Кукум

Мистук

Малек не умел ни читать, ни писать, но ни у кого язык не повернулся бы назвать его некультурным. Он никогда не говорил ни на каком другом языке, кроме своего. При этом носил такое имя, что сам с трудом произносил его. Когда миссионеры обращали коренных туземцев, то давали им или свои собственные имена, или других священников: Бэкон, Фонтейн, Моллен или Журден. Индейцы кри, наши соседи, жившие бок о бок с англичанами еще со времен первых факторий «Гудзонова залива», стали Блэксмитами, Боссумами или Кунами. И так оно было во всех народностях.

Малек был последним из тех, кто еще помнил мир до прихода белых, но не рассказывал об этом. Я так и не поняла, испытывал ли он ностальгию по той эпохе. Несомненно, традиционное расселение людей инну облегчало мысль о приходе чужеземцев – другие народы наверняка воспринимали его не так легко. Во всяком случае, белые. В начале колонизации люди инну, жившие тогда до самого Квебека, отступили дальше на север и на восток, чтобы продолжать вести прежний образ жизни. Территория была большая, ее хватало, чтобы прокормить всех. Они просто не могли понять, что такое захватническая война.

Годы оставили не так уж много отметин на старейшине, и смерть, казалось, совсем забыла о нем. Но так ведь не бывает. Наши дни всегда сочтены. Когда в Пуэнт-Блё начали строить дома, нашлись старики, предпочитавшие в них зимовать. Малек о таком даже и слышать не хотел.

– Останьтесь со мной, папа, – говорила Кристина. – Поможете мне тут с детьми.

– На будущий год, дочка. На будущий год.

Малек отказывался даже спать в доме. Он признавал жизнь только в палатке. Мы жили с ощущением – пока он здесь, ничего не изменится, и в определенном смысле так оно и было. Проблемы начались после того, как он покинул нас.

В то лето, его последнее лето, Малек часто чувствовал телесную слабость. По утрам он входил в лачугу, брал чашку, висевшую на конце веревки, приколоченной к бочонку с водой, наливал стакан и выпивал маленькими глотками. Потом, не говоря ни слова, садился на скамейку. Неяркий утренний свет заострял контуры его профиля, и черты лица с каждым днем казались все тоньше.

В конце августа он, как обычно, отказался оставаться в доме. Однако на сей раз Томас очень старался переубедить его. Но в утро отплытия отец, успевший собрать свою поклажу, уже ждал его. Он поприсутствовал на мессе, а потом спрыгнул в свое каноэ с ловкостью старых охотников.

Пекуаками еще спало, когда зашелестели весла. Долго Малек сам возил процессию к Перибонке. Сегодня бороться с ветром он доверил сыновьям – Томасу и Даниэлю. Сколько километров преодолел он силой своих рук? А он, казалось, этого просто не замечал.

Ни капли дождя, легкий ветер. Много солнца. Вся Перибонка словно распахнулась перед этим человеком, так любившим ее всю жизнь. Мы не спеша, за месяц, добрались до Опасных перевалов. Там разбили палатки под раскидистыми деревьями. Клан был готов к встрече с зимой.

Теперь Малек выходил со мной поохотиться совсем недалеко, предоставив мне расставлять силки. Он уже почти не покидал пределов лагеря. Долгие часы просиживал он у своей палатки с затуманенным взглядом, блуждающим, наверное, в каких-то дебрях, где полным-полно дичи. Анна-Мария готовила ему поесть, помогала передвигаться. С трудом удавалось ей скрывать печаль, видя его таким ослабевшим. Бывало, что по вечерам, после сытного ужина из зайчатины, к нему возвращалась бодрость и он усаживался среди внуков и рассказывал им истории, которые сам услышал из уст своего предка в верховьях Пессамита, жизнь-то пошла оттуда.

После Рождества весь край накрыло словно колпаком лютого холода. Трескучие морозы со всех сторон сковали лес. Дичь не осмеливалась вылезти из гнезд. Зима в который раз сжимала нас своей ледяной хваткой.

Томаса тревожило то, что отец с трудом передвигается, и он решил перенести лагерь немного к югу. Мы усадили Малека в тобогган, который тащил Томас, прежде укутав его в меховые одеяла и шкуры. Оставшуюся поклажу тащили остальные члены семьи, даже малыши. Моя часть состояла из палатки, инструментов и одежды. Лоб я обвязала кожаным ремнем, чтобы лучше распределить вес груза и облегчить ношу. Несмотря на лютый мороз, мы шли по окаменевшему лесу, и со всех градом катился пот.

Старый кочевник, окруженный родней, казался безмятежным. Когда-то, много лет назад, Малек признался мне, как представляет свои последние минуты.

– Старость-то, ее ведь тоже Бог сотворил. Она понемножку лишает людей сил. Зрения, слуха и всех тех мелочей, что позволяют им жить. Такая вот ослабленность и обязывает других помогать старикам, поддерживать их, проявлять великодушие. Старость всем идет на пользу. Так уж все устроил Творец, Альманда.

