Кукум

Boomtown

Мы лишились части наших исконных земель, поэтому пришлось научиться жить иной жизнью. Перейти от жизни в движении к оседлому существованию. Мы не умели так жить и не умеем по сей день. Тоска овладела нами и оставила горький осадок в сердцах.

Кто имел свои дома, те заперлись в них, другие разбили палатки у самого озера. Первая зима в Пуэнт-Блё выдалась устрашающей. Ветер носился над замерзшими водами озера и сносил в деревне хижины и палатки. Правительство раздавало семьям субсидии, чтобы те хоть как-то выживали. Мы вполне могли умереть с голоду, ибо дичи вокруг резервации не хватало на всех. Люди инну перешли от самостоятельной жизни к зависимой, и больше так никогда из нее и не вышли.

В Пуэнт-Блё заняться было особенно нечем. Все, что мы знали и умели, тут не годилось. Такие мужчины, как Томас, жили с опустошенной душой, и огонек в их глазах потихоньку угасал. Им даже не надо было убивать нас. Им достаточно было просто заставить нас голодать и спокойно смотреть, как мы умираем медленной смертью.

Многие нашли утешение в спиртном. Можно ли винить их за это желание хоть как-то унять боль и печаль? Кое-кто попробовал возделывать ближайшие поля. Ох и забавные же фермеры из них получились. Некоторые устроились гидами в охотничьи хозяйства. В их числе были и Томас, Даниэль и мои сыновья – они работали в роскошном заповеднике Лаврентийского парка. Помогать приезжим богачам доставлять охотничьи трофеи в Чикаго, Нью-Йорк или куда-нибудь на Мичиган – хоть и было унизительным делом, но по крайней мере они жили в лесу.

Другие нанимались рабочими на стройки, где им поручали простенькие, скверно оплачивавшиеся подработки вроде помощи лесорубам, бесстыдно обиравшим их. Такие возвращались сломленными.

Роберваль переживал изобильные времена. Стройки привлекали новых поселенцев. Необходимо было возводить дома, прокладывать улицы, чтобы дать всем жилье. Открывались новые торговые предприятия: кирпичный завод, литейная мастерская, прядильная фабрика, производившая шерстяную пряжу, даже мануфактура по изготовлению каноэ. Деревенька бедных фермеров превратилась в процветающий промышленный город.

У Жирнюги Билла, который так и греб денежки лопатой на своей лесопилке, древесины было теперь завались – он превращал бревна в доски.

– Компании дерутся за лес вокруг озера Сен-Жан, – объяснил он мне как-то раз, когда я пришла к нему купить брус, чтобы расширить нашу лачугу. – «Ля Прайс», «Квебек Девелопмент», Компания по переработке древесины в Чикутими набивают политикам карманы – кто больше взяток даст. Дерево нынче идет по самой выгодной цене, мадам Симеон. Вот так-то.

– И это вы называете прогрессом?

Уильям Жирар лишь пожал плечами.

Я и мои золовки посвятили себя плетению затейливо украшенных корзин из лыка, шитью мокасинов из кожи муша, изготовлению расшитых бисером рукавиц, украшений и всех предметов, в прежние годы составлявших часть нашего повседневного быта. Мы продавали их в сувенирную лавку. Нам неплохо помогал мой младший сынок Жерар. На его снегоступы быстро появился большой спрос. Он даже принимал заказы от богатых американцев, так страстно желавших купить настоящее сплетенное из лыка каноэ, что они готовы были выложить за него целое состояние.

Я всегда ненавидела слово «ремесленничество». Но именно это позволило нам сохранить наши знания и умения внутри семьи. Оно было последним остававшимся у нас сокровищем.

Сплав леса на озере Кеногани