Кукум

* * *

На следующий день Томас причалил к берегу и привязал лодку. Неся в правой руке птицу, он поднялся на холм медленной и уверенной походкой. Он никогда не спешил

– Бери, нишк. Ты попробуешь и скажешь, нравится тебе это или нет.

Я вся загордилась. Мне еще никогда не преподносили подарков.

– Спасибо, Томас. Это и вправду любезно с твоей стороны. Тебе не стоило.

Он улыбнулся.

– Нишк в этом году запаздывает. Зима выдалась долгая.

Я рассматривала его черты, овальное лицо с высокими скулами, глаза как две параллельные щелочки, придававшие взгляду напряженность. Пухлая нижняя губа делала рот особенно чувственным. Ростом он был выше меня. Широкие и крепкие плечи. Очень густые черные волосы, кожа гладкая и матовая.

– Ну а ты-то? Ты охотилась?

– Нет. Не знаю, смогла бы я убить животное.

– А мясо любишь?

– Конечно. Знаю. Это глупо получается.

– Я никогда не убиваю ради удовольствия. Всегда чтобы есть.

Он взял в руки казарку и пригладил взъерошенные перья.

– Нишк дает жизнь. Надо брать только то, в чем нуждаемся.

В этой мудрости, высказанной такими простыми словами, проявились доброта и великодушие Томаса.

Когда я вернулась, притащив громадную казарку, тетенька вытаращила глаза.

– Что это у тебя, Анда?

– Курица.

– Где ты это взяла, девочка моя?

– Поймала прямо в полете, руками схватила. Вот так.

И я сделала вид, будто подпрыгиваю, воздев руки к небесам. Тетя бросила на меня строгий взгляд.

– Мне ее дали.

Тут она грозно подбоченилась.

– Мне дал один индеец. Он тут пару раз проплывал на лодке мимо пастбища, возвращаясь с охоты.

– Какой-то индеец дал тебе эту казарку?!

Она повысила голос.

– Ну да. Тетенька, он такой милый. И у него таких полным-полно. А нам это разнообразит еду вместо сухарей.

Она взяла птицу, понесла на кухню и сразу же принялась ощипывать перья.

– Ты права, Анда. Твой дядя будет доволен. Казарка – это вкусно.

Мяса нам часто не хватало, особенно летом, когда его надо было засаливать в бочках для сохранности. Поэтому подарок Томаса пришелся как нельзя кстати. От него в нашей продымленной хижине сразу запахло праздником. Ни тетя, ни дядя больше не спросили меня о нем.

Все последующие дни Томас каждый вечер приходил на пастбище. Чаще всего приплывал на лодке, но иногда и пешком, если того требовали обстоятельства. Он рассказывал мне о своем крае, а я ему – о жизни в деревне и о школе, в которую он никогда не ходил. Он пытался учить меня словам своего языка, но я оказалась плохой ученицей, и его это очень смешило.

Его французский был ненамного лучше моего инну, однако он терпеливо объяснял мне мир, в котором жил. О переходе всей семьи к индейским землям на Перибонке, о зимнем лагере прямо в лесу, об установке силков и поездках на охоту на карибу на большую равнину Севера. Рассказывал про работу, необходимую для заготовки и хранения мяса и шкур животных. А еще о том, как все собирались вокруг костра и старики рассказывали легенды, которые развлекали и поучали молодых. Наконец, о том, как весной, когда таяли льды, они спускались к озеру и встречались с теми, кто, как и они, долгие месяцы прожил в лесах.

Большинство жителей Сен-Прима относились к индейцам как к низшим. Однако рассказы Томаса раскрывали мне жизнь с совсем иным отношением к земле, жизнь с широко открытыми горизонтами, и чем больше он говорил, тем сильнее я жаждала свежего воздуха.

– Я хотела бы увидеть речку Перибонку и ее горы, Томас.

– И ты бы не испугалась?

– Возможно, немного. Но в то же время…

– Я бы хотел, чтобы ты пришла, Альманда, на лодке, – сказал он, указывая вперед, – в мой дом.

Я всмотрелась в глаза человека, который просил меня пойти за ним на край света, и увидела в них речку, длинное озеро, а посреди всего этого – себя и его, молодого парня с широкими плечами и доверчивым взглядом.