у тебя имеется непосредственно сам ошейник? — Он взглядом указал на печную полку. — Уж он-то, сдаётся мне, подойдёт для изучения запирающих чар и создания того заклятия, о котором ты говоришь, куда вернее и лучше всех на свете амулетов и иже с ними.

Белый маг сердито протягивал между пальцами растрепанное перо.

— Ну… возможно, и подойдёт. Но заклятие ошейника уже малость потеряло свою целостность. Тем более у меня с этой вещицей связано слишком много… воспоминаний.

— Что ж, у всех нас есть какие-то вещицы, с которыми связано слишком много воспоминаний… — Гэндальф с отсутствующим видом крошил в ладони кусочек оставшейся от завтрака ячменной лепешки. — Вещицы, несущие память о хороших или плохих днях, о событиях, которые нам хотелось бы сохранить в душе, о тех людях, кто был или есть нам дорог… или просто милые сердцу безделки, которые нам неизменно хотелось бы иметь при себе, — рассеянно улыбаясь каким-то своим мыслям, он бросил крошки хлеба в окно для синиц, прятавшихся в ветвях растущей под стеной вишни. — Мне, например, очень тяжело расставаться со своей верной трубкой… Келеборн хотел бы носить возле сердца «сит-эстель», а Гэдж, помнится, очень дорожил своим кинжалом — тем, с птицами и цветами на лезвии, полученным на пятнадцатилетие…

Келеборн звонко щёлкнул пальцами.

— Ах да, верно, я совсем забыл. — Он выразительно посмотрел на Белого мага. — Твой орк оставил эту вещицу нам. Тоже, видимо, в дар. Или, скорее — в качестве моральной оплаты нанесенного мне физического вреда… Я думал вернуть этот кинжал тебе, Саруман, но сейчас больше склоняюсь к мысли, что, пожалуй, это будет излишне. Пусть лучше он послужит для меня некой наградой и утешением… В конце концов, твой орк все равно выбрал Крепость, и мы его больше не увидим. А ты, судя по всему, вряд ли вообще хочешь помнить о его существовании.

Несчастное перо хрупнуло в руке Сарумана.

— Мой орк! Что ты вообще можешь знать о «моем орке», Келеборн!

Чуть слышно скрипнула дверь: вошёл Радагаст, бодрый и неунывающий, пахнущий кислыми яблоками, мёдом и козьим сыром, вытирающий красные от холода руки кончиком заправленного за пояс застиранного полотенца. Обвел собравшихся добродушно-лукавым взглядом бывалого дедушки, желающего ненавязчиво призвать к порядку расшалившихся внуков:

— Что за шум, а драки нету? Пахнет, я бы сказал, жареным… Обстановка немного накалилась? — он чуть приметно посмеивался во встрепанную рыжеватую бороду. — Ну, будет вам спорить, друзья мои, право, давайте сделаем перерыв в обсуждении вселенских печалей и судеб мира. Выпейте по чашке тёплого молока, это успокаивает. — Он действительно выудил из печи кувшин с горячим козьим молоком, покрытым сморщенной желтоватой пенкой, и, разлив молоко по глиняным кружкам, придвинул угощение гостям. — Я прошёлся утром по окрестностям, — серьёзно добавил он, присаживаясь на лавку, — хотел обновить кое-какие разбросанные по лесу заклятия. И заметил, что возле Кривого ручья кто-то был… Они постарались не оставлять следов, но чужое присутствие не так-то просто скрыть… от меня, по крайней мере.

— Орки, — с отвращением заметил Келеборн. — Крутятся там поблизости. Возможно, они случайно туда забрели, но не удивлюсь, если их кто-то навёл… Что ж, благодарю за угощение, Радагаст. — Он решительно отодвинул пустую кружку. — Я возвращаюсь в лагерь. Снимемся с места сразу же, как только вернутся связные с заставы.

— Но ты оставишь на этом берегу Линдола с его воинами? — спросил Гэндальф. — Пусть они в таком случае перебираются в Росгобел, здесь, по крайней мере, безопаснее… Ты ведь не будешь возражать, Радагаст?

— В Росгобеле для всех найдется место, — миролюбиво отозвался Радагаст.

— Хорошо. Они расположатся в саду, так что, полагаю, докучать никому не станут. — Келеборн поднялся и учтиво поклонился присутствующим. — До свидания, друзья мои, надеюсь вскоре увидеть вас на Совете… Или, может, кто-то из вас решит поехать со мной в Лориэн уже сейчас?

— Нет, я, пожалуй, останусь, — помолчав, сказал Гэндальф. — Не нравится мне весь этот кипиш в лесу… Хочу убедиться, что дело ничем дурным не закончится.

— Я тем более никуда не поеду, — Радагаст со слегка виноватым видом развёл руками. — Не люблю, знаете ли, срываться с места с бухты-барахты… да и Белогрудка у меня вот-вот должна объягниться…

— Что ж, дело ваше, не смею настаивать. — Эльф ещё раз сдержанно поклонился и шагнул к двери.

— Келеборн! — негромко сказал Саруман ему вслед.

Владыка, уже взявшись за дверное кольцо, обернулся — так медленно и неохотно, точно его против воли тянули сзади за ниточки.

