Кукум

Анна-Мария

Анна-Мария унаследовала от отца взгляд раскосых глаз, его смуглую кожу, бархатистую, как наскальный мох, и его ванильный запах. Она взирала на мир с любопытством. Я полюбила ее больше всего на свете в тот самый миг, когда Томас дал мне подержать ее на руках и я услышала ее дыхание в теплом воздухе палатки.

К ее появлению готовился весь клан. Малек смастерил маленький гамачок, его нужно было подвешивать на колышках. Я повесила его над густым ковром еловой хвои – если вдруг перевернется, ей будет помягче падать. Кристина сшила ей зимние одежды, подбив изнутри заячьим мехом – она была убеждена, что мех должен быть с той стороны и плотно прилегать к коже ребенка. Томас сделал особую люльку на ремнях – чтобы я могла таскать ее за собой.

Появление младенца изменило весь жизненный распорядок нашего семейства. Ходить в поход с Томасом я уже не могла, и разлука с ним давалась мне тяжело. До этого жизнь в лесах имела смысл только если рядом был он. А теперь появилась еще и моя девочка. Я повсюду брала ее с собой – даже на охоту. Эти вылазки шли мне на пользу. Малышка, висевшая у меня на спине, почти все время спала, убаюканная мерным ритмом моих увязавших в сугробах снегоступов. Плакала она не часто, а в окружающий мирок всматривалась с таким интересом, что я замирала от радости. Лязг оружия ее не пугал, и так мы и жили – слившись друг с другом. Нет никакого способа научить тому, как стать матерью. Тут может быть только личный опыт.

Нас не оставляли одних. Кристина с Ма-леком всегда готовы были помочь. Но каждый вечер я оставалась в палатке с моей дочуркой наедине.

Когда Томас возвращался, то много времени проводил с нею, и тогда его лицо, обычно такое суровое, сияло. Часами он мог быть рядом с Анной-Марией, и было заметно, как ему тяжело дается разлука с ней. Можно научиться жить на расстоянии, но все равно сердце будет тревожно щемить.

Весной Анна-Мария пережила свой первый в жизни переход к Пекуаками. Мы положили ее в самую середину лодки, и надо было видеть, как осторожно Томас управлял нашим каноэ. Бывало, что я подтрунивала над таким его папочкиным чадолюбием.

«Да можно плыть и побыстрее, ведь не двигаться же со скоростью черепахи только оттого, что она девчонка».

Он только хмурил брови, не отвечая, и это веселило меня. В ущелье Мануан мы опять встретились с Марией – она тоже разродилась дочерью. Мы с золовкой в окружении остальных усаживались вечерами у костра и кормили грудью. Я же, в свой черед произведя на свет лесного ребенка, еще больше, еще глубже почувствовала себя женщиной инну, если это вообще было возможно. Рождение первой дочери изгнало последние сомнения из моей души, и после этого уже никто и никогда даже не намекал на мои корни. Для всех, и для меня самой тоже, вопрос был решен окончательно.

К лету я снова затяжелела, и на сей раз моя беременность протекала сложнее. Меня рвало, голова то и дело кружилась. Все поддерживали меня и заботились об Анне-Марии, когда я была не в состоянии это делать.

В марте повитуха снова пришла в Опасные перевалы. Младенец отказывался вылезать из моего живота. Я выла от боли. Кристина промокала мне лицо – по нему градом катился пот. Чтобы разродиться, мне понадобилось целых сорок часов. Когда Томас положил мне на грудь Эрнеста, у меня даже не было сил улыбнуться. Малыш с жадностью схватил мою грудь, и тут я лишилась чувств.

Через несколько дней мои силы восстановились, и я могла вставать. Я оставалась в палатке, в тепле, мало-помалу приходила в себя. Эрнест был красивым, толстым и щекастым младенцем, а глаза – черные, как дно озера. Он смотрел на меня так напряженно, что это меня смущало. Как будто хотел быть уверенным, что вспомнит меня. Уж я его и ласкала, и прижимала к себе – а он все не отрывал от меня этого странного взгляда. Наверное, чуял, что немного нам суждено пробыть вместе.

