Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 47

Поскрипывает снег под ногами, морозец за нос щиплет – мол, не ходи, не гуляй, ворочайся обратно в избу! Нечего тебе тут делать, судьбу искушать! А вдруг метель подымется да закружит-заснежит, уведет куда не следоват? Иль волки, чей вой переливчатый слышится издалече, набегут? А вдруг лед под ногами треснет, в полынью провалишься да сгинешь, и никакой водяной не спасет?

Брел Данька рядышком со Всемилом по дорожке между высоченными сугробами протоптанной, с удивлением мысли странные, дурные отгоняючи. Словно не его это мысли, чужие, словно действительно кто заплутать желает, да не в лесу – в самом Даньке, в душе евойной. Запуржить-заметелить, с дорожки правильной согнать. И до того странно все это, что и не заметил мальчонка, как добрались они до жилья Настасьи Ильиничны. А двор при доме от снега расчищенный, все деревья заботливо дерюжками обернуты, чтобы зайцы не поглодали за зиму, покосившийся было дровяной сарайчик поправленный. Сразу видать – объявился хозяин в доме. Хочь и трудно ожидать подобной мастеровитости да рачительности от тонкокостного шептаря, а поди ж ты. Вздохнул Данька вновь от своей неумной неприязни к наставнику Настасьи Ильиничны, а все ж таки никуда она не подевалася.

Не повел Всемил мальчонку в дом, в травяной сарайчик направился. Тот хочь и не отапливался, все ж не так холодно там, да и от соломы, на чердаке да по углам наваленной, прелый дух теплый идет, почти весенний. А как нашептал что Всемил над пучком соломы, веночком согнутым, так и вовсе тепло разлилось по пристройке, аж расстегнуть тулуп захотелось.

– А в доме так сделать можно? – не выдержал Данька, шарф с шеи разматывая.

– Можно, – кивнул Всемил, аккуратно подсвечник веночек пристраивая. Тот аж желтым солнечным светится, переливается аки блик на речной глади, так и кажется: моргнешь – и исчезнет он.

– А что ж не делаете? – пристроился мальчонка привычно на табурет, сидит, на веночек во все глаза глазеет. – Это ж сколько экономии на дровах выйдет! И не угоришь, если вдруг с трубой что случится. Или вот – ежели морозы вдарили, из дому не выйти, так ведь завсегда согреться без опаски можно будет.

Расшалилась фантазия Данькина, понеслась вскачь, ну точно сани по сугробам, гляди, как бы не сломались. А у самого глаза энтузиазмом горят, уже прикидывает, как можно помочь сельчанам в зиму бедовую.

– Ох, Даня, Даня, – вздохнул да покачал головой Всемил, на другой табурет опускаясь. И не поймешь – вроде как и одобрение в голосе чуется, и осуждение, да все печалью да завистью сверху припорошено. Аж смутительно отчего-то мальчонке стало. Словно что хорошее сделал, но не подумавши перед этим. – За волшбу каждую платить надобно. Вот ты с наставницей людей лечишь через травки. Ищешь их в положенное время, рвешь по правильному да с молитвой или наговором, потом сушишь, отвары и настойки делаешь. Так?

Кивнул неуверенно Данька – все так, но от чего слова шептуна сомнения странные вызывают?

– Силу лечебную травки откуда берут?

Не успел мальчонка задуматься, как бы половчее ответить, как Всемил продолжил, даж слегка обида осталась. Вот черт – тот всегда давал поразмыслить. И не вспомнилось Даньке даже, как буквально надыча бычился, что никто ответы прямые не дает, все только обещаниями кормят.

– От природы. От лешаков и прочих, кто за лесом смотрит и с ним крепко связан. Я же каждый раз частичку себя отдаю.

– А как же птица Гамаюн? – брякнул Данька, не задумавшись. Крепко, ой крепко въелось в него подсмотренное лечение Настасьи Ильиничны, как живое перед глазами вставало.

Глянул странно на него шептун, точно не должен мальчонка знать такого, от чего нутряные опасения еще большим цветом расцвели.

– Откуда знаешь?

Пришлось Дане повиниться – и как запрет нарушил, и как подсматривал, хотел было заикнуться и про Алконост-птицу, да горло тут же предупреждением свело – привычным уже, каковое появлялось завсегда, когда не следовало говорить запретное, и оттого не страшным. Можно выдохнуть и продолжать сказ.

Выслушал его Всемил, и вновь в странности остался. И не понять – доволен знахарь услышанным али не очень, однако ж в спокойствие пришел.

– Знахарь потому и величается «знахарем» или «ведуном», что знает, к кому в какой момент обратиться. О помощи попросить или одолжении. Но расплата всегда идет через него.

Помолчал шептун чуток, взгляд отведя. Поправил пальцами тонкими веночек-ярко солнышко, жарящий любой печи почище, но не обжигающий.

– Через меня. Как наставница твоя выучится, и она платить будет.

– Черту? – ахнул Данька, в волнении пальцы сжимая.

– Ох, Даня, Даня, чистая душа, – усмехнулся внезапно Всемил, враз растеряв свою ледяную мрачность. – Да какому ж черту-то? Ему колдуны, колдуньи и ведьмы поклоняются, душу отдают и на веки вечные себя проклинают. Сам же видел, небось, уже, что они из себя представляют. Видел?

