От Цезаря до Августа

Lex Titia

Но насмешки утихли, когда около 15 ноября, несколько дней спустя после получения известия об установлении триумвирата, Квинт Педий, первым испугавшийся столь жестокого приказа, должен был послать сиккриев, чтобы убить двенадцать осужденных, четверо из которых были срочно найдены и казнены. Ужас охватил Рим при этом первом раскате грома, которого боялись. Педий был вынужден выйти из дома и всю ночь ходить по городу, успокаивая население; на следующий день, не зная, что делать, он по собственному почину опубликовал эдикт, в котором утверждал, что осуждены только двенадцать граждан. Но как бы для того, чтобы увеличить смятение, он на другой же день внезапно умер.[595] Тогда гроза разразилась. 24, 25 и 26 ноября в Рим прибыли один за другим Октавиан, Антоний и Лепид; каждый имел по одному легиону и преторианской когорте. На следующий же день, 27 ноября, они заставили утвердить, по предложению Л. Тития, без предварительного обнародования lex Titia, устанавливающий триумвират до 31 декабря 38 года.[596] Они назначили прежнего офицера Цезаря Гая Каррину консулом вместо Педия. Потом они опубликовали список осужденных, обещая щедрые награды всем свободным или рабам, кто донесет или убьет их, угрожая смертью и конфискацией всякому, кто скроет их или поможет бежать, даже если это будет их близкий родственник, и разрывая, таким образом, одним ударом все связи дружбы, уважения и любви, существовавшие между господином и слугой, патроном и клиентом, другом и недругом, мужем и женой, отцом и детьми. Хаос, вызванный этим, был ужасен. Привычки, укоренившиеся благодаря воспитанию, были внезапно уничтожены, так же как бессознательное лицемерие или выученное притворство; каждый отдался своим инстинктам. Подобно тому как темной ночью молния, внезапно озаряющая небо ярким светом, освещает с необычайной ясностью стволы и ветви больших деревьев, точно так же при этом грозном ударе более ясно проявились новые пороки и новые доблести, выросшие на крепком дереве старой римской жизни, измененной богатством, могуществом и интеллектуальной культурой.[597] У одних эгоизм, нервная слабость и та пылкая жажда жизни, которую порождает цивилизация, умножая одновременно интеллектуальные и чувственные удовольствия, внезапно проявились в беспримерной жестокости и трусости. Все видели, как сенаторы, с гордостью носившие консульскую одежду и по-царски управлявшие огромными провинциями, переодевались отходниками и рабами, обнимали колени своих слуг, умоляя не изменять им, прятались под пол, в сточные трубы, в пустые могилы. Одни забывались в этом смятении и, вздыхая и жалуясь, позволяли захватить себя. Другие бежали навстречу своим палачам, чтобы скорее избавиться от ожидания смерти, более мучительного, чем сама смерть. Были служители, собственноручно убивавшие своих господ, жены, которые добивались внесения в роковой список ненавистных им мужей или которые, уверяя, что желают их спасения, сами предавали их палачам.　

Были сыновья, указывавшие места, куда скрылись их отцы. Молодые люди в эти ужасные моменты доказали присущую им отвратительную трусость.[598] Поколение, родившееся, подобно Октавиану, в 60-х годах, испытывало более сильный страх перед смертью и бедностью и выказывало себя более подлым и слабым, чем поколение современников Цезаря.