Крепость в Лихолесье

Холмик оказался совсем невелик, не более четверти мили в поперечнике. На склоне, в глубине редкого ельничка нашлась неглубокая землянка с плотно утрамбованным глинистым полом, кровля её была возведена из жердей, прутьев и елового лапника. Напротив входа имелся аккуратный, обложенный закопченными камнями очаг, неподалеку, на земляном возвышении и помосте из горбыля лежала груда рогожи и какого-то тряпья, служащая постелью. Возле дальней стены стоял сундучок, на крышку которого была прилеплена сальная свеча, рядом темнели сложенные в углу инструменты: топор, заступ, корзины, лопаты.

— Твое хозяйство? — спросил Гэндальф у Шмыра.

Тот молча кивнул, пряча в спутанную бороду — или, скорее, в торчащие под подбородком неопрятные клочья волос — кривую усмешку. Повозился возле очага, разжигая огонь, помешал деревянной ложкой какое-то, видимо, заранее состряпанное, остро пахнущее варево в висящем над костерком котелке. Гэндальф тоже достал из котомки немудреную снедь, припасенную в дорогу Радагастом: огурцы, сыр, вареную картошку, куски рыбного пирога. Обед удался на славу: супец, настряпанный Шмыром из корней лопуха и клубней дикого лука, оказался на удивление вкусен и даже наварист — в котелке плавал хороший кусочек мяса из утиной грудки.

Интересно, откуда у Шмыра все эти припасы, мрачно спросил себя волшебник, где он их раздобыл — уж не в кладовых ли пресловутого Дол Гулдура? Или где-то тут, неподалеку, на болотах водятся утки и растут приличные и даже вполне съедобные растения?

Впрочем, вскоре маг получил кое-какое объяснение на свой вопрос.

К югу от холмика местность была пусть низменная и болотистая, но без гнетущего колорита первого отрезка пути: справа и слева тянулись вполне обычные мшистые кочки и озерца, заросшие осокой и рогозом, в недрах которого, вероятно, можно было отыскать и утиные гнезда, а на берегах — съедобные корешки. Потом начался лес, невысокий, редкий, словно бы изможденный: сухие, изогнутые, искривленные, точно скорченные судорогой деревья жалобно поскрипывали в сырой полутьме — казалось, они отчаянно взывают о помощи, страдая от неизбывной и мучительной, непонятной ходячим существам боли. Под ногами чавкало; еще год-другой, думал Гэндальф, и болота доползут и сюда, к этому чахнущему лесу, который, очевидно, тоже чувствовал их приближение — и стенали, и корчились несчастные деревья, обреченные на медленную смерть в ядовитой болотной топи, и жаловались магу на свою горькую безжалостную судьбину. Гэндальф физически устал от этого леса, на душе его было тяжело: он, волшебник, очень остро чувствовал этот страх, эти страдания, это нежелание умирать в мертвенных объятиях подступающей трясины, и испытывал глухую ярость пополам с тягостным чувством человека, стоящего возле постели безнадежно больного друга…

Шмыр продолжал все так же спокойно и неустанно ковылять впереди. Он был далек от магии и не слышал в шелесте листвы и шепоте леса этих отчаянных жалоб и мольбы о помощи, за что Гэндальф готов был, пожалуй, ему позавидовать. Калека вообще как будто мало обращал внимания на происходящее, погруженный в свои неведомые мысли, и по-прежнему был молчалив, закрыт и непонятен… «Видишь ли, — говорил Радагаст, — сдается мне, Шмыр не совсем здоров: у него нечто вроде, гм, расщепления сознания, я бы так это назвал. Темная магия Крепости изуродовала не только его тело, она искалечила его душу, и Замок не отпускает его — ни ныне, ни присно… Одна часть Шмыра страшится Дол Гулдура безумно и жаждет бежать с этих проклятых болот, но другая его часть по-прежнему живет Замком… подпитывается его чародейством, как дерево подпитывается соками земли: Крепость необходима ему, как горькому пьянице необходима доза губительного хмельного зелья. Я вовсе не хочу сказать, что Шмыр способен на заведомое предательство, что он поведет тебя через болота с определенным намерением выдать охране — просто в решающую минуту он может, гм…»

«Струсить?»

«Скажем так — подпасть под влияние Крепости… которое там, в центре Силы, будет невероятно сильно. Вот поэтому мне и не слишком нравится твоя затея, Гэндальф».

