Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 5

Попервоначалу было Даньке ходить с теткой Настасьей очень странно – совсем не на то нужно обращать внимание, чем обычно. Не яркости ягодок или разноцветности грибов выглядывать, а скорее даже наоборот – в зелень всматриваться, да в разных местах в разную. На открытых полянках – на одну, на тенистых – на другую. Опять-таки, найдешь пенек, да проверяй, не растет ли чага-гриб, а если растет – надоть знахарку звать, пусть посмотрит, нужный ли, правильный, они ж тоже не все подходили. Ходит так мальчонка, ходит, да за несколько часов так намается, как во время игр, когда татем-разбойником носился по лесам-горам, не уставал. А лекарка еще и покрикивает чуток – чтобы не ленился да внимательнее был. По-доброму все, но поругивает. В строгости держит, значит.

Не ведал Данька, что нарочно наставница его так много по лесу таскает – чтобы запоминал мальчонка, что где растет, да хватку и нюх травницкий нарабатывал. Ведь пока не прочуешь кусты-деревья, траву да мураву, не вырастет из тебя лекарь годный, хоть сколь обучай. Чуялся нужный дар в Дане, вот и взяла его Настасья Ильинична в обучение. Ведь сколько раз предлагали ей деток в ученики, да и приплатить обещали изрядно – отказывалась, не брала. Негоже тем, кто не чувствует лес да силу природную, в травники идти. Некоторые даже дюже серчали на девушку за это, но стояла Настасья на своем крепко. Нет и все.

Сама лекарка давно, конечно же, все места нужные знала. Бывало, что леший пересаживал травы али новые выращивал, но с лесным хозяином Настасья Ильинична хорошие отношения поддерживала, дары регулярно приносила, так что озоровал он с травами редко. На случай если лесной господарь повелит лесу новые травы вырастить, проверяла она по весне все места заповедные. Сейчас вот вместе с учеником своим новым – пускала вперед, да следила внимательно. И с каждым днем сердце все больше радовалось – все более споро проходил Данька пустые аль больные места, все чаще задерживался на благостных.

Сначала-то бродили они в лесу недалече – ближние заимочки да делянки лесного хозяина осмотреть, и как солнце яркое вставало в зенит, возвращались. И на дворе было чем заняться. Но чем больше день красный увеличивался, тем все далече и далече уходили. Да и лес становился все таинственнее и таинственнее. Данька даже побаивался иногда – словно и не родной это лес, а страшный, незнакомый. И не из сказок страшный, а чужеродностью своей корявой. Иной раз казалось даже, что деревья ветки свои сухие специально тянули, чтобы – цоп! – за рубашку схватить, да в чащу утянуть. В такие моменты дыхание аж перехватывало, да хотелось отмахнуться от страсти такой и убежать от нее далече. А куда бежать-то? Ведь лес вокруг, и весь полнится этими деревьями с руками-ветками костлявыми. Только и оставалось, что на месте стоять, чувствуя как сердечко зайцем колотится. Тетка Настасья как замечала такое состояние своего ученика, ласково да крепко за руку брала, и сразу все проходило – успокаивался мальчонка мгновенно.

Долгонько такие странности продолжались с Данькой, а потом ничего – попривык. Не утаскивают деревья, пугают только. Да Настасья Ильинична говорила, что ничегошеньки лес не сделает – это он так проверяет путника прохожего, годен ли, чтобы пропустить его дальше, в чащобу заветную, к богатствам своим главным, али нет. Вот мальчонка и крепился да наблюдал пристально за травницей – за странностями ее в этом лесу. А та, бывало, найдет пенек, да не простой, необычный какой, но не всякий, по одной ей ведомым приметам выбранный, да давай над ним шептать-бормотать. Потом краюшечку хлеба и яичко подсовывает под корни и дальше идет. Ученик за ней следом, как по тропиночке идет, не сворачивая, как велела.

Пару раз не выдерживал Данька, оборачивался и видел, как около пенька того трава шевелится-волнуется, да высовываются из нее спинки горбатые, махонькие да лохматые. Один раз мальчик даже целиком увидел человечка – ростом с ежа, согнутый, в тулупчике бараньим мехом наружу, да с бородкой. Зыркнул тот человечек на Даньку, схватил хлебушек да потащил куда-то. А трава давай раскачиваться, следы скрывать – чтобы никто не смог за ним последовать. Спросил потом мальчонка Настасью Ильиничну, что за диковинку он видел. Та и объяснила, что лесавка (*) то был, дух лесной проказливый, верно служащий лешему, отцу лесному. Тот лесавок обычно за дарами-подношениями присылал. Рассказывала лекарка ученику своему про шутников лесных – как они детишек в лес сманивают, как вместе с ауками (**) играют с людьми, в чащобы-трясины их заводят, и дивилась – рано, ой рано лес стал открывать мальчонке свои секреты. Сама она лесавок увидела только опосля трех лет обучения, а Данька – после трех месяцев постижения леса. Видать действительно сильный дар сокрыт в мальчонке. Радость это великая, только вот и спрос будет большой.

Задумалась Настасья, что же возьмут с ученика ее силы небесные, да поставила вопрос этот в ряд с остальными странностями Даниила. Чуяло сердце лекарки, что неспроста все происходит. Еще ведь даже половины года не прошло, как изменился тот. Был же мальчонка как мальчонка, ничем не выделялся. Благо бы входил в пору зрелости, когда усы-борода расти начинают – тогда открываются иногда силы незримые, можно было бы понять. А тут – загадка сплошная. Покачала головой Настасья Ильнична – ой неспроста, да и решила ждать, что дальше будет, а пока учить Даньку всему, что сама знает. Даст бог – все будет хорошо с ее подопечным.

