Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 13

Как водяной вернулся, покатилися дни своим чередом, как солнце-колесо по небу. Поначалу медленно, а потом все быстрее и быстрее, и чем ближе к середине лета, к Иванову дню, тем быстрее.

А может потому так казалось, что запропал Данька совсем у Настасьи Ильиничны. Дни мелькали как картинки цветные, что на ярмарке за большие деньги продают. Только утречко наступит и – раз! – совсем другая картинка, вечерняя, и как вечер наступить сумел, незнамо. А вечером стоило Даньке замкнуть глаза, как тут же утро наступало, криками петухов будило. Не снился ему больше никто, о чем в тайне жалелось. Хоть и странные, и страшные сны были, где приходил к нему черт, но жуть какие интересные.

Душа томилась непонятно чем и даже в церкви, во время служб отдохновения от этой странной маяты Даньке не было. Желалось чего-то, только вот чего – непонятно. Бывало, слушает-слушает свою наставницу, да вдруг заглядится в окошко, что на лес выходит. А Настасья-то его и не тормошит, лишь концы платка беспокойно теребит. Ждет, значит, когда лесной дух ее подопечного отпустит. Учеником-то травница уже пару месяцев перестала Даниила называть. С тех пор, как увидела его разговор с водяным, так все сомнения отпали – не ученик он ей, ой не ученик… Но и бросать дело не гоже. Пусть путь-дорожка Дани и лежала в другую от людей сторону, но знания всяко же пригодятся. А она потом возьмет себе другого ученика иль ученицу.

Да и признаваясь честно, боялась Настасья от Даньки отказаться. Вдруг ее после такого лесная нечисть невзлюбит? А коли так произойдет, то либо погубит ее лесной хозяин, либо дороги не будет в лес. Какая же она будет знахарка-то, без возможности собрать нужные ей травки? Вот то-то и оно…

Однако же не страх стоял попервой, не он, а беспокойство за мальчонку. Душа все же живая, человеческая, не загубленная пока еще, это Настасья знала точно. Но как ему помочь – не ведала. Вот и продолжала обучать – как могла, как умела.

А Данька не замечал беспокойств своей наставницы – и мал был для этого, и не до того, своих странностей в жизни хватало. Да что говорить, если теперь он не только с Захаром Мстиславовичем общался, но и с другими домовыми да дворовыми знался? Сельчане-то быстро смекнули, что с приходом Дани в дом, где шебутно, сразу становится спокойно, вот и обращаться начали. Ну и благодарили по-свойски – кто маслицем, кто крынкой молока, кто мукой. Но по-тихому, конечно, дабы отец Онуфрий не прознал.

Тот знал, конечно же, но молчал, лишь наблюдал за мальчонкой пристально. Хоть и не было у священника знаний Настасьи Ильиничны, однако же господь не обделил слугу своего не только силушкой, но и умом. А глядя на все странности, как не догадаться, что дело нечисто? Вот и наблюдал отец Онуфрий за Даней да пытался на исповеди и во время разговоров задушевных на искренность вытянуть. Чуял, что мальчонку что-то гнетет, однако же не получалось. Оставалось только молиться за душу раба божьего Даниила.

А Данька и этого не замечал, меняя картинки дней одну за другой, пока они не замерли за неделю до Ивана Купала.

Не забывал он ни про зеркальце, ни про странные камешки, подаренные ему на день рождения чертом, и временами лазил проверять, все на месте. Любовался новыми узорами на зеркале волшебном, всякими новыми жучками да цветами, что появлялись и исчезали непрестанно – как новое оно было каждый раз. Только вот сразу понятно, что именно то, волшбой напоенное, через которое черт тогда пришел. Катал черные камни, с беспокойством чувствуя, как становятся они все теплее и теплее, будто солнцем нагреваются, а не хранятся тайно под половицей.

– Эка вон… – вдруг раздалося над плечом задумавшегося Даньки, он аж вздрогнул от неожиданности, поскорее зажав в ладонях камешки – не желается показывать никому, вот ни сколечки не желается! Но тут же успокоился. Домовой это оказался, Захар Мстиславович.