Потупился Данька, невольно плечами передернув, в пол уставясь да пережитое вспоминая. И тетку Аксинью, от дара черного, насильно врученного, избавившуюся. И несчастную Велину, из-за любви в кабалу себя и душу отдавшую и лишь муки на этом свете и том получившую. И страшную древнюю ведьму Марью, что сама черта звала и с радостью ему отдалась. Не похож, ой не похож шептарь на них, ну ни капельки! Как ни всматривался в него Даня, не видел той черноты, изнутри подъедающей, как в ведьмах. И в Настасье Ильиничне тож не видел, иначе бы костьми лег, а не позволил наставнице учиться делу знахарскому. Он бы… Он бы черту своему пожаловался, вот!

А Всемил сидит, пытливо так смотрит.

– И тот, с кем ты встречаешься во снах – тоже ведь не черт, правда?

– Откуда вы… – вскинулся Данька, соколом встрепенувшись и глаза в изумлении распахнув. Чтобы кто-то, да о его тайне страшной ведал?! Ну ладно Захар Мстиславович – домовому ход в сны есть, оттуда и ведомо. И нечисти лесной да прочей – видно, что черт его в суженые прибрал. Видать, и знахарям тоже видно?! И добавил почти жалобно: – Правда не черт?..

Давно уж Даня догадывался, что страшный нечистик, через зеркало пришедший и его заместо сестры забравший в полон странный, не черт. Икон-креста не боится, с тем страшным, волосатым, что копытами раздвоенными топал, желая мальчонкину душу забрать, когда тот по жалости клубочек ведьмовской тетки Аксиньи принял, спорил и отстоял. Да и дела у него совершенно другие – природе помогать больше, чем людские души совращать. И рассказы домового про дела древние вспоминались, и много всего прочего. Однако же, догадываться – это одно, а знать доподлинно – как камень с сердца снять.

– Не черт, – кивнул шептарь, подтверждаючи.

– А кто же? – хриплым шепотом поинтересовался Данька, желая загадку разрешить иль хоть краешек от нее приподнять. А самого то в жар, то в холод бросает от волнения и все вокруг таким странным чуется. Кажется, взгляни иль руку протяни – коснуться, и все-все тайны природные раскроются, ну точно на ладони будут, бери их и рассматривай.

– Не могу этого тебе сказать пока, – с сожалением покачал головой Всемил. – Нельзя пока. Но если сам догадаешься…

И замолк многозначительно, словно подначивая мальчонку на что. А тот лишь губы поджал от огорчения. Мысли кружатся, мельтешат, ну точно птицы непоседливые в стае, все никак успокоиться не могут, выстроиться хоть в клин, хоть в линию – для понимания. Но хочь мысли и мельтешат, а вопросы остались, да сколько еще их! Грех не поспрашать, может еще что выведается.

– А вы тоже… знались?

Замкнулся было Всемил, но сказавши «аз» и «буки» говори.

– Я тоже… знался, – вымолвил словно сквозь силу, а Даньку горечью и печалью, что в голосе таились, резануло наново. – Только вот не выдержал, испытания не прошел, потому знахарем и остался.

– А стали бы?.. Этим… Суженым? – порозовел смущением мальчонка.

Фыркнул смешливо знахарь, ну точно кот, что шутку услышал презабавную, но прямо так и не ответил, вновь загадками заговорил.

– Суженым-то суженым, да не таким, как тебе представляется. Как поймешь, с кем знакомство свел и беседы ведешь – узнаешь. Или он тебе сам скажет – как время придет.

– А что, там это… Ну… Хозяюшкой не нужно будет стать? – через смущение вытолкнул Данька, все еще ушами пламенея да руки в волнении сжимая.

Чуялось – была бы возможность, рассмеялся бы Всемил, а так чувства мальчишки хоть как, но берег, не позволяя излишнему веселью наружу выплескиваться.

– Хозяюшкой – нет. Для другого ты судьбой назначенный стал. И если справишься – быть тебе не просто знахарем, а поболе.

– А если я не захочу? – скорее из упрямства, чем из каких других чувств поинтересовался Данька. Хотел он, ой как хотел. Не представлял себе уже другой жизни – без общения с хозяевами домашними, лесными да озерными, без странных происшествий, что в жизни случалось, без мира того, что открывается на разломе года да на Ивана Купала, и в который можно погрузиться, цветочек Ивана-да-Марьи сжав, и без многого другого. Но основное – без помощи людям. Ведь во все страшные истории ввязывался исключительно ради этого, за свое благо не радея. Правда, ежели бы самому мальчонке об этом сказали прямо, удивился бы безмерно, потому как – ни разу не задумывался, что же его толкает да по пути странному ведет.

Глянул с насмешкой Всемил, ну точно на ребенка малого.

– Правда не захочешь? Значит, останешься жить там, – и, не сдержавшись, фыркнул: – Хозяюшкой.

Вскинулся Данька, с которого все смущение разом слетело, петушком драчливым, кулаки сжавши. И не понять, почему – а обидно! Словно девчонкой обозвали. И ответить как – тоже не понятно, но – надо.

– Не сумлевайтесь – выдержу! И получше вас стану, вот!

Ох, не туда хотел повернуть разговор Всемил, не туда, да не о том сказать, но как не умел с людьми общаться, так и не научился. Да делать-от нечего – куда дышло, туда и вышло.

– Становись, – кивнул шептун со всей серьезностью. – Только помни: золотые яблоки только с золотой яблоньки сорвать можно. Чистой.

У мальчонки аж кулаки разжались сами собой.

– А вы… Там и ваша яблоня есть?

– Есть, – криво усмехнулся Всемил. – Только не золотая уже. Потому и пришел поговорить. Предупредить и предостеречь на будущее. Пока твои помыслы чисты. Смотри, чтобы так и оставались.

Данька в ответ только и смог кивнуть.