Быстро да коротко пролетали дни. Данька даж дома почти не появлялся, на что Степанида жутко дулась – привыкла она, что брат с ней вместе постоянно. Вместе бегали, вместе играли-озоровали, да и домашнюю работу по дому тоже вместе делали. А сейчас ей приходилось во всем самой помогать маменьке. Тоже не сахар – из жизни вольной, да сразу во взрослую шагнуть. К тому же пришла ей пора приданое готовить, большая уже стала. Пока Лисавета Николаевна за росшив полотенец посадила – пусть дочь с малого начнет. А полотенца в любом случае пригодятся – петушки-солнышки красные веселье в будущий дом будут приносить да духов злых отгонять.

Потому как приходил Данька только вечером, садились брат с сестрой рядышком и остаток дня вместе проводили – Степанида иглой работает, Данька какую мелкую работу делает: корзинку там подправить аль обувку, нож наточить или еще что сделать. Руки у мальчонки ловкие, пальцы как будто сами по себе порхают, а сам он рассказывает, чему за день выучился, да сказки-былины всякие. Песни поет. Только про странности леса не говорил – боязно. Степка тоже, конечно, сказывала, что дома случалось, да по сравнению с рассказами брата дела ее казались пустяковыми и неинтересными.

Так и повелось – как погода хорошая, сидят они во дворе али за околицу на пригорочек топают, с которого закат золотой да алый во все небо виден; как погода плохая – дома сидят. И случилось так, что на пригорочек начали подружки Степаниды стали прибегать. Девочка расхвасталась россказнями брата, вот им и стало интересно. Сначала одна пришла, потом другая. А остальные видят, что Данька не прогоняет – и тоже подходить стали. Да и веселее вместе всем сидеть. Смех, гам да шутки-прибаутки пошли. А потом и Данькины друзья подтянулись, с которыми он теперь только по воскресеньям, после того как в церкви попоет, виделся. Им тоже же интересно и про лес послушать, и сказки. Да, как ни странно, девчонок подразнить, позубоскалить с ними. Так как все не с пустыми руками сидели да дело свое делали (маменька полотенца Степашкины каждый вечер проверяла строго), то и не возражали родители да старшие. Даж наоборот – приглядываться стали кто с кем как общается, ведь пары будущие подбирать чем раньше, тем лучше. Поперва ж все с крепкой дружбы начинается, а потом и хозяйство у такой семьи будет крепкое да справное. Да и посмотреть, кто как работает, какая хозяйка прилежной будет, какая болтушкой ленивой тоже полезно. И к будущим зятьям присматривались.

Только не догадывались, конечно, ребята об этом – жизни своей пока беззаботной радовались да крепко сдружились все вперемешку. Даже когда дождик шел, бегали друг к другу. Не всей компанией, конечно, полон дом детишек никому из родителей не нравился, но штук пять-шесть чужих вполне спокойно переносили.

Так и летели дни, как птицы белые, веселые да ласковые, перьями ангельскими от горестей укрывающие. Хотел Данька позабыть о случившемся на святки, да не мог. Стоит только песню запеть, как сразу взгляд Алконост-птицы вспоминался. Не всегда, конечно, когда настроение хорошее, да все разыграются-распоются, то и не вспоминалось ничего. Но как только его спеть попросят, особенно старшие, особенно девушки, так враз находило воспоминание, за что ему голос такой дан. Отмахивался, конечно, мальчонка от мыслей, но это ведь как червоточинка в яблоке – какое бы румяное-спелое не было оно снаружи, червячок в нем есть, никуда не денешься. Вот так-то вот.

Еще и отец Онуфрий не отпускал своим вниманием. Уже не так много разговаривал, как попервоначалу, но все равно продолжал и рассказы вести – из писания в основном, да и из жизни случаи разные рассказывать про бесов мелких да пакостливых. Как они жизнь людям добрым портят. Много всего видел за свою жизнь батюшка, много сказывал, а Данька внимательно слушал. Только вот не было в его сказах ничего даж отдаленно похожего на пришедшего к ним с сестрой черта. Все они боялись крестного знамения, церкви и икон. Но все-таки интересно это было Дане, вот и вошло у них с отцом Онуфрием в обычай пить раз в неделю чай с рассказами разными. Странно это было поначалу и самому Даньке, и его родным, и односельчанам. Что может быть общего у пожилого священника и ребенка восьми лет? Даже разговоры всякие нехорошие пошли с утроенной силой, да потом все утихло – попривыкли. Долго это общение продолжалось – несколько лет. Батюшка потом от разговоров общих да сказок жизненных перешел на более серьезные вещи – как узнать, что у человека на душе да как ему словом помочь, как распознать, что бес сидит в человеке да как его изгнать и все такое-прочее.

Но это было потом, а пока отец Онуфрий только присматривался к Даньке да пытался его не оставлять – свет божий он ведь всем помогает, даже тем, кто его не видит, не чувствует, не верит. Потому и петь позвал, а не ради голоса. В храме ведь господь ближе, а когда молитвы поешь не просто так, а во время службы, душа, человеку господом данная, открывается божественной силе сильнее. И даже если есть в человеке дьявол, которого священник своим слабым человеческим зрением не углядит, то бог увидит и изгонит рогатого. Стоит только пожелать этого, да открыться душой.

А Данька просто пел – нравилось ему в церкви, как будто действительно благодать опускалась, и становилось легко и хорошо. Не зря райская птица не забирала его голос в церкви, ой не зря.

Долго ли, коротко ли, но подступила середина лета и наступил Семик (***). И решил Данька на свою голову за девчонками поподглядывать. Не раз он потом жалел, думал, что лучше бы он этого не делал, да было поздно. Хотя – кто знает. Может, попозже все равно бы все и произошло.