– Дядька Захар, а что это? Вы знаете? – Даня задумчиво погладил камешки одним пальцем. Показалось али нет, но те будто золотой искоркой ярко блеснули.

– Знаю, как не знаю, – домовой сноровисто вытащил из поленницы, за которой прятался мальчонка от родных да соседей, поленце потолще, положил его на землю рядом с Данькой, да и уселся на него.

– Так что? – с любопытством спросил мальчик, продолжая играть подарком. С тех самых пор, как камушки гонялись за ним от колодца, они не шевелились боле, только иногда казалось, что трутся бочками друг об друга, да о ладони, как щен, что на ласку напрашивается.

– Это, молодой хозяин, защита твоя, – медленно проговорил Захар Мстиславович, поглаживая бороду и прислушиваясь к чему-то. Даньке вдруг показалось, что домовой ожидает, что его кто-то одернет или запретит говорить. Али наоборот – нашептывает что-то, а Захар Мстиславович и повторяет.

Прислушался Даня, но ничего так и не услышал. Вона шмель жужжит. Мамка на Степаниду ругается – опять та что-то учудила. Кто-то за околицей смеется-перекликается. Собака брешет. Ничего необычного, все как всегда. А домовой тем временем продолжил.

– От слов и глаз дурных, да и не только. От дел дурных тоже. Потерпи, немного осталось, скоро сам все узнаешь.

Даньке оставалось только вздохнуть – упрям был Захар Мстиславович, ежели чего порешит, с места его не сдвинешь, пока сам не захочет, не скажет. Хоть и зовет «молодым хозяином», а попробуй ему что скажи – враз поймешь, кто на самом деле хозяин. Мальчонке даже обидно стало, чуть-чуть, а домовой почуял сразу, благо нечисть, ей многое видно из того, что скрыто от глаз людских.

– Не серчай, молодой хозяин, негоже тебе пока об этом знать.

Захар Мстиславович покряхтел, поудобнее устраиваясь на бревне, а то ровно подросло, дабы ему поудобнее было.

– Рано. Сам знаешь, всему свой черед. Вот ты у травницы обучаешься. Скажи, что будет, если полоскун-траву раньше срока сорвать? – и покосился так хитро-хитро.

А Данька и не заметил, тут же взахлеб принялся рассказывать про травку эту хитрую, которую только на рассвете погожего дня рвать надобно, дабы она силы своей лечебной не потеряла, да и не на каждом рассвете, а только все две недели в году и многое другое. Даня рассказывает, а Захар Мстиславович сидит, про себя посмеивается. Знает, чем мальчонку отвлечь можно да нужную мысль в голову заложить.

Выдохся Данька, замолчал да и задумался. А ведь действительно – всему свое время. Свое время сажать, свое время – урожай убирать, свое время травки собирать.

Видимо свое время нужно, чтобы и про камушки узнать.

– Спасибо тебе, дядь Захар, за науку, вовек не забуду, – Даня посмотрел на закат да со вздохом сжал в руках сокровище свое дареное. Спать пора – первые звезды на небе помаргивать начали уже, сон навевать. Хоть и не хочется, а хочется на речку сбегать, где все ребята в ночное собрались, а нельзя. Неделя перед Ивана Купала – самая волшебная, завтра опять засветло в лес нужно, за травками и кореньями. – Спокойной ночи.

Подхватился Данька с земли, собираясь бежать-спрятать камушки на место, да задержался.

– Дядя Захар, попросите Архипку с третьего двора не так озоровать, – мальчонка просительно глянул на домового. – А то Марья Федоровна уже грозилась пригласить священника аж из Валаамского монастыря, – Даня скопировал в точности интонации хозяйки дома – важные, многозначительные, – вдруг он чего сделает и выгонит Архипку? Жалко же.

