Крепость в Лихолесье

— Очнись… Да очнись ты! Саруман! Слышишь? Стучат. Стучат!

В голосе ворона был даже не ужас — настоящая паника…

Где-то под окном длинно всхрапнул конь. В дверь действительно кто-то властно загрохотал кулаком, — видимо, не в первый раз, — с такой силой, что крепкая створа заходила ходуном. Хворые и страждущие обычно так не стучат… Саруман вдруг заметил, что в каморке стоит мертвый холод — вероятно, от того, что погас огонь в очаге, а от стен словно бы исходила стужа, зимняя, гибельная, и поднимался от пола холодный удушливый страх, обволакивал все вокруг, как въедливый болотный туман.

— Открывай, или я вышибу дверь, — сказал голос с порога. Негромкий и шелестящий, но отчетливо слышимый в зависшей вокруг тягостной тишине. Слишком причудливо звучащий, слишком всепроникающий, слишком нечеловеческий.

Шарки сразу его узнал.

***

Телега, скрипя деревянными суставами, остановилась у стены приграничной крепостицы. Здесь все так же сновали в открытые ворота люди и орки, все так же сидел под навесом безучастный тролль (разве что фартук на нем стал еще более грязным и заскорузлым, нежели раньше), а начальником караула был все тот же невысокий желтолицый вастак. Он хмуро разглядывал Гэджа, который сидел в повозке, сгорбившись, спрятав руки на груди и бездумно уставившись в раскиданное по днищу телеги грязное сено.

— Это еще что?

— Из болота выволокли, — проворчал сопровождающий телегу снага. — Не видно, что ли? Вылезай, приехали, — буркнул он Гэджу. — Мне еще обратно тащиться…

Вастак брезгливо покривил губы. Гэдж с трудом — шевелиться ему отчаянно не хотелось — сбросил вялое безволие, поднял руки, справляясь с головокружением, ухватился за высокую ребристую боковину телеги, неуклюже перекинул через неё колено и вывалился на землю. Кое-как утвердился, пошатываясь, на ногах, выпрямился, держась за деревянный бортик. Перед глазами у него все плыло, покачивалось и двоилось, и вастак казался расплывчатым и двухголовым, словно диковинный зверь из рассказов о похождениях воина Анориэля.

— Мне н-надо… умыться, — прохрипел Гэдж. При каждом его движении подсохшая грязь отваливалась от него пластами, как струпья от заживающих ран.

Начальник кивнул куда-то в сторону. Сказал сердито:

— Иди в умывальню. Там найдешь кадушку с водой.

Гэдж молча повернулся и поплелся в указанном направлении. Его пошатывало, но опереться ему было не на что: снага, выделенный ему в сопровождающие, уже куда-то улизнул, а палку, которая служила Гэджу опорой на протяжении всего пути через болота, он благополучно потерял — выронил там, в трясине, когда схватился за протянутую ему жердь — и, в общем, был этому только рад. Он шел, и ему все время казалось, что земля уходит у него из-под ног, расплывается, подобно наполненной хлябью яме, и надо все время быть начеку, чтобы не оступиться, не провалиться, не утонуть… Прихрамывая, он добрался до маленького сарайчика-умывальни, вошел, держась за стену, плеснул в лицо водой из большой, пахнущей мокрым деревом кадушки. Опустился на стоящую рядом лавку.

Вот и всё.

Он почти у цели. Он почти дома.

Он прошел через подземелье, логово Хозяйки, через Болота — туда и обратно — одолел гуулов и Келеборна, солгал Гэндальфу, обманул эльфов, совершил еще множество славных подвигов, с ног до головы извозился в дерьме в прямом и переносном смысле и вновь вернулся туда, откуда и начал долгий путь и где, как выяснилось, ему и есть самое место — в Крепость. Собрал на себя всю грязь, которую не отмоешь мылом и не ототрешь мочалкой, грязь, которая будет лежать теперь у него на душе вонючим неизбывным пятном, и долго придется ждать, когда она наконец засохнет, отвалится и рассыпется в пыль… а, да и пес с ним! Надо отряхнуться и идти дальше, вернуться в Замок, в лекарскую каморку, встретить там Гарха, дождаться Сарумана… подняться и идти… да-да, идти, вот прямо сейчас…

Гэдж закрыл глаза.

