Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 27

Давненько это было. Аккурат в те времена, когда леса еще были заповедными да злобными, не чета нонешним. Жил в деревне волхв один. Дюже могучий, такой могучий, что приходили к ему на поклон за предсказаниями да толкованиями аж из самого града-Мурома да метрополя-Киева. А он выбирал – кому сказать, кому отказать. И кому отказ дал, тем вдугрядь просить нельзя было, только рассердился бы волхв тот, да нашептал что недоброе.

И вот однажды случилося так, что приехал к волхву князь, что жил так далече, что не упомнить. Приехал за дочь свою хворую просить, недугом странным пораженную. Никто не мог вылечить ту деву, а ей что ни день, то все хуже становилося. Приехал князь, поклонился волхву в ноги с просьбою великою. Раскинул волхв кости, раскинул бобы, да лишь головой покачал. Никто не мог помочь деве той. Осерчал тогда князь на волхва и молвил: «Говорят, можешь ты помочь кому угодно, а мне не захотел? Не быть тебе живу после этого!» Сказал так, выхватил меч, да и отрубил волхву голову.

И не успел он этого сделать, как зашумел лес вековечный, через который к деревне ехать надобно было, ветвями как руками заразмахивал, и стронулись с места деревья, все плотнее сжимая круг. А из леса звери дикие выходить стали, зубы скаля да пасти разевая. Побледнел князь, поняв, что наделал-то, вскочил на коня да поспешал прочь, по тропке что виднелося, а за им и вся дружина утекла.

Токо вот не вышел никто из леса того лихоимного, всей дружиной так там и полегли. И с тех пор никто не ходил в пущу эту, хоть и зверь там водился самый пушистый, и ягода самая вкусная. Лишился лес своего защитника-покровителя, волхва старого, и мстил людям всякоже. Иной раз, бывало, пустит человека до поляночки, грибами-ягодами поманит, да и выпустит. Обрадуется человече, да вновь пойдет, да только вот не выйдет боле. Иль найдут его, беспамятного на кромке леса. Вроде и жив-здоров, а добудиться никто не может.

Вот так и застрахолюдил лес людев, от себя отваживая лет сто, пока не появился в деревне молодец один, да не объявил, что пойдет, мол, в лес этот, силу свою испытать. Всей деревней его отговаривали, а он посмеивался токо: мол, ничего мне энтот лес не сделает. Так и ушел.

День его нет, второй. Ну, помянули как следоват, как деды завещали, а он возьми и приди вдруг. Только выглядит так, что и не узнаешь – весь белый, руки-ноги трясутся, вот-вот вусмерть упадет, как жизнь кто из него вытянул, лишь чуть оставив.

Пришел так, да и говорит: «Все, не будет больше лес ваш озоровать». А как сказал, так и упал замертво. Испужалися все страшно, что делать-то – незнамо. А тут вдруг из леса звери понабежали: волки пришли, белки прискакали, зайцы припрыгали, да все вместе, не боясь ни друг друга, ни людев. Схватили этого молодца, да и исчезли, только след их простыл, как и не было никого.

Токо вот с тех пор среди деревьев нет-нет, да и мелькнет фигура страшная с волосами белыми. Мелькнет, глаза выпучит да давай хохотать, а сама рукой все манит: давай, мол, подходи.

Никто, понятно же, не шел, все стороночкой места те обходили. Год обходили, два… А потомыча детишки заигралися да случаем забегли. Глянь – а вокруг ягода-земляника красы невиданной. Набрали полные подолы, и тока тогда догадалися, куда зашли. Но ниче – вернулися все живы-здоровы. А потом тудова корова забрела бобыльки одной. А ей без коровы – смерть, так что кинулась за своей пеструшкой, делать-то неча. И тож вернулася. Осмелело общество, потихоньку начало забираться. И действительно, как и говорил тот, странный, присмирел лес, нормальным стал.

А молодец тот волхвом был. Не рассчитал сил только, вот лес его себе и забрал – в обережники…

Захар Мстиславович замолчал и задумчиво огладил бороду. А Данька очнулся, рот захлопнувши. Перед глазами живьем вставали картинки, нарисованные искусной сказкой домового: то чащоба распахивала недра, выкладывая тропочку, по которой с осторожкою ехал князь иноземный, бусурманский, то волхв в одеже своей белой руки к небу вздымал, призывая помочь ему леса да небо, зверье да птиц, а небеса молнией золотой, громадною раскалывались, то набегали звери разные, зубы свои скаля, то лес вековечный деревья смыкал, не пуская путников из утробы своей. Жутко!

Поежился мальчонка, будто и сам там побывал, в лесу этом страшном, хозяина лишенном.

– А с дочкой княжеской что случилося, дядь Захар?

Домовой плечами равнодушно пожал, бороду расчесывая:

– А что с ей случится-то? Померла, видать. Волхв же что сказал – никто не поможет, значит, никто и не поможет.

Даня в душегрею поплотнее запахнулся и затих малость. Не поможет-то, не поможет, а вдруг выжила та дочка? Жалко же… В пристройке, где мальчонка рассказ Захара Мстиславича слушал, холод стоял – не лето уж на дворе, даже осень скоро на излом пойдет, через пару деньков. Зимушка уж права свои вовсю заявляет, вот и приходилось потеплее в одежу кутать, не зазябнуть чтоб. Раздумывал мальчонка о волхве, о сказе, а сам попутно дивился – вроде домовой как человек себя ведет, и теплый, ежели потрогать, и в валенки и тулуп надевает перед тем, как из дому выходить. А вот сидят они тута, у Даньки пар изо рта идет, а у Захара Мстиславовича – нет. Странно как-то да жуть интересно до причины, а как спросишь, так один ответ и услышишь: завсегда так было, испокон веков, не майся глупостными мыслями, молодой хозяин.

Встрепенулся вдруг Данька:

– Дядь Захар, а откель вы это знаете-то? Про волхва, про лес, про обережника? Вы ж того… не дружите с ними.

Глянул домовой с достоинством, какового еще поискать надобно у многих людей, да и говорит:

– Да, не дружны мы. Дикие они. Людев пугают да уводят, а мы вас, неразумных, наоборот, в оберег берем. Токо ж сродственники мы все, охранители. Мы вот дома да животинку домашнюю храним, лешаки – леса свои со всеми, кто в них обитает, полуденницы – поля, водяные…

Тут домовой не выдержал и поморщился – дюже не любил он водяного местного, дядьку Антипа. Даня как-то пытался вызнать причину, да Захар Мстиславич лишь цыкнул на мальчонку, буркнув, что не хозяйственный тот, мол. Для домового-то, у которого все зернышки в амбаре да тараканы в избе посчитаны, самое страшное ругательство это. Да и то верно: проиграть речку свою в карты – где это видано? Но Захар Мстиславич задолго до этого не взлюбил водяного, видать, еще что между ними случилося, во времени стародавние. Помимо обычной вражды между домашней нечистью и природною, «дикою», как домовой их называл.

– …речки, озера да рыбу хранят. Вот и знаем друг про друга много всего, чем вам, людям, неведомо, – и добавил после некоторого раздумья: – Да и ненадобно знати.

Данька согласно вздохнул и обнял свои колени. Действительно ненадобно, разве что как сказку послушать. Вот узнал он про волхва древнего да обережников – и что ему делать? Спаситель наставницы так в себя и не пришел, так и лежит в избе у ней в беспамятстве, лес, куда мальчонка каждый день забегал, благо дом травницы прям у границы находится, так и стоит, ничего с ним не случилося. Что делать – откель понять?

А домовой, что рядышком по своему обыкновению на чурбанчике пристроился, молчит, искоса поглядывает, понукает будто – думай, молодой хозяин, решай. Иль кажется так Дане только. Неведомо. Не выдержал все ж таки мальчонка:

– Что ж мне делать-то, Захар Мстиславович?

Да до того редкостно-жалобно вышло, что застыдился даже такой слабости, однако ж как вышло, так вышло.

