Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 4

А наутро пришел отец Онуфрий. Село-то, где жил Данька, было побогаче иных городов, церковь тоже была небедная, и батюшка соответствовал ей и степенностью, и габаритами – дюже широк в плечах был, будто и не святой отец, а в забое день-деньской стоял, да и в талии не уступал. Однако ж любили его на селе – хороший он был священник, справедливый. И лишнего не брал, и промахов не спускал, и не усердствовал излишне. Бедным такоже помогал – и без платы крестил-хоронил, и, бывало, одежонку всякую подкидывал да денег немного. Только вот не было у него матушки, хоть и в годах уже. Ежели спрашивали причину, то смотрел сурово и отвечал, что не указал Бог ему еще жену, а раз не указал, значит, негоже на ком попало жениться. Вот и рукоположился на священничество в безбрачии. Правда злые языки болтали всякое непотребное про батюшку – мол, проклят он, вот и не женится, а может что и похуже, но Лисавета Николаевна страсть как не любила этих слухов и всячески их пресекала. Негоже на божьего человека наговаривать.

Как только отец Онуфрий переступил порог, у Даньки кусок пирога в горле застрял, да сердце защемило – ой, не к добру пришел батюшка. Пока Петр Матвеич степенно приветствовал священника, Лисавета Николаевна быстро закрутилась, доставая мясо закопченное, да всякие соленья-маринады, да наливочки – все знали, что от чарочки святой человек не откажется. Чай, не каждый день такой важный человек в дом приходит.

Выпили Петр Матвеич с отцом Онуфрием по чарочке, потом еще поговорили о жизни, о том, как зима в этом году проходит. Лисавета Николаевна все крутилась вокруг – то чего подвинет, то чаю нальет, а потом смирно присела в уголочке, поправляя теплый плат на плечах – послушать, да если что понадобится – принести.

Хотел было Данька потихоньку сбежать из-за стола, да отец Онуфрий как зыркнул грозно – ноги-то сами и отнялись. Сидел мальчонка ни жив, ни мертв, пока не начал батюшка собираться. Только Даня отмер, как батюшка и говорит:

– А проводи-ка ты меня, отрок, до церкви.

Даньке ничего не оставалось, токо побежать в сени одеваться. Лисавета Николаевна за концы платка схватилась, что на груди лежали, поближе к сердцу, да так и замерла. Неужто натворил что сын ее бедовый, да такое, что священнику пожаловались? И ведь не спросишь у батюшки – опять сурово посмотрит да скажет, что негоже вмешиваться другим, пусть даже и родителям, в дела церковные. Бывало уже. Хотя вразумлял отец Онуфрий зачастую получше, чем розга, ой получше! Ну ничего, вернется Данька – все расскажет, а дальше уже можно будет решить, что с отпрыском делать.

Мальчонка тем временем оделся, с трудом борясь с желанием дать стрекача – все равно вернется обратно, и тогда уж идти в церковь будет еще страшнее. Однако ж все не как обычно вышло.

Всю дорогу отец Онуфрий расспрашивал о вчерашней потехе, да так интересно, что развеселился Данька да позабыл о своем страхе. Жаль, не так уж далеко церковь стояла, ненадолго тревога отпустила. Как вошел Даня в храм божий, стягивая старенькую шапку, так ожидание плохого и вернулося, да все сильнее и сильнее ставилося, пока раздевался.

Батюшка, скинув свою длинную шубу на овечьем меху, обновил всегда горящие лампадки да и… привел Даньку в свою горницу и на скамью усадил. Совсем растерялся мальчонка, на самом краешке умостился и, с сердцем колотящимся глядючи, слушать приготовился.

– Ну, отрок, – загудел басом отец Онуфрий, – рассказывай, что там у тебя вчера ночью случилось.