В умывальне было тихо и темно, пахло щёлоком и мокрым дубовым листом, только откуда-то со двора смутно доносились голоса обитателей крепостицы, унылое ворчание тролля, скрип во́рота, шаги караульных и негромкое пофыркивание мулов. Гэдж сидел на лавке и не мог подняться, ноги у него отнялись от усталости, тело налилось свинцом, сил не осталось ровным счетом ни на что. Голова казалась пустой, гулкой и бездумной, как жестяной котёл, он тяжело уронил её на грудь и уже даже не пытался поднять.

Утомление, пережитое волнение и бессонная ночь наконец дали себя знать, и бесконечно долгий для Гэджа день подошел к концу — не в силах бороться с одолевающей его вязкой дремотой, он повалился на лавку, сунул под щеку попавшее под руку мочало и уснул прежде, чем голова его успела коснуться этой колючей неудобной «подушки».

***

Гарх испуганно захрипел. Перья его стояли дыбом от ужаса. Ну да, встречаться с неприветливыми порождениями местной тьмы ему до сих пор не доводилось.

— Спрячься, — прошептал Саруман. Он поднялся, пошатываясь, и смёл «сит-эстель» в ящик стола. Что ж, этого следовало ожидать… Или один из назгулов завернул сюда просто так, скуки ради, поздороваться с доселе отсутствующим лекарем и получить письменный отчет о поездке?

Открывать не хотелось — мучительно не хотелось, отчаянно, до судороги в животе. Но хлипкая преграда не могла надолго задержать того, кто стоял на пороге и желал войти, никак не могла помешать свершиться неизбежному. Чувствуя себя будто с похмелья — рассохшимся и разбитым, как старое корыто, — Саруман медленно подошел к двери, поднял руку — заставил себя себя поднять — и рывком отодвинул засов.

— Доброе утро, господин Кхамул…

Кхамул примчался откуда-то верхом, во дворе стоял его вороной конь, и поводья были небрежно обмотаны вокруг столбика крыльца. Назгул решительно шагнул в каморку — мрачная, зловещая, закутанная в черный плащ фигура, излучающая страх и тьму так же, как зажженная лампа излучает тепло и свет.

— Что здесь происходит? — Не дожидаясь ответа, он, ведомый безошибочным чутьем, направился к столу, рывком выдернул верхний ящик и, вышвырнув вон ворох каких-то бумаг, добыл «сит-эстель». Секунду подержал его на ладони.

— Что это?

Шарки отступил в угол — и стоял, прижимаясь спиной к шершавому, еще теплому боку угасшей печки. Его правая рука — совершенно неожиданно для него самого — вдруг скользнула вниз, пальцы нащупали и крепко обхватили рукоять кочерги, прислоненной к печной стенке. Как будто с назгулом можно было справиться ржавой кочергой…

— Эта вещица нашлась на теле одного из пленников… там, на юге, — пояснил он смиренно, презирая себя за тихий и постыдно дрогнувший голос. — Он был из Харада и умер от гнилой лихорадки. Мне показалось, безделушка слишком красива и ценна для того, чтобы зарывать её в землю.

Кхамул, повернув голову, пристально смотрел на него. Под темным капюшоном вспыхивали и гасли красноватые призрачные искорки.

— Балуешься с магией, старик? Кто ты такой?

— Всего лишь скромный лекарь, с вашего позволения… Я не знал, что в этом амулете заключена какая-то магия.

Кхамул безмолвствовал, источая тьму. Шагнул вперед, навис над волшебником мрачно и угрожающе; взгляд его пришпилил мага к стене, словно мертвую бабочку. Старик лжет? Или, скорее — не говорит всей правды… Назгул поднял черную длань — и Шарки вжался в угол, захрипел, схватился обеими руками за ошейник. Скорчился, точно от удара ногой в живот, и медленно сполз по стене на пол, к ногам Кхамула — раздавленный неодолимой силой, приведённый к повиновению непокорный раб.

