Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 39

Схоронил Данька горшочек, что от ведьмы остался, с остальными своими сокровищами, да и принялся дальше жить, точно ничего и не бывало. Лишь каждую неделю проверял, не потрескалась ли глина обожженная, не порвалась ли тряпица просмоленная, которой горло горшочка обмотал, да для верности еще воском залил. Но ничего не менялось – как бултыхалась внутри горшка водица, так и продолжала бултыхаться, даж запаха болотного не появилось, как обычно бывает из кринок, в которых вода застоится. Проверяет мальчонка, а сам каждый раз думу думает – и о рассказе марьином, и о ведьме народившейся, и о том, что ж с горшочком делать-то. Плакун-трава, знамо, силу черную изгнала да рассеяла, но не пустая осталася водица, ой не пустая! Чувствует Даня что, а понять – ну никак не может!

А еще через пару деньков Данька не выдержал и ночью, пока все спали, сбегал до Радимира Ярославовича и ведьмы евойной, Велины, проверить, что да как. Вдруг ведьма старая чего напоследок начудила и теперича придется еще и с ученицей ейной разбираться?

Но не пришлось. Дом купца встретил мальчонку тишиной и заброшенностью, словно ни одной души в нем не осталось, только призраки прошлого, бродящие воспоминанием и предупреждением будущему. Ступал осторожно Даня по половицам, кажущимся неверными, точно лед весенний, обманчивый, пока не дошел до горницы, где его в прошлый раз потчевали. Остановился в раздумьях, какую бы дверь дальше толкнуть, а тут одна из них сама открылася, ну точно желание его угадала. Застыл мальчонка, а из темноты Радимир Ярославович вывалился и, ничего не замечая вокруг, к шкапу поплелся. Даня стоял ни жив, ни мертв, а изрядно схудевший купец налил себе чарочку, разом влил в глотку, повторил да и поплелся обратно. Данька – за ним. Успел заглянуть в спальню, прежде чем дверь перед его носом не захлопнулась.

Заглянуть-то успел, да вот как понять, что увидел, не сообразил. Велина тамочки была, это точно, на кровати сидела, токо вот не узнать ее. Вроде как раньше – и черноброва, и черноглаза, и хороша собой, да вот нутро – ну точно сломленное. Сила есть, да не нужно ей сила эта, тошно с нее.

Оно ведь как – смогла Велина полюбовника своего приворожить, силов у нее на это хватало, да только вот не приворот ей надобен был, а любовь настоящая. Всем сердцем своим пропащим обожала ведьма Радимира Ярославовича, душу за него черту отдала, а он – он лишь бояться ее стал, как правда открылась. Ни благодарности в ем не прорубилося, ни нежности. Да и какая нежность, когда перед глазами как живая картинка встает, как «сестра» его с нечистым милуется? Только на душе срамно, мутно да мерзко становится. А расстаться – никак. Ведьма же, проклянет, дела лишит. Вот и искал купец утешения в водке да наливочках каждый день, сердце Велине разбивая. Ежели бы она под стать Марье, совратившей ее с пути истинного, была, так никаких страданий и не было бы. Приворожила, окрутила купца своего и жила бы припеваючи. Может, и дитеночка родила бы, как хотела. А так…

Ушел Данька в глубокой раздумчивости, даже в чем-то жалеючи и Велину, и Радимира Ярославича, и радуясь, что не досталась Настасья Ильинична такому зряшному человеку.

А наставнице своей Даня ничего не сказал. Ни про старую ведьму, ни про молодую, ни про что. Пропала напасть – и пропала, вот и славно, видать божечка помог. Ведь ежели рассказывать, то придется за многие ниточки потянуть, о многом разболтать, но о еще большем – умолчать. Разве нужно такое? Лучше уж действительно придержать язык свой, пользительней будет.

Но окромя мыслей да занозы тревожной, в душе осталось еще кое-что у Даньки. Ожог от монетки проявляться на ладони стал. Да еще необычно так – не рубцами иль краснотой, как обычно бывает, а точно кто ниточкой выложил силуэт льва крылатого, а ниточка возьми – и впечатайся в кожу, да так, что не отдерешь, не вытравишь. А Даня и не пытался, даже иногда украдкой поглядывал – не случилось ли чего еще с отпечатком этим. Казался он мальчонке чем-то сродни зеркальцу – таким же волшебным и непонятным. Да и присмотреться ежели к монетке и к отпечатку, различия виделись. На монетке золотой – лев, прям как на картинках печатных, и с гривою, и мордою, как у кошек, только хвостатый. А вот на ожоге – вроде как без гривы, и морда чуток другая, подвытянутая, но (вот ведь досадно!) не разглядеть как следует в перекрестье других линий да складок. И напоминает что смутно, а не понять, что именно.

Покатилось-понеслось дальше лето красное своим чередом, дорожку к осени златолистой прокладывая. Данька с нетерпением и опаской ожидал Ивана Купалу, но неточки – все чинно-благородно прошло, без происшествиев всяких. Тока вот взяла Настасья Ильинишна с собой в лес не только Даню, но и Степашку. Пусть девочка ничего и не видела пока, однако же привыкать надобно, да и приметы всяческие учить такоже.

Даньке-то купальский лес уже как родной, идет безбоязненно, с интересом по сторонам оглядываясь да лампадку-фонарик высоко в руке держа, а следом и наставница со Степкой.

А кругом так зелено-зелено, и не летней зеленью, а той странной, волшебною, что туманом светящимся вокруг стоит и на лад определенный настраивает. Вспомнить, как пугался он спервоначалу, и так смешно становится, аж до щекотки в пятках, а теперича – ну точно родной, никакого неуютства от него. Вон лесавка из-за куста выглянет, вон аука на пеньке стоит да филином ухает, пугает. Вон кикиморка застенчиво на тропку лопушок с ягодами выставит, да тут же уберется обратно. Данька все подношения подбирал, благодарил да Степке в корзинку передавал – для сохранности, ведь травки да ягодки лесными хозяевами да в такую ночь даденные, они особую силу имеют, их отдельно хранить надобно, беречь да для особых случаев использовать. А ежели наставница находила что для себя, то останавливался да просто по сторонам глазел, странное, тихое счастье внутри чуя. Вот так и проходили всю ночь, до самого рассвета. На прощание даже лешак показался – усмехнуться да рукой помахать. Жаль, Степка его не увидела, но ей и прогулки хватило – малая еще, наверстает.

Вот так и жили. Парочку раз за время это Всемил появлялся, Данька в те дни у наставницы старался пореже бывать. Как сторонился он шептуна, так и продолжал сторониться. Вроде и знает все про Всемила-от, а все равно, ровно отталкивает что. