Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 42

Хочь и обещал следователь во всем по справедливости разобраться, а все ж таки волновалися все на селе. И за Ваську непутевого, и за подати, несправедливо насчитанные. У Васьки-то головушка его бедовая как зажила, так он вдугрядь за работу принялся, точно хотел наверстать упущенное, пока в беспамятстве валялся. Гоголем по селу ходил, хорохорился, а все ж таки смешков за спиной не смог избежать. Даж с уважением смешки – ибо эк «уважил»-то охальника, а поди ж ты. Но тут уж ничего не поделаешь, народ такой-от. А вот Аксинью не особо забижали – всяк понимал, каково это без кормильца в семье, жалели. Некоторые языки поганые да шепотки вновь распустили, аки змеи в стерне, но таких струнили. Не без помощи отца Онуфрия, конечно. Не одобрял он беганий друг к другу без венчания, однако ж яда злобности и презрения вообще не допускал, ни до себя, ни до паствы. Не всегда получалося, но – держал, держал всех в строгости.

Даня со всеми вместе волновался тож. Даж порывался как-то сбегать ночью до города, с цветочком Иван-да-Марьи заветным это ж завсегда быстро получится, да токо одно останавливало: ну сбегает, а дальше-то что? Как разузнать, что происходит-то? Показаться следователю – так тот, может, и не захочет с мальцом общаться, тока со взрослыми, а пора такая наступила, что не то что каждый день, каждый час дорог и весом, точно пятиалтынник серебряный. Упустишь – точно монетку полновесную золотую в колодец кинешь. Вот и ждали все, маялися, а поделать ничего не могли.

А Даньке-то, опосля уж того, как Васька встал, сон странный приснился, ну точно как самый настоящий и живой.

Снилося мальчонке, что в избе он сидит. Да не просто в избе, а за печкой прячется. Свернулся в комок тугой, словно сам себя держит, не пущает, и трясется. Толь от страха, толь от злости, а то ли еще от чего – неведомо. Токо вот потряхивает всего, аж плечи ходуном ходят. Сидит, ждет пока голоса злые да ругань стихнут, ибо знает – ну никак нельзя показаться, ничем хорошим не закончится. А по полу, по полу-то лужица темно-красная ползет – медленно, но неуклонно. Знамо дело, от чего такие лужицы бывают…

Не успел Данька толком испужаться, как сменилась картинка щелчком. Вот уже тишина стоит, да гарью тянет. Ой, не спроста тянет, не спроста! И верно – выбрался тот, в чьем теле мальчонка оказался, из угла своего, глянул – а прям перед глазами лежит кто, да без движения. А кто – не рассмотреть, слезы все застят. Вытер он слезы жестом злым, да прям на четвереньках и побежал – быстрее, чем вставать-от. Ткнулся ну точно кутенок, огладил волосы темные, коротко стриженые. То ли брат, то ли сеструха, знакомым веет, да лежит лицом вниз, не разглядеть. А на голове рана кровит, да так давно, что уже пленкой застывшей подернулась. Вроде как живой. Все бы хорошо, да только изба уже с одного краю пылает кострищем огромным, как вытащить-то?! Ан нет, тащит, сопит да тащит изо всех сил, что-то сквозь зубы шепча. А кругом уже стена алая гудит, огромная, огненная, того и гляди – рухнет, сожрет, и косточек не останется. А ровно держит ее что. Крыша обрушилась аккурат в тот момент, как «Данька» вылез из избы да на несколько шагов оттащил сродственника. Перевернул на бок, тут и стало понятно – брат. А старший ли, младший – хто ж его знает. Но точно знакомый, точно видал его иль похожего когда мальчонка, да только не таким, а значительно постарше. Мысли путалися, не давая вспомнить, да и мысли-то почти все не свои, чужие, аж страшно. И такой от них веяло ненавистью за сродственника почти погубленного, что Даня и не знал, куда деться. Да и не помнил мальчонка, что сон это, потому и поделать ничего не мог, токо ждать.

Затрясся весь «Даня», как увидел всадников, улепетывающих к лесу, руку протянул скрючену, ну точно схватить их захотел, да и заговорил.

И тут Даньку ну точно обухом по голове стукнули – шептун то! И ну точно хочет что нехорошее сотворить! Но как ни бился мальчонка, как ни кричал, не слышал его этот, мести желавший. С ужасом наблюдал Данька, как один конь споткнулся, второй рухнул что подкошенный. А этот, жаром горящей избы опаляемый, лишь смеялся и продолжал шептать и руку все больше крючить.

Не выполз никто из-под коней павших. Знал это Даня без сомнениев. А как шептун руку-то опустил, так сложилась изба вовнутрь, ну точно домик игрушечный, даже жар спал, перестал лицо обжигать. Застонал раненый, шептун тот час же кинулся к нему с болью в сердце, а Данька и очнулся.

Лежал, в потолок глазами вперившись, кажную минуточку вспоминая и перебирая. И как, губу прикусив, на лужу кровавую, медленно ползущую смотрел. И как тащил брата сваво. И как слова проклятые шептал. А сердце все продолжало колотиться бешено, ну точно выпрыгнуть собиралося.

Поворочался еще Даня, потрогал руку прокушенную да щеку, словно огнем опаленную, да и полез с печки аккуратно – во двор выбраться, умыться да воды колодезной напиться. Впотьмах-то да со слабости жуткой чуть ухват с ведром не завалил, но ничего, выбрался по-тихому, никого не разбудив.

А на дворе весной уж вовсю пахнет, жизнью нарождающейся – травою, цветами-первоцветами, листиками молоденькими, аж клейкими еще. Птицы выводят песни свои свадебные и ухаживательные, рассвет привечая.

Вздохнул Данька, уселся на пень для колки дров и заслушался, мысли все больные, сном навеянные, из головы выгоняя да вместе со зверьем солнышко просыпающееся встречая. Сидит, слушает, я рядышком откуда ни возьмись Захар Мстиславович пристроился, на полешке. Тож в молчании сидит, только на мальчонку поглядывает искоса.

Да и трудно Даню стало уже мальчонкой звати. На ягодах да грибах лесного батюшки вымахал, подраздался да окреп. И вроде нет косой сажени в плечах, как у кузнеца иль у тех, кто деревья валит али целыми днями косу из рук не выпускается, а поди ж ты – чуется, чуется силушка в теле, но словно она тама в тугой клубок или пружину свернута. А вот ежели распрямить, так враз и тело за ней расширится. И то слово – мальчонке и двенадцати нет, а выглядит как погодок четырнадцатилетних, девки вон даже заглядываться потихоньку начинают.

Очнулся Данька от мыслей своих, да так и вздрогнул от неожиданности, но тут же опомнился.

– Здравствуйте, дядь Захар. Вы просто так али с делом каким?

Бывало и так, что не только мальчонка к домовому прибегал с вопросами да словами разными, но и домовой просил в чем подсобить. В основном, людям неразумным разъяснить, что не так делают, чтобы ни они не мучились, ни скотинка их, ни домашние хозяева. Поначалу-то сельчане в таких делах к Дане и не прислушивались особо, а потом, как и правда улучшения всякие пошли, начали.

– Да вот, просто так посидеть, – покряхтел домовой, ерзая да поудобнее устраиваясь на своем чурбачке. Да видно было, что точно гложет его что изнутри. Не выдержал домовик, проговорил: – Может, сон твой послушать.

– А что сон? – спал с лица Данька и пробормотал: – Сон как сон. Ничего особенного.

– Ох, не научился ты меня еще дурить, молодой хозяин, – молвил домовой и из-под бровей своих белых укоризною глянул. – Да и умение у меня есть – в сны заглядывать. Вдруг что дурное придет, отгонять ить надобно.

– Так вы и… – внезапно смутился Даня.

– Нет. Тех, – со значением выделил Захар Мстиславович, – снов я не вижу. Так что не пужайся.

Поддернул полы тулупчика и продолжил:

– А вот в этот заглянул. Да ничего сделать не смог. Не сон то был. Вот и вышел тебя проведать.

– А что же, если не сон? Неужели – как те? – чуть не задохнулся Данька.

– Не как те, да все ж не сон. Воспоминанье это чужое, молодой хозяин, – пояснил домовой, словно самое обычное это дело – чужое прошлое изнутри видеть.

– А как же… А чье же… – забормотал мальчонка.