— Верни мне кинжал Гэджа, и я, так и быть, отдам тебе амулет, — деревянным голосом, не глядя на эльфа, произнес Белый маг. — Гэндальф прав, у меня в любом случае останется ошейник, а ругаться и ссориться нам сейчас ни к чему… Мы всегда успеем сделать это и на Совете.

***

Тебя ждёт участь более худшая, нежели смерть.

Интересно, какая? — спрашивал себя Гэдж. Стать шаваргом? При одной мысли о том, что эти твари, пугающие своей мерзкой искаженностью, могут выползти из своих подвалов на свет, Гэджа бросало в холодный пот. А ведь Радбуг упоминал о том, что этих гнусных созданий могут натравить и на эльфов, и на Росгобел… А впрочем, тут же уныло говорил он себе, какое мне теперь вообще дело до этих эльфов? Я ведь сейчас не в лесу, не в лагере Келеборна, даже не в Росгобеле — а здесь, в Замке, изо всех сил пытаюсь стать крысой…

Ах, если бы Гарх прилетел вновь! Можно было бы передать с ним короткое предостережение, предупредить и Радагаста, и даже надменного сноба Келеборна о вероятном нападении… Но Гарх не появлялся, и удивляться этому не приходилось: Гэдж сам дал ему понять, что больше не желает возвращаться к прошлому. Да и кто может утверждать наверняка, что и Саруман, и Гарх надолго задержались в Росгобеле, а не находятся сейчас за тридевять земель где-нибудь на пути в Изенгард? «Он… Шарки… что-нибудь обязательно придумает, чтобы вытащить тебя отсюда…» Да ну, правда придумает? И зачем, собственно? Чтобы дать Гэндальфу возможность при виде Гэджа осуждающе-снисходительно покачать головой, а Келеборну — презрительно сложить губы утиной гузкой? А Белого мага ничто, в сущности, в радагастовом зверинце не держит, у него и без Гэджа всегда хватает забот, неотложных дел, ценных замыслов и очередных «безумных затей»…

Серые осенние дни меж тем шли своим чередом: на следующее утро в лекарской каморке вместо Гарха объявился снага по имени Хурыг — медлительный, ленивый, с маленькими опухшими глазками, неизменно выглядящий так, словно его только что разбудили. Он объяснил, что его прислали Гэджу в помощь — но всё его участие в деле заключалось в том, что он днями напролёт сидел возле печки, кутаясь в рваное одеяло, зевая и шумно сморкаясь на пол, щипая корпию или делая вид, будто перетирает в порошок сухие травы. Он постоянно хотел спать, у него всегда что-то болело — спина/голова/зубы/ноги/руки/пятая точка, — и он поистине упивался своими страданиями, так выразительно охая, корчась, потирая больные места и с такой необычайной красочностью описывая вслух то, как у него ноет сердце, крутит желудок, ломит поясницу и стреляет в пятке, что у Гэджа от этих горестных стонов и воплей немедленно начинало сводить зубы. Он не мог сбежать от Хурыга даже на обходе: повинуясь строгому распоряжению визгуна, снага тенью сопровождал своего подопечного по всей территории Крепости, кряхтя и сгибаясь под тяжестью холщовой сумки (в которой лежали самое большее повязки и корпия, все склянки со снадобьями и инструмент Гэдж таскал при себе), с видом мученика закатывая глаза, постоянно хромая, вздыхая, стеная, как привидение, и разваливаясь на ходу каждую минуту. В конце концов Гэдж взял молоток и заявил, что он более не в силах взирать на нестерпимые страдания бедолаги и готов сей момент прервать их решительной трепанацией его, хурыгова, черепа — и лишь после этого снага наконец заткнулся, и поток его нытья и жалоб иссяк… Впрочем, глазки Хурыга из-под набрякших век стали поблескивать ещё более внимательно и злобно, а его пронырливый взгляд будто прилип к Гэджу и преследовал неотрывно, как кусок глины, припечатавшийся к подошве, так что, даже выходя за водой к колодцу, Гэдж не был уверен, что Хурыг не подсматривает за ним в щель между неплотно закрытыми ставнями. Появление Гарха в таких условиях становилось не только нежелательным, но даже опасным, и предупредить Радагаста о грозящих Росгобелу неприятностях никак не представлялось возможным.

Ну и ладно, с раздражением говорил себе Гэдж, какого лешего я все время об этом думаю? Может, оно и вовсе того не стоит? Я уже хочу перевернуть эту надоевшую жизненную страницу… Для меня отныне начинается совсем иное бытие — здесь, в Дол Гулдуре, в среде своих соплеменников, где я, кажется, делаю успехи в «служении Крепости верой и правдой», где впредь буду иметь интересное и важное дело, которому готов посвятить жизнь, возможность помогать тем, кто в этом нуждается, и несомненно чувствовать себя полезным и даже необходимым… а цена этому благоденствию — всего-навсего небольшое предательство… в сущности, вполне невысокая и приемлемая цена — для крысы-то.

Но отчего-то Гэдж все равно чувствовал себя препаршиво.

Перепуганной мышью, угодившей в настороженную ловушку.

…За ним пришли ночью.

Он не ложился — ждал. Очень уж хитрым и беспокойным был днем взгляд Хурыга, в очень уж злорадной усмешечке он кривил уголки рта, чтобы Гэдж мог не исполниться самых дурных предчувствий. И ничуть не удивился, когда после полуночи в дверь загрохотали тяжёлые кулаки.