Обмер Данька, схватившись руками за скамью дубовую – откель батюшка прознал? Неужто Степка проболталась? Ну сеструха, ну удружила! Не успел Даня сообразить, что да как дальше-то делать, как рот опять сам собой начал сказку выводить:

– Да ничего не случилось. Степка… Степанида решила всякими девчачьими глупостями позаниматься, а меня попросила рядом посидеть. А потом ей что-то странное привиделось, она с лавки кинулась, да головой ушиблась, сознания лишилась, – Данька врал, да сам алел от не-своего обмана, наговариваемого неизвестно кем. – Вот и все.

Выговорил мальчонка все, а сам носом хлюпнул – совсем муторно да страшно на душе стало. Отец Онуфрий, внимательно слушавший недолгий рассказ, вдруг спросил:

– А что там про борьбу с нечистым было?

Данька совсем уж покраснел да и ответил:

– Это я так, чтобы Степке интереснее было, – а сам опять носом захлюпал – разреветься бы да во всем сознаться! Страсть как хотелось, а не мог! Проклял его нечистый да так, что Данька даже в храме ничего сказать-сделать не смог, хоть и захотел всем сердцем.

А батюшка покачал головой:

– Гадание это все – от бесов. За то, что сестру не вразумил, епитимья на тебя – прочитай «Отче наш» пять раз, да на следующей неделе приходи – петь будешь.

Удивленный Данька даже рта раскрыть не успел – сказать, что петь-то не умеет, как батюшка покачал головой:

– Негоже тебе отрок от такого отказываться. Глядишь, и поможет чем, – а сам так внимательно посмотрел, что мальчонкин страх только возрос – не поверил ему священник, подозревает что-то. Теперь будет постоянно пытать, наверное, а Даня-то и сказать ничего не может. Так что только кивнул он, соглашаясь.

Не помнил Данька особо, как домой пришел, что маменьке говорил, но вроде как не серчала она, без наказания дело обошлось. Может быть потому что Данька больным сказался, да сразу на печку полез, а Лисавета Николаевна ему поверила – нездоровым сын выглядел, да и жар у него начался.

Отпаивали его чаем с малиной весь день, так что к вечеру пробило на пот, да жар сходить начал. А тут и Степанида вернулась – довольная вся такая, весь день бегала-гуляла. На Даньку такая обида накатила за поступок сестры, что ночью он зажал на печке и давай выспрашивать, зачем и кому все рассказала. Испугалася Степка, никогда не видевшая брата таким злым, да как давай шепотом, чтобы родителей не разбудить, каяться.

Пришла она вчера к девчонкам, а те ну рассказывать, как все было. Ни у кого в зеркальце суженый не появился, зато смеху, веселья было! Столько раз погадали, и на зернышках, и на угольках, хотели еще и к баннику сбегать, да побоялись. Степанида слушала-слушала, да стало ей завидно очень. Не выдержала, взяла и рассказала, как все у нее было: вы вот хоть и повеселились, а ничего не нагадали, а я… Приукрасила, конечно, маленечко, не без этого, зато все поудивлялись да поверили и позавидовали. Кто ж знал, что кто-то из девчонок расскажет родителям, а те отцу Онуфрию передадут…

Плюнул в сердцах Данька – просил же, дуреху! – да и отвернулся. А Степка давай подлизываться в ответ – очень уже не хотелось разругаться с братом. Придумывала-придумывала всякое, лишь бы Данядуться перестал, а потом дошла до того, что теперь у него авторитет среди мальчишек должен вырасти. Не каждый ведь с нечистым воевал, а Данька – воевал! И даже выиграл!

Мальчонка аж задумался от таких слов. Опосля еще подумал-подумал, да и простил ее – все ж таки сестра родная, хоть и бедовая. Как есть бедовая, только вот шишки сыпятся в основном на его голову, а не на Степашку. Видать, планида ему такая. Даже в жены вместо нее неизвестно к кому попал…

Думал Данька, что закончились его злоключения после той странной ночи, ан нет! На следующее утро пришла тетка Настасья. Она не только сказки сказывать умела, но и лекаркой местной была – все про травки да настои лечебные знала, вот Лисавета Николаевна ее и позвала – сына глянуть, все ли в порядке. А то как-то странно заболел, да так же странно вылечился.

