Склеивая осколки

— Аллергия на искренность? — Малфой отвёл её кисти, удерживая запястья железной хваткой: — Вырвавшись из тюрьмы, я не вылазил от шлюх неделю. Днём и ночью, милая, днём и ночью я спал не с тобой! Лизался не с тобой! Сношался сутками с перерывами на еду и... — он замолчал, опуская все подробности. — Я испытывал какой-то нечеловеческий голод на трах.

Драко заметил: Грейнджер застыла. Хм… Не скривилась от брезгливости, не возмутилась. Только смотрела, смело принимая удар — один за другим:

— Сколько у меня было шлюх? Сто! А что — вполне круглое число. И я их всех трахнул. Как хотел и куда хотел. Но попробовал, именно попробовал девушку я уже позже. Пьяным как свинья.

Полуложь, конечно — просто пьяным. Но Грейнджер сама напросилась на сволочизм:

— И мне так это понравилось, что я сделал это дважды. Не отрываясь. Она не рассказывала?

Намёк на Сандру — острый укол. Такой острый, что голос звучит ранимо:

— Малфой, перестань. Ты же можешь... Наверное... — удаётся ведь подбирать правду понеприятнее. Колючую и абсолютно не нужную.

— Ты так в этом уверена? Почему вдруг?! Я ведь не могу контролировать даже собственную жизнь! Все кому не лень — кому положено и не положено — пытаются лезть в неё. В мою магию. Семью. Постель. В моё будущее. Оставьте хотя бы сердце, чёрт возьми! Даже ты, Грейнджер... Даже ты лезешь в мои правила из долбаного упрямства! Как пронырливая змея...

Драко отпустил запястья и дёргано извлёк из кармана клочок ткани, тонкой чёрной полоской напоминающий ядовитую гадину. Сунул прямо в лицо:

— Ради чего, Грейнджер? Снять повязку — не увидеть меня настоящим. А вот опоить долбаной сывороткой — вполне!

— Я не этого хотела! Не этого, — шептала Гермиона, придавленная признаниями и обвинениями. Распадаясь на части от стыда и раскаяния.

Он спасал от влюблённости не её... Он спасал себя. Всегда только себя!

— Я знаю, чего ты хотела. И мне для этого не пришлось лезть в твою пустую голову, представляешь?

— Не надо, — от отчаяния взмолилась она, роняя осколок витража из ослабшей руки.

Гермиона казнила себя с чудовищной частотой, совесть изничтожила жажду истины. Не надо «Грейнджер». Не надо правды. Не сейчас.

— Ты хотела знать, что я чувствую к тебе.

Малфой буквально вжал Гермиону в кресло, даже не коснувшись. Она превратилась в пульсирующую рану. И спряталась от его глаз, рассматривая мелкие трещинки на губах, когда они выдохнули:

— Ты достала меня.

Малфой только что приговорил её сердце — к вечным мукам. Её сознание — к безумию. Приговорил и повторил:

— Ты достала меня, — и когда надежда растворилась в леденящем воздухе, раздалось: — В кошмарах. Достала до чёртиков.

Драко дико уставал, воюя и с зельем, и с болью. Он не Селвин. Не умудрённый жизнью подлец. Драко не привык много лгать. Опыта мало. А ещё он слаб... И как все слабые люди, сдаётся чаще, чем побеждает:

— Оглянись, Грейнджер: это мой родной дом, а достал вместе с тобой не меньше! Почему ты оказалась так тупа, что дала себя сцапать? И дружков своих тоже! И какого хера ты позволила притащить себя в мой дом и превратить его... — Драко спешно поправился: — Превратить меня в преступника.

— Что? — переспросила Гермиона, будто почудилось. Зачем он тащит её и в её кошмары?

— Что слышала, — изрёк он, выдыхая в лицо ожесточение. — Ты ведь этого добивалась. Чтобы я сказал: я — преступник. Я пытал людей. Из прихоти. И знаешь что... Я втянулся. Я убиваю тебя во сне регулярно, не мучаясь чувством вины. Как тебе новость, а?!

Драко стал похожим на тень: бледную, бесформенную, юродивую.