Она мне тоже не особенно нравится, сердито думал Гэндальф, но ведь никто и пальцем не шевельнет, чтобы явиться в Дол Гулдур и выяснить наконец, что там происходит, так что придется мне суетиться самому…

Неожиданно Шмыр остановился.

Дорогу путникам преградила невысокая изгородь из неошкуренных жердей и врытых в землю бревен потолще — она тянулась далеко в обе стороны, насколько хватало глаз, и терялась где-то в лесу. Впрочем, заборчик этот был поставлен скорее просто для обозначения границы, нежели с какими-то защитными целями, и преодолеть жалкое препятствие труда не составило: Гэндальф и Шмыр просто пробрались между неплотно пригнанными друг к другу жердинами. «Надо же, как все незатейливо», — с некоторым сомнением подумал волшебник.

Дальше, за изгородью, ничего не изменилось: продолжался все тот же сырой, унылый и болезненный лес. Но здесь Шмыр стал вести себя настороженно и с опаской: то и дело замирал на месте, прислушивался, оглядывался, поворачиваясь всем корпусом туда и сюда, как будто что-то выискивая среди деревьев. Вскоре впереди забрезжил просвет, и путники вышли на склон небольшого оврага — или, скорее, канала, по дну которого неторопливо текла небольшая темная речка.

Шмыр удовлетворенно хмыкнул и, обернувшись к волшебнику, показал знаками, что им надо спуститься вниз, к воде. Гэндальф не спорил. Овражек был глубокий и основательный; мутный, ржавого цвета поток, представший глазам лазутчиков, неторопливо нес свои воды на запад, к Андуину, тащил какую-то грязь, пену, желтоватые пятна, темные, непонятного происхождения массы, выглядел отвратительно — и пах соответствующе. Склоны рва были крутые, поросшие редкой травой и кустиками ивняка; над головой, как давно не мытый потолок, нависало тяжелое, свинцово-серое небо. Шмыр задумчиво посмотрел на него, поскреб пятерней подбородок под жалкой сивой бороденкой и заковылял вверх по течению — на восток.

Вокруг все по-прежнему было тихо. Даже как-то неестественно тихо, думалось магу: не пели птицы, не квакали жабы, не жужжали насекомые — всё живое молчало, как будто хоронилось от невидимых, но хитрых и опасных врагов. Затем откуда-то издалека стали доноситься неясные звуки: постукивание, скрипы, позвякивание металла, лошадиное ржание; кое-где начали попадаться перекинутые над каналом деревянные мостки. Теперь приходилось учетверить бдительность: Гэндальф и Шмыр осторожно продвигались по дну оврага под защитой кустов ивняка, присматриваясь, прислушиваясь, то и дело замирая под густым переплетением ветвей и выжидая подходящего момента, чтобы продолжать путь. Звон, лязг, топот и скрежет слышались все отчетливее, порой до ушей путников доносились взвизгивания и хохот, отдаленные голоса, грубая, отрывистая и невнятная орочья скороговорка, — и в такие моменты Шмыр бледнел, застывал на месте и съеживался, точно надеясь слиться с окружающими кустами и сделаться невидимым. Высокие обрывистые склоны оврага не позволяли увидеть то, что происходит наверху, но Гэндальф понимал, что они продвинулись уже довольно далеко от изгороди-рубежа, и цель их странствия находится где-то поблизости — творящаяся вокруг кипучая хозяйственная деятельность была явным тому свидетельством. К счастью, смрад, поднимающийся от воды, надежно укрывал Шмыра и Гэндальфа от чувствительных к запахам орочьих носов, да никого эта вонючая сточная канава, протекающая где-то на задворках Дол Гулдура, особенно и не интересовала. К тому же переплетающиеся ветви ивняка скрывали путников от случайных взоров достаточно надежно — по крайней мере, Гэндальфу искренне хотелось в это верить…

Увы! Он никогда еще так не ошибался.

— Сюда! Хаур, сюда! Они здесь… в овраге! Я их только что видел… вон там, в кустах…

Злобно-торжествующий, торопливый лихорадочный шепот, внезапно раздавшийся над краем оврага, разом заставил лазутчиков замереть на месте.