Посмотрела Настасья Ильинична Даньку, лоб пощупала, в глаза да в горло заглянула, и велела травку одну заварить ему – для придания сил. А так здоров сын, не сомневайтесь. Сама пока чаевничала, попросила мальчика спеть. Застеснялся Даня, да маменька на него шикнула – негоже отказывать лекарке, которая за труды ничего не взяла. Ну Данька и спел – про Ярило-солнце, да про колесницу Даждь-бога. Очень нравилась ему эта песня. Да спел так ярко и радостно, что даже Лисавета Николаевна труды свои бросила, чугунок с травкой отставила да за стол села – послушать. Степанида та вообще рот открыла. Лишь тетка Настасья в кружку посмеивалась – значит, не привидилось, не прислышалось ей позавчера. И как только песня прекратилось, вдруг спросила:

– Пойдешь мне помогать? Я тебя всем сказам выучу да травки научу разбирать.

Замялся Данька – слыханное ли это дело, пацанам в услужение к лекарке ходить, а сам на маменьку косится – что она скажет? Лисавета Николаевна тоже призадумалась – уже пора пришла сына отдавать в какую-нибудь профессию, да вроде как и выбора особого нет – денег нет за обучение платить, а тут само в руки просится. И без куска хлеба ребенок точно никогда не окажется. Но сказала, что нужно с Петром Матвеичем посоветоваться. Настасья понятливо покивала – без отца решение принимать не след, и сказала, чтобы приходили, как только что надумают. Накинув на волосы богатый узорчатый платок, с неближней ярмарки привезенный, улыбнулась мальчику и ушла. Данька от этой улыбки весь засмущался почему-то – неправильная она была, улыбка-то.

В тот же вечер родители порешили отдать-таки сына в обучении к лекарке, наказав называть ее Настасья Ильинична, никак иначе. Степанида была очень горда – очередной повод похвастать перед девчонками появился.

Так начался очень странный период в жизни Даньки. Почти целыми днями он пропадал у тетки Настасьи – та хотела ему, пока зима не спала, рассказать, как правильно всякие травки искать-срывать, чтобы уж весной-летом без проблем ходить по лесу. Сказы сказывала тож, в основном былинные – как богатыри рубились со всякой нечистью, побеждали ее, как Русь защищали. Петь учила – песен она тоже знала множество, да все разные. Только вот не давались мальчику песни печальные – только начинал пробовать петь, как весь чистый голос куда-то пропадал, воронье карканье оставалось. Хмурилась Настасья Ильинична, пытаясь понять, что происходит, а Даня лишь молчал подавленно. Сам-то он почти сразу сообразил – голосом-то с ним поделилась Алконост-птица, радость дарящая, а какая ж радость с грустных песен? Вот райская птица и серчала, отбирала голос, если он нехорошее что пытался петь.

А по выходным Данька служкой в церкви был. Молитвы пел – против молитв Алконост-птица не возражала. И выводил так хорошо, что даже из других сел стали приезжать на службы со временем – говорили, что через него сами ангелы господа-бога нашего поют. Данька в ответ только отнекивался, точно зная, откуда у него такой голос. Отец Онуфрий каждый раз, как мальчонка приходил в церковь, заводил с ним разговоры о боге. Говорил, что нужно верить, что от веры все силы берутся, да вот не верил ему Данька – он ведь сам видел, как черт иконам в красном углу усмехался. Не то чуял священник, что с мальцом что не так, не то знал – но попытки свои не оставлял. Рассказывал и про дьявола да бесов, как от них защищаться нужно, на исповедь искреннюю постоянно подталкивал. Слушал Даня исправно, регулярно исповедовался в той мере, что печать на устах позволяла, но в душу не пускал отца Онуфрия, как тот ни старался.

Так прошла зима, промелькнуло начало весны, да наступила Масленица-Комоедица с веселым сжиганием чучела Марены со старыми оберегами да наговоренным тряпьем, уносящим в дым все плохое.