— Поэтому меня можно ломать, да? — напирал он. — Обманывать, — и сквозь зубы: — Допр-р-рашивать. Ведь я настоящий мерзавец. Который однажды был готов поиметь тебя силой. Унизить. Причинить боль. И выбросить как ненужную вещь.

И отчего-то Гермиона понимает, когда не случилось это «однажды».

— Не трогай меня, — инстинктивно. Малфой стиснул её бедро. Жёстко и...

Горячо. Невероятно горячо и утверждающе. Второй раз. Двумя руками.

— Почему? Не хочешь попробовать свою правду? Прямо между ног. Готов поспорить, ты всё ещё влажная, Грейнджер. А даже если нет... Я всегда получаю своё. А ты — моя!..

Он, присев, стащил её за ноги на пол, словно тряпичную куклу, подминая под себя — ниже и ближе. Пробираясь рукой под платье:

— Такая желанная... вещь, — и в голосе натуральная издёвка, пока пальцы впитывают внутренний бунт и гладкость кожи. — Когда я хочу, я хочу...

И истина рядом. Упирается ей в бедро. Потому что слишком красива для врага... почти совершенна.

— Ты — единственное, в чём я не могу себе отказать, — цедил Драко у самого уха. — Самое время дать мне, Грейнджер, — сражаясь с нижним бельём и с ней.

Тяжело дыша. Яростно. Молча. Обнажая не только тело — стыд и удовольствие, муку и злость.

И каждый отвоёванный сантиметр наготы... придыхание... сдавленный стон — предчувствие. Которое ожесточает, подталкивает, плавит. Оголяет член и отпихивает руки, придавливая всем весом к полу — уже не дыша.

Оба.

Они лежат. Возбуждённые от борьбы. Гипнотизируя губами. Глазами, ласкающими их. Они отталкивают друг друга сквозь притяжение, из попытки что-то доказать.

Но больше — доказать Грейнджер...

Драко тяжело. Почему-то безумно тяжело быть с ней таким. Но в голове горячий туман и один большой снежный ком из мести и желания. Особенно теперь, когда член всего в дюйме от проникновения. От прекрасной, тёплой, нежной плоти (рука проводит по ней, оценивая):

«И почти сухой», — губительная реальность.

Но разве это остановит Малфоя в безумной игре с огнём? С его ненормальной Грейнджер, предавшей всё, что с ними произошло.

Он облизывает свои пальцы, глядя в пылающее лицо, облизывает развязно, обильно и недвусмысленно. Он размазывает, втирает необходимую влагу меж разведённых ног, давая понять, что отступать не намерен.

Несмотря ни на что.

Не коснувшись губами ни разу. Нигде. Только наглыми, голодными руками, целенаправленно и жарко:

— Вот так, Грейнджер... Правда освобождает, — её глаза округлились. Ноги напряглись, сжимая тело, и протискиваться между ними опять тяжело. Как и шептать, словно циничный отморозок:

— Тебе понравится, милая...

Гермионе показалось, что мир окончательно рухнул, когда она услышала:

— Я убью за тебя, — страстно, чётко и в губы.

Гермиона рухнула вслед за миром. Беззвучно.

— А сейчас самое приятное... Я принял антидот, Грейнджер. Ну и как ты теперь отличишь ложь от правды, если считаешь, что я стою всего этого дерьма — насилием за насилие?!

Шок. Маленький, полусекундный шок, и...

Как, где, когда — всё по боку.

Он — сволочь! Козёл! Моральный урод! Но он не собирался ничего делать. Иначе бы повязка — где эта чёртова тряпка?! — давно накрыла глаза.

Гермиона не только знает — чувствует: Малфой пугал её и наказывал. Как мог. Угрожал всеми правдами и неправдами, лишь бы не быть с ней собой.

Только он не учёл одного: Гермиона примет его любым, но не отгородившимся от неё чернотой. Она хочет его — не телом, но сердцем. Хочет — до глупости. Хочет — сейчас. И важна только злость — глаза в глаза. Капля чего-то искреннего.

Их прошлое и тоска разгоняют ей кровь до жестокости:

— Ну что же ты... — нельзя так с Малфоем, это почти конец всему. Он не простит... Но:

— Трус! — как пощёчина. Как намеренная провокация.

И это конец.

Драко толкнулся. Абсолютно не думая — не успев. Толкнулся зло. Резко. Он понял это не по движению своих бёдер, а по чёртовой боли, полоснувшей по члену.

И по крику.

По Её крику.

Оглушительному.

Звенящему в ушах Драко, словно сотни проклятий. И этот крик позволил осознать, что он — гад. Да, Грейнджер не должна была это говорить, а он — делать. Но ничего уже не изменить.

Её губы дрожат, ресницы — тоже. И нет таких слов, чтоб сказать, как ему жаль... Только — извиниться.

Целуя.

Единственный раз. Но нежно, мягко, вытягивая из неё не крик, а прощение. Драко путался в горьком удовольствии, поэтому и целовал так: блуждая между губами и дыханием хмельным раскаянием.

И она не сопротивляется. Раскрывается. Притягивает его голову, запуская пальцы в волосы и врезаясь ногтями в кожу, словно соглашаясь:

Я — твоя. Просто — твоя.

Ближе. Она нужна ему ближе. Всё ещё нужна.

Несмотря ни на что.

Гермиону обожгло: внутри и снаружи. Грубым проникновением и ласковыми губами. Как-то это всё неправильно. Наверное... Но они сейчас ближе, чем в свой первый раз. Чем все разы сразу. Они разбили стену, не думая, околдованные близостью и полусознательным бредом.

Малфой в ней. И с ней. Это зелье из греха и сладости.

Он кусал её. Сильно. Больно. Он заставлял её вскрикивать каждый раз, когда впивался зубами в кожу до багровых отметин. Пряжка ремня билась о ногу, но Гермиона лишь сжимала губы, не желая терять особую нить, и он не останавливался. Избегал смотреть ей в глаза. Но... Позволял... Позволял... Быть рядом. Вдыхать его злость. Видеть. Осязать. Слышать, как между укусами и толчками он выстанывает с тихим воем:

— Ненави-ижу тебя, — оставляя напряжёнными пальцами розовые полосы на коже. — Всё... — зубами прихватывая ткань на груди. — Всё в тебе н...ненавижу, — больше ненавидеть уже нельзя. Но и нуждаться сильнее нельзя.

Ненавидеть, потому что нуждаться...

Он позволил поймать тот момент, когда кончил. Быстро. Эгоистично. Сдавленно. Со сжатыми веками и выступившими на лбу венами.

Дыша за двоих.

Он встал с неё почти сразу, чуть шатаясь, пряча полуопавший член дрожащими пальцами.

— Так не должно быть, Грейнджер, — Малфой будто намеренно повторял «Грейнджер» так часто. Он отступал от неё, заправляя рубашку в брюки с искажённо-понурым лицом. Затягивая ремень неестественно туго, словно боялся сотворить нечто подобное снова.

— Прости, — за "труса". За повязку. За сыворотку.

Прости — абсолютно искреннее, но очень странное — с привкусом лицемерия, жалея и не жалея о содеянном.

Гермиона не решалась приблизиться и прижаться к Малфою в поисках тепла. Она заползла на ослабших ногах на кресло и одёрнула измятое платье — шёлковую улику, хранящую отголоски борьбы. Свела колени как можно ближе, удерживая незримое присутствие Малфоя. Интимное и обволакивающее.

Гермиона провела пальцами по плечу, очерчивая один из следов минувшего сражения. Наглядное подтверждение, что всё случилось на самом деле.

Кристально-чистое безумие. И это любовь? Какая-то разрушительная зависимость.

Драко передёрнуло. Потому что потянуло поцеловать каждый укус на этом истерзанном теле.

Любуйся.

Что ты делаешь со мной.

— На хрен мне твоё «прости»?! — в печёнках он видел пустые разговоры. Если и есть смысл о чём-то поговорить, так это: — Почему ты?..

— Потому что тоже не идеальна, Малфой! — нервно оборвала Гермиона и подобрала повязку, угольной лентой лежащую на сиденье. Спрятала её в кулаке, ощущая воображаемый холод: они с ней ещё не попрощались. Как и с напряжением, пронизывающим эту комнату. — Теперь, наверное, сложно поверить, но правда, — (как же приелось это слово!) — зелье предназначалось не тебе. Там, на балу. Да и сейчас... Я передумала...