Я вспомнила его слова, когда мы медленно продвигались, залитые светом без тепла, который проливало на нас северное солнце. Малек помогал своим отцу с матерью. И теперь его дети делали то же самое. Жизнь шла своим чередом, совершая все тот же круг, который и предписывал порядок вещей.

По вечерам Даниэль с Томасом укладывали отца ближе к огню в его палатке. Анна-Мария спала рядом, следя, чтобы очаг не потух, и вовремя подбрасывала дрова. Иногда мы останавливались на пару-тройку дней, чтобы дать старику восстановить силы. В таком темпе нам понадобилось около трех недель, чтобы добраться до озера ля Карп к северу от ущелья Мануан, где мы и разбили лагерь в густом сосновом бору. Прекрасное местечко, чтобы пережить остаток зимы.

Малек казался счастливым. Ел он с нами, но просил пораньше уложить его спать. Анна-Мария подолгу оставалась рядом с дедом. Соединявшая их связь была очень крепкой. С самого раннего детства своей первой внучки он проявлял к ней чудеса терпения и безграничного великодушия. А теперь вот она ухаживала за ним, растирала ему плечи и руки, когда он жаловался на ломоту, разводила и поддерживала огонь в очаге и рассказывала ему всякие истории, чтобы отвлечь его. Иногда, пробудившись от глубокого сна, он смотрел на Анну-Марию взглядом, полным любви.

Несколько недель уже нам казалось, что ему лучше. Боли в груди прекратились, и он меньше страдал от онемения. Томас подолгу сидел с отцом. Просто молча держал его за руку.

Из-за лютых холодов охота по-прежнему выдалась скверной. Выживали мы в основном благодаря тем редким зверям, которые попадались в наши силки. Скоро должны были прилететь казарки.

По утрам, осмотрев силки, я выходила на речку, прорубала топором дыру в толстой ледяной корке и забрасывала удочку. Иногда ловила прекрасных судаков, что очень радовало Малека – ведь это была его любимая рыба.

– Уананиш – рыба важнейшая, – говаривал он, – зато судак с его плотной мякотью и маслянистым вкусом самый вкусный.

Дни стали длиннее, а погода теплее, когда наконец прилетели первые казарки. Однажды к вечеру Анна-Мария с Жаннеттой принесли их, и я зажарила птиц на вертеле над огнем. Вся палатка наполнилась ароматом жарившегося птичьего мяса, и в глазах Малека загорелся огонек. Наверное, это был огонек гордости, какую испытывал старый охотник, видя подвиги внучек. Это пиршество возвестило о весне и скором возвращении к Пекуаками.

Но Малеку не суждено было снова увидеть озеро. Той же ночью он умер во сне. Утром вся семья обступила его тело в последний раз. Я вынула мою Библию, и мы помолились Творцу, не сомневаясь, что Малек, проживший столь образцовую жизнь, предстал перед ним. У Анны-Марии и Жаннетты уже не осталось слез. Как и у Томаса, Даниэля и Марии. Она казалась окаменевшей и растерянной. Я впервые видела ее такой. Она держала холодную руку отца, болея душой, с покрасневшими от слез глазами, горло у нее перехватило.

Наши песнопения слились в один голос – голос семьи Малека – и подымались ввысь, отзываясь эхом меж деревьев и в горах, а восточный ветер возносил их в небеса. По крайней мере мы надеялись на это.

Его пока нельзя было похоронить – снега лежало слишком много, да и почва была твердой, как скала. Потратив целый день на молитву, мы собрали поклажу и на следующий день снялись с места. Томас с Даниэлем уложили тело отца на тобогган и закутали его в саркофаг из великолепных шкур карибу. Вся семья тронулась в дорогу на юг.

Мы все шли и шли, кругом становилось теплей, и зернистый снег уже не выдерживал тяжести наших снегоступов, увязавших в нем. Но никто не жаловался. Изможденные после многодневного тяжелого перехода по лесу, мы наконец вышли к Мистуку. В те времена это была всего лишь деревушка неподалеку от Альмы: несколько домиков жались к прелестной дощатой церквушке с посеребренной колокольней. Изрытая ухабами земляная дорога едва годилась для повозок.

Мы разбили палатки возле кладбища. Наутро кюре в пустой церкви отслужил похоронную службу. Песнопениями проводили мы в последний путь Малека Симеона. Если побродить по маленькому кладбищу, то и сейчас можно отыскать его могилу.

На следующий день Томас, Даниэль и его компаньон уехали на Перибонку, а мы с Марией остались с детьми. Когда мужчины вернулись, снег уже растаял, а их лодки ломились от пушнины. Округлившийся живот моей старшенькой свидетельствовал о том, что этим летом она разродится в Пуэнт-Блё. Томас теперь был главой семьи, и мы готовились стать бабушкой и дедушкой. Жизнь есть круг. Судьба опять напоминала мне об этом.