Архипка был домовой очень юный и приблудный, прихваченный непонятно где при переезде сына Марьи Федоровны с невесткой из города обратно в село. Городские домовые и так были сплошь невоспитанные, по мнению Захара Мстиславовича, конечно, а уж Архипка отличался крайней разнузданностью и дикостью, что отмечали все местные домовые. Даже змейку-полоза свою не кормил – ну как так можно? А уж озоровал он просто отчаянно. И посуда постоянно в избе летала, и прялки менял, и кудели путал постоянно. Даже молоко скисал иногда, неудивительно, что все семейство, где жил Архипка, просто извелось уже. Правда, от чужих дом он охранял исправно, следовало признать. Вона, к примеру, пару недель назад пришлых каких-то нехороших спугнул, а их потом все селом гнали прочь, дабы неповадно было во вдовицин двор забираться.

– Поговорю, чего уж там, – домой поднялся с полешка и хозяйственно запихнул его на место. – Беги, хозяин, спать тебе пора.

– Спасибо! – Данька развернулся на пятке и побежал к пристройке – прятать сокровища к зеркальцу, и не видел, каким грустным взглядом проводил его Захар Мстиславович.

– Чего не сказал? – рядом с домовым незаметно возник Гринька, дворовой.

– Мал еще, – отрезал сурово Захар и непонятно было, кто именно мал – то ли хозяин их молодой, то ли сам Гринька. – Ты лучше займись лошадками, я надысь опять клещей видел. Как так можно? – домовой неодобрительно глянул на дворового. Тот тут же сделал вид, что не при чем, что он справно все выполняет. – А я пойду хозяину сказки нашепчу…

И побрел к дому, шаркая валенками, которые перед выходом во двор надевал даже летом.

Вернувшись домой на следующий вечер, заинтригованный Данька сразу полез в тайник. Камушки стали еще теплее и, кажется, стали поболе. Даня вертел их и так, и этак, все надеясь понять, что же это такое, даже на зуб попробовал, но так и остался в неведении.

Так продолжалось еще несколько дней, пока аккурат перед Ивановым днем Данька не вытащил из тайника трех крохотных, с мизинец длиной, змеек. Змейки кружились как привязанные по ладони, а растерянный мальчонка все пытался понять, что же этакое происходит. Глубокого черного цвета, какого были камушки. На головке у каждой змейки по три крохотных золотящихся выступа – как маленькие коронки, гладенькие на ощупь, как и сами змейки.

– Ну вот, вылупилися значить, – вздохнул незнамо откуда возникший Захар Мстиславович и уселся прямо на пол пристройки, в которой Данька устроил свой тайник.

– Кто это, дядя Захар? – спросил Даня, зачарованно наблюдающий за змейками, сплетающимися в клубок.

– Это? – вздохнул домовой. – Василиски это, молодой хозяин.

– Кто? – раскрыл рот Данька, а в голове невольно всплыл мягкий, напевный говор Настасьи Ильиничны, которым она завсегда сказки рассказывала (*).

Жила-была одна девушка по имени Матреша. Не особенная красавица – на вечорках парни смотрели мимо и никто к ней не присватывался, хотя все ее подружки уже давно повыходили замуж. И вдруг все в ее жизни переменилось, словно по мановению волшебной палочки! Самые завидные женихи протоптали тропку под ее окошки, свахи так и ломились в двери, а матери молодых парней чуть ли не дрались между собой: так хотелось каждой взять себе в снохи эту самую Матрешу, от которой раньше отворачивались. А она воротила нос от всех – видно, ждала, когда первый красавец Гаврила к ней посватается. И дело шло к тому – Гаврила перестал хаживать к Лушеньке, которая в мечтах уже видела себя его женой, и переметнулся к Матреше.

«Ничего не понимаю! – подумала Лушенька. – Околдовали милого дружка, что ли?! Ведь Матрешка как была уродина, так и осталась. Что же приключилось?»

И, как это водится у девушек в трудные минуты жизни, пошла она за советом к старой ведунье – бабке Мухоморихе.