– Как будто сам не догадываешьси, – с укоризной попенял домашний батюшко и добавил со значимостью: – Хотя, может, и не догадаишьси, ведь сам не можешь понять, какое расположение к нему питаешь.

И тут Даню как в жар бросило – так вот почему тот сродственник из сна таким знакомым казался! Не потому что сон, а во сне все правдою кажется, даж не задумываешься зачастую о нелепицах странных, естественными кажущимися. А потому как действительно знал, знал того человека, чье прошлое как на волшебном блюдечке разглядывал!

– Всемил то, да? – выдохнул Данька, почти не веря словам своим.

– Истинно, он, – кивнул головой Захар Мстиславович.

– А как же я его прошлое увидел-то? – ошарашенно пробормотал Даня.

– Как-как… Показали его тебе, вот как! – припечатал домовой.

А мальчонка лишь головой потряс от изумления, ну точно лошадь на ярмарке, от слепней избавляющаяся. Да токо вот мысли похуже слепней будут, зараз так от них не избавишься.

– А кто? Зачем?!

– Эх-хе-хе, молодой хозяин, молодой хозяин, – закряхтел дверью старою Захар Мстиславович. – Тут уж сам давай. И кто, и зачем. Я и так лишку сболтнул. Совсем старый стал, все забываю, – завздыхал домовой горестно.

Но Данька уже знал о маленькой слабости домовика. Тот вел себя так, лишь когда прикинуться желает немощным да в помощи нуждающимся, а сам-то домовик еще лет сто, а то и больше проживет на свете, ежели с домом и семьей ничего не случится. Знал, а посему – почему бы не уважить чужую слабость, да по сравнению с ним не то что Даня, даж его родители крохотными детками казалися.

– Да вы что, дядь Захар, вашей памяти любой позавидует, столько всего знаете да помните! – подсластил мальчонка разговор.

– Помнить-то помню, да вот о запретных вещах подзабываю, – сказал домовой, как отрезал. – Глядишь, и сделаю что не так, тады…

Нахохлился Захар Мстиславович снегирем на ветке в самый мороз, а Даня растерялся даж, не зная, что и сказать. Вот вроде и не сказал ничего такого-от домашний батюшко, а поди ж ты – хмурится, ну точно чего важное выдал. Так и не сумел мальчонка догадаться, что ж такое рассказано было секретное, так и продолжили в молчании на восход нарождающийся глядеть, что небушко в розовый перекрашивать начал, темень ночную разгоняя да голубизной дневной ее заменяя. Облачка редкие, по небу плывущие, брюшки свои перламутровые лучам солнышка подставляющие, ну точно на ласку напрашиваются, да того все затейливые и забавные казались, что Данька загляделся аж.

Хороший день обещался настать, ласковый да теплый. Да только вот сердце сон продолжал глодать и все не отпускал никак.

Дальше дни закрутились-завертелись колесом ярмарочным, а Даня все нет-нет, да и вспоминал сон этот, из головы не идущий. Вспоминал, пока не приснилось ему еще что-то странное.

Проснулся Данька на пригорочке в каком-то саду странном. Поначалу даж не понял, что с садом тем не так. Травка, солнышком пригретая, воздух яблочный такой вкусный, что хоть пластами его режь да кушай, до того ароматный. А вот царапает что, покоя не дает. Тряханул головой мальчонка и пошел потихоньку меж яблонек, воздух тот вкуснющий вдыхая. Коснулся ствола одного, глядь, а он точно позолотой тонкой покрыт. И второй. И третий. А следующий точно черной патиной затянут. А яблоньки-то разные – какие повыше, какие пониже, ну точно недавно посаженные. И тишина царит. Не бывает такой тишины днем летним – завсегда пчелы да слепни жужжат, мошкара какая вьется, надоедает. Мураши бегают деловито – а нет их тут. Токо травка, ну точно как в сказах, что «муравою» зовется, и яблоньки эти странные. Дане бы испужать, ан нет – чувство, ну точно в палатах Азеля находится, а чего там бояться-то? Так и пробродил среди яблонек этих, покуда одна, молоденькая, с веточками тонкими да листиками весенними, пушисто-зелеными, не приглянулась. Около нее и прикорнул.