Кхамул наступил носком сапога на бледную до синевы, вцепившуюся в половицу ладонь пленника, надавил так, что хрустнули под подошвой тонкие пальцы.

— Когда ты вернулся, старик? Вчера?

— Д-да… — Шарки, задыхаясь, издал сквозь зубы короткий стон. — С хозяйственным обозом…

— В какое время? — голос Кхамула был бесстрастен.

— После… полудня. — Саруман трудно, с присвистом дышал — ошейник, стиснувший его горло мертвой хваткой, оставлял ровно столько воздуха, чтобы можно было не потерять сознания и с усилием цедить застревающие в глотке полубессвязные ответы.

— Где ты находился после приезда?

— Здесь, в лекарской… Приводил… дела в порядок…

— Кто это может подтвердить?

— Все… кто меня видел.

— А кто тебя видел?

От боли и дурноты у старика мутился взгляд.

— Я не знаю… Грауш, снага, сопровождающий… Эотар, кузнец… Он… вчера заходил.

Кхамул молчал. Что ж. Если Шарки не лжет, то к странному всплеску Силы, вчера явившей себя в подземельях и погубившей Хозяйку, он пожалуй что действительно непричастен. Или он все-таки лжет? Если да — то в чем?

Назгул неторопливо убрал ногу с размазанных по полу стариковских пальцев.

— Вставай. Ты пойдешь со мной.

Хватка ошейника слегка ослабла, и Саруман наконец сумел отдышаться, жадно глотнул ртом воздух, как утопающий, выброшенный волной на берег. Преодолевая головокружение, медленно приподнялся и сел, привалившись плечом к стене — ему требовалось время, чтобы прийти в себя. В глазах у него темнело от боли в полураздавленной пясти, но другая рука, непослушная, оставленная без присмотра, вдруг вновь скользнула за спину и обхватила валявшуюся под стеной кочергу. Единственное доступное ему оружие…

— Пошевеливайся, — процедил Кхамул. Что-то едва слышно царапнулось и словно бы пискнуло за его спиной, под лавкой, и назгул на секунду отвёл взгляд: полузадушенный Шарки, невнятной кучей копошащийся на полу, явно не стоил его внимания.

А зря.

Терять магу было нечего.

Превозмогая страдание, Саруман в мгновение ока подался вперёд. Зацепил кочергой черный назгульский сапог и рванул пойманную добычу на себя — резко, изо всех сил.

Всё случилось меньше, чем за секунду.

Кхамул даже не вскрикнул — уж чего-чего, но такой прыти от измочаленного старика он явно не ожидал. Он рухнул навзничь беззвучно, как подрубленный столб, и головой (или что у него там было вместо головы) приложился о край стола. Раздался такой звук, будто треснула яичная скорлупа… или истлевшая насквозь назгульская черепушка? Раскололась разом, будто гнилой орех…

Саруман вскочил — с проворством, удивившим его самого. Занес над упавшим врагом кочергу, точно копье — на конце её вспыхнул пронзительный серебристый свет — и с размаху вогнал орудие противнику в горло, в рыхлую гнилую плоть, круша и ломая, обращая в прах хрупкие шейные позвонки. Заклятие, в которое Шарки вложил все собранные по крупицам силы, ударило в назгула и пронзило его насквозь, как раскаленное шило пронзает кусок масла — и тело Кхамула задергалось, точно его трясли и тянули за невидимые ниточки. Брызнуло в стороны не кровью — но тьмой, выгнулось дугой, забилось, скрючилось, как паук, попавший в пламя свечи, издало бессильный хрип — и опало, придавленное разрушительными чарами, съёжилось на полу тёмной бесформенной грудой… Сарумана, полумертвого от боли, отшвырнуло к стене, но некогда было корчиться в углу, хвататься за ошейник, глотать хлынувшую из горла кровь и лишаться чувств, надо было довести начатое до конца…