Неужели их… обнаружили? Холодея, Гэндальф метнул взгляд в сторону Шмыра — тот сидел под ближайшим кустом ни жив ни мертв, судорожно вцепившись пальцами в землю, единственный его глаз был расширен от ужаса, на лбу блестели бисеринки пота. В какую-то секунду магу показалось, что калека сейчас не выдержит, вскочит, забьётся, завоет от нестерпимого страха и окончательно провалит все дело…

— Где? — яростно зарычали наверху. На краю оврага возникли две темные фигуры: одна маленькая, кривоногая, судя по всему, принадлежащая орку из какого-то подземного племени, и другая, рослая и плечистая — то был урук, могучий и непробиваемый, как глыба базальта, весь перевитый жгутами мускулов. Кривоног ткнул пальцем в куст, под которым притаились перепуганные лазутчики.

— Клянусь, не вру! Вон там, в кустах… Видишь, Хаур? Достанешь их, а? Вот уж знатный будет трофейчик…

Волшебник вжался в землю. Да чтоб тебя!.. Какого лешего этот вшивый Кривоног оказался таким бдительным и приметливым?!

Урук с глухим злобным рычанием спрыгнул в овраг, в лапе его поблескивал короткий кривой кинжал. Гэндальф, сжавшись, как пружина, судорожно стиснул в ладони рукоять ножа — единственного оружия, которое у него было. На Шмыра, застывшего в полуобмороке где-то позади, рассчитывать явно не приходилось — оставалось надеяться, что самоуверенный костолом Хаур не ожидает особенного отпора… если бы удалось воткнуть нож ему в глотку и разом перерезать сонную артерию… ах да, ведь остается еще этот мерзкий пронырливый Кривоног — там, наверху…

Урук был совсем близко, по другую сторону куста — и его красноватые прищуренные глазки настороженно шныряли туда и сюда, отыскивая добычу. Волшебник внутренне собрался… сейчас… пусть подойдет ближе… ещё хотя бы на шаг… В следующий миг Хаур с торжествующим ворчанием подался вперед, запустил лапу в недра ивняка и извлек откуда-то из-под корней кожаные кинжальные ножны с замысловатой серебряной отделкой — верно, какой-нибудь боевой трофей, не поделенный с товарищем.

Кривоног, с края обрыва наблюдавший за своим приятелем, при виде найденной добычи издал восторженный визг:

— Ага, я же говорил, что они здесь! Я сам видел, как Мушурз их туда закинул, в этот куст… хотел тебя позлить… а я глазастый, я все заметил! Я сразу тебе сказал, что ножны в овраге…

— Мушурз, значит, закинул? — проревел Хаур. — Ну, ща я с ним потолкую, с этим Мушурзом… неуставными словами! — Он выкарабкался из канавы и, сопровождаемый своим кривоногим прихвостнем, исчез где-то за краем оврага — только ругань и визгливые вопли еще некоторое время доносились издалека, потом и они затихли…

Гэндальфу понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, как дышать.

Онемевшей рукой он спрятал обратно нож и оглянулся на Шмыра. Калека лежал, закатив глаза, побледнев, как смерть, и производил впечатление покойника. Волшебник кое-как привел его в чувство.

На четвереньках, чуть ли не ползком, замирая от малейшего шума, они двинулись дальше. Мостки, перекинутые над оврагом, стали попадаться все чаще; порой Гэндальф и Шмыр прятались под ними, ожидая, пока по настилу с грохотом прокатит телега или пробегут суетливые, куда-то вечно спешащие орки. Местность заметно повышалась, почва становилась все тверже и каменистее, вскоре впереди замаячил невысокий холм и на нем — большое, угрюмое, массивное, бесформенное какое-то сооружение из тесаного камня, представляющее собой причудливое, кажущееся на первый взгляд бессистемным нагромождение башен, башенок, переходов и массивных стен. До Замка было едва ли более полумили, но Гэндальф подозревал, что по времени путь этот затянется изрядно: последние пару часов они со Шмыром продвигались и вовсе по-черепашьи. После той волнительной встречи с громилой Хауром Шмыр как будто чувствовал себя не в своей тарелке: восковая бледность по-прежнему не покидала его лица, он беспокойно озирался, порой негромко стонал и так шарахался от каждого шороха, что мог привлечь к себе внимание даже самого глупого и рассеянного орка. Гэндальфа не на шутку тревожила эта лихорадочная нездоровая нервозность, но он уговаривал себя не делать поспешных выводов.