Покачал головой домовой, да и молвил, вроде и разумно, а как камень в воду бросил:

– Волхов этот твой слабоват, видать, оказался. Он же шептун, а таким рот заткни, враз силы лишатся. Видно кто-то и лишил, силы-то.

Потряс головой Даня, запутавшись в мыслях, да в порядок их приводя.

– Не волхв он, дядь Захар. Знахарь он, сам сказал.

Воззрился домовой на мальчонку с изумлением, таким как будто тот выдал что глупошное али всем известных вещей не знает. Ну, к примеру, где Ярило-батюшко утречком встает.

– Дак я и говорю – шептун он. Мне ж Николашка все сказал – и как лечил волхв ентот травницу, да потом случилося.

Николашкою звали прибредшего в село не так давно совсем молоденького домового, годочков ему не боле ста было, даже отчества от опщества не заслужил еще. Потеряли его погорельцы какие при переезде али бросили на пепелище – про это не любил сказывать, общими словами отделывался. Зато сразу прикипел душой к дому батюшки, что на пепелище выстроили в свое время, там и остался тихонько жить, стараясь не показываться никому. Даже Данька его всего пару раз и видел – стеснительный больно али недоверчивый, не понять.

А у Даньки глаза загорелися от слов таких. Знахарь же, как от травницы ушел, как в воду канул, так и не разыскал его мальчонка, и все раздумывал, как же тот ушел-от.

– Расскажи, дядь Захар!

А домового медом не корми, дай только чем интересным поделиться – новостями там аль сказами, так что даж долго упрашивать не пришлось. А случилось вот что…

Николашка завсегда всех людей знающих боялся – а вдруг его выгонят с места такого хорошего, насиженного? Хоть и не озорует он, да все хозяйство справно ведет, у барчуков да людев умственных мода пошла странная – прогонять хозяев из домов своих. Да так крепко наловчились, что и не вернешься. Вот Николашка завсегда и хоронился. А как знахарку в одной из комнат положили, не выдержал запрета свово собственного, из страха наложенного, стал к ей почаще заглядывать. Больно жалко девицу. И хорошая, и пригожая, да судьба кривая, как дорожка пьяная, в западню ведущая. Вот и приглядывал в силу своих умений – то одеяло подоткнет, то волосы расчешет, в косу заплетая.

А когда знахарь-от пришел, не успел Николашка исчезнуть, пришлося в комнате прятаться. Страху натерпелся – жуть просто. Он-ить молодой, то, что Захар Мстиславович от деда своего узнал, не слышал даж. А тут – зараз и основу миру, камень-Алатырь повидал, и птицу-Гамаюн, и желудь с древа-Дуба! И как птица желудь-то призрачный один в травницу уронила, а второй – знахарю тому на ладонь. И все это шепотками да наговорами сделано! Силен волхв оказался, да только словесами. А для волхва это как смерть, ежели одному жить. Словеса-то правильные успеть нужно произнести, а ежели не успеешь?..

Нашептал знахарь все, что надобно, да и вышел из комнаты. Не утерпел Николашка, тихонько за ним побег – смотреть, что дальше будет. А дальше – вышел тот волхв за порог, идет по тропиночке в сад, к яблонькам, да давай бубнить себе под нос что. Бубнит-бубнит, и вдруг тропочка как белым осветилася, и – пропал он, так и не дойдя до яблоньков. Николашка себе даж глаза протер, на чудо такое глядючи. Был – и зараз исчез, как и не было. Вот так все и случилося.

– Дак вот я и говорю – шептун твой волхв, – подвел черту под рассказом Захар Мстиславович. – Видать, все беды его от этого и есть.

Задумался Данька, так и этак прикидывая. Про тропинку-дорожку он сразу поверил, сам так ходил. Правда там ночь была заклятая, но ежели умеючи, то, видать, и днем так можно. Завидки берут даже, как представишь, что вот так быстренько можно сбегать куда. На туже ярмарку тульскую за пряниками, увидеть которую мальчонка с ранних лет мечтал, как рассказы яркие да веселые про нее услышал.