Через две недели после его появления на свет однажды утром я нашла его одеревенелое тельце в гамаке. Меня как будто всю разорвало пополам, и нежданный мороз сковал внутренности, как если бы ветром сорвало палатку и меня почти снесло бы порывом норд-оста. Из моей глотки вырвался вопль, жалобный вой раненой волчицы. Я выла в лицо ветру, пока не лишилась чувств. Все сбежались. Пока Томас печально смотрел на безжизненное тело сына, Кристина крепко обняла меня, стараясь утешить. Потом воцарилось молчание без конца и края, такое тяжкое, что ссутулились наши плечи и сгорбились наши спины.

Это было мое первое соприкосновение со смертью, тогда я в первый раз увидела ее безобразный облик.

Мы похоронили Эрнеста у корней клена. Томас положил его на дно вырытой в земле лунки, наложил на его тельце камней, и Даниэль забросал яму землей. Долгие годы я приходила помолиться к подножию дерева, под которым спал вечным сном мой младенец. Я выбрала тот клен, потому что он был высок, красив и крепок, и мне представлялось, что он может защитить моего сына. Но лесорубы срубили и его тоже, чтобы накормить свою скотину, сожравшую весь лес. А потом построили здесь дамбу. И теперь Эрнест спит под этой пустыней, поглощенной мерзлой водой. Малыш мой. Совсем-совсем малыш.

Непростой выдалась и третья моя беременность, я целые месяцы провела, напряженно вглядываясь в свой живот. Напрасно Кристина успокаивала меня – мне все казалось, будто внутри меня есть что-то такое, что принесло Эрнесту погибель. Только улыбки Анны-Марии в эти мрачные месяцы позволяли мне сохранять хоть какую-то надежду.

Повитуха не смогла прийти из-за ненастной погоды, и Жаннетта родилась в самый буран. Рожать мне помогала Кристина. Ветер завывал громче, чем я, и повсюду вокруг нас слышался треск – буря ломала лес. Потом из моего чрева вышел младенец с большими черными испуганными глазками. Томас положил его на меня, и я на миг заколебалась. Он поднес дитя к моей груди. Малышка сразу принялась сосать. И я перестала слышать, как снаружи бушует буран – только один звук и был в палатке: причмокивание новорожденного. Внезапно все снова стало видеться таким, каким и должно быть.

Неделями я не спускала глаз с этого ребенка, внимательно следя за каждым его движением. Я тревожилась, если она вдруг начинала гримасничать, а стоило ей начать плакать, как я стремглав бежала к ней. Но дни проходили, и Жаннетта набирала силы. Лежа в гамачке, она часами что-то лепетала, а если я кормила ее – сжимала мне грудь так сильно, будто хотела выдавить оттуда молочка поскорее. У Жаннетты был аппетит к жизни. Прошло несколько недель, и я поняла: тут все будет в порядке.

Я относилась к материнству как к ниспосланной мне огромной ответственности. Жизнь на наших землях могла показаться нестабильной и уязвимой, и часто она такой и бывала. Выживание человеческих существ зависело от того, насколько они могли приспособиться к миру, жить в гармонии с природой, как могут другие виды, не человеческого рода. Здесь у нас было свое место. Вот так я и пришла к пониманию нашего лесного бытия.

Господь даровал мне большую семью. Наши дети были плодом любви Томаса и меня, сироты без роду и племени, и я сделала все, чтобы сохранить это волшебство. Анна-Мария, Жаннетта, Антонио, Клеман, Виржиния, Лауретта, Жерар и Гертруда – все они выросли на Перибонке. Каждый новый ребенок вливался в общий клан. Самые старшие заботились о самых маленьких, как и во всем ином – и труд, и ответственность делились на всех. Это очень помогало мне, поскольку я не смогла бы совсем одна воспитывать такую большую семью.

В палатке я ежедневно по нескольку часов учила их читать и считать. Позже, летом, дети могли ходить на занятия в Пуэнт-Блё. Мне удалось вполне сносно научить их грамоте, чтобы они могли писать, и счету, чтобы быстро умели решать простые задачки. Но я понимала, что это не назовешь настоящим образованием. Чтобы его получить, моим детям надо было ходить в школу. И эта мысль разрывала мне сердце.