Склеивая осколки

Драко всё-таки удержал это:

«Мама».

Он спрятался, сжался, очерствел, возвращая невозмутимость и бледность кожи, которая горела сильнее огня. Но такого тёплого, странного, близкого... И Драко укутался одиночеством, будто толстым, колючим, защитным одеялом.

— Ты не виноват, — Гермиона уловила его вину: чёрно-серую, дождливую, суровую. Она нависала над Малфоем и прятала от всего человеческого.

— Я знаю, — отбрыкнулся он. Мгновенно, но вполне ожидаемо.

Голос Гермионы опустился на тон ниже:

— Ты не виноват, — подходя ближе и ближе.

— Я зна-аю, — раздражённо и растянуто. Не отводя взгляда от бесполезного пола.

— Ты не виноват, — ещё тише, ещё мягче.

«И ты не один», — она рядом. Совсем рядом. Вынуждает поднять глаза. И ждёт-ждёт-ждёт... Хоть частицу его настоящего.

Только...

Никто не понял, это он притянул Гермиону к себе на колени, или это она подалась вперёд, следуя за финальной мыслью:

— Иди ко...

«...мне».

Драко точно не понял.

Окончание фразы тонет в его губах, унося всё разумное и вечное. Осторожно, будто нерешительно, его язык касается гладких зубов и почти сразу — её тепла: родного и искреннего. Драко сглатывает его вместе с признанием Грейнджер — тихим, как выдох:

— Я хочу тебя...

Хочу тебя опять. О боже, не в первый же раз... Но как будто в последний. Хочу чувствовать. Себя. И тебя. Во мне. На мне. Глубже, чем возможно. Ближе, чем позволено. Я говорю с тобой на твоём языке. Забудь...

Драко знакомо это «хочу» — им пропитаны дни и ночи. Его постель. Видимое и невидимое. Он не осмысливает, а просто слышит:

— Мне нужно...

И губы жжёт. От Грейнджер. От её вкуса. И нежелания знать, чем кончается пустое «мне нужно»:

— Хватит слов, Грейнджер. На сегодня хватит...

Оба падают. Убивают боль и усталость, встречаясь языками и дыханием — неровным и измученным.

Гермиона устраивается коленями на мягком сиденье — глубже и нетерпимее, обнимая Драко за шею. И он прогибается под тишиной, переплетённой со стуком сердца.

Крест... Это его крест — Грейнджер. И он несёт его снова и снова, истекая потом — сам.

Ведь Драко нравится — бесконечно нравится — придерживать её толково-бестолковую голову, целуя... Очень нравится приглаживать взлохмаченные им же волосы и ощущать, как нескромно её язык отвечает на ласку... Дико нравится, как точёное тело льнёт к нему, словно всё ещё скучает, даже если он плотнее прижимает его к себе. Нагло. За бёдра. Втирая своё возбуждение не только в кожу — в нервы.

Но ещё больше ему нравится, как вслед за губами наполняется Грейнджер член.

Сочно. Рьяно. Вытесняя всё лишнее.

После этого мало нежности. Мало губ. Мало рук. Мало просто дышать Грейнджер — ею надо болеть. Чтобы жар на коже. Под кожей. И в крови.

Особенно — в крови.

Чтобы только Она... И кайф. Пьяный, дурной, острый кайф. Это не секс, они не используют друг друга — они просто иначе не могут.

И в подтверждение — Грейнджер стонет, цепляясь руками за спинку кресла. Целует, вынуждая Драко откидывать голову немного назад и уступать её требовательным губам.

И необходимости.

Просто. Необходимости. Быть с ней.

Залечивать лаской собственные отметины.

Драко оглаживает оголённые плечи — почти невесомо. Ниже и ниже — сцеловывая с полуприкрытой груди трепет, оставляя на коже влажные узоры. И будто не делал этого целую вечность...

Грейнджер тянется к нему, тянется, глупая... Такая честная в своей слабости. Драко чуть приподнимает её с колен. Недоматерится, приспуская тесные — нестерпимо тесные — брюки, освобождая возбуждение. И чувствует, как Грейнджер что-то вкладывает в ладонь:

Повязка?

Именно так. Его девочка возвращает ему свободу выбора. Сдаётся. И ломает что-то внутри...

Опять.

Поэтому губы возвращаются к губам, роняя бездушный лоскут на колени. Руки обхватывают её лицо, не давая шанса следить за его падением. За обрывками правил, лежащих на ногах ненужной тряпкой.

Драко хочет рискнуть... Никакой войны. Никакой мести. Никакого страха.

Почти.

Когда чёртов подол, наверное, никогда не кончится! А под ним — голые, расставленные бёдра, и за них можно схватить... приподнять... насадить...

А не только мечтать об этом.

— Ты ненавидишь меня? — долетает кроткий голос Грейнджер. Голос, согласный на всё. На всё, кроме лжи.

Всего в паре дюймов от мечты. И безмолвный, такой очевидный ответ:

«Нет», — как данность. Но сказать это... Просто понять. Прочувствовать...

Драко застыл. На один удар сердца. Застыла чистая кровь. И потекла в обратном направлении, вырывая из хрупких мгновений.

Он отстранился. И отстранил Грейнджер, скованный этим «нет». Почему нельзя помолчать?

Мысли поплыли:

«Почему... почему, Мерлин тебя возьми, ты не могла помолчать, Грейнджер?!

Ради себя. И меня».

Она не сразу поняла, что случилось. Потянулась, почти обняла, почти пожалела, что спросила... Но капкан, сомкнувшийся на руках, не дал сдвинуться с места.

— Тебе пора, — Малфой лаконичен. Малфой — он всегда Малфой.

Чужой. Жестокий. Сухой. Гордыня, возведённая в правило.

И будто стало темно. Ни искры огня. Ни капли света.

Гермиона звала боль... Вот сейчас. Вот уже... Она придёт. Заслонит собой всё. И унижение тоже.

Только она не приходила. Отказывалась — позволяя чувствовать себя самой последней дурой. Гермиона теряла опору, столкнувшись с незримым, непобедимым врагом...

С серыми, как у Малфоя, глазами.

Она спустилась ногами на пол. Медленно. Разбито. Не сдерживая подступающие слёзы.

И только теперь боль сжалилась, несясь вдогонку. Ударяя в спину, как трусливая тварь. Боль стала такой сильной, что Гермиона сказала «спасибо». И неизвестному врагу тоже. Холодные объятия оказались спасением, встречая любовь мертвенной хваткой. Так можно ненадолго вернуть себя прежнюю, чтобы заплакать даже когда бессмысленно, даже когда почти нечем...

Она нашла в себе силы обронить, а не выплакать:

— Я не могу так больше, — и это не злость. Не месть. Не обида — усталость: — Просто не могу, Драко, — всё ещё любяще.

А солёная влага пусть щиплет кожу — так легче.

Гермионе показалось, что он кивнул, соглашаясь.

Пусть так.

Но Драко не хотел дальше спорить. Слышать, говорить и, главное — чувствовать. Он тоже устал. До смерти. И, весь искалеченный правдой, прошептал лишь одно, когда Грейнджер исчезла:

— С Рождеством... Гермиона.

* * *

Драко впервые за долгое время заснул, только коснувшись подушки. Не раздевшись, даже не стащив ботинки, он вырубился, не наложив защитных заклинаний, не загасив свечи и только высушив бутылку до дна. Уставившись в кружащийся потолок апатичной сволочью.

Пьяной сволочью.

Или это было ложное ощущение? Ведь внутри словно всё умерло. По меньшей мере, застыло. И накрыло безликим целебным сном.

В огромной для одного кровати Драко продрых, наверное, до обеда. Отсутствие часов и задёрнутые плотные шторы не дали возможности определить точнее. Как и неотвязная лень — постоянный спутник лёгкого алкоголизма накануне.

Полуоткрыв глаза, потерев отёкшие веки, Драко присел на скомканном покрывале, ногтями скребя полуобнажённую грудь. Взлохматил волосы в попытке растормошить себя и, выпрямившись, потянул за ремень с диким желанием сбросить с себя паршивую одежду, принять душ и, наверное...

Драко не успел мысленно закончить фразу, когда услышал голос:

— Я думала, ты никогда не проснёшься.

И повернулся.

Язык прилип к пересохшему нёбу, а метку стянуло. Таких гостей Драко не ждал. И первая, трезвая, малодушная мысль пережала горло:

За всё в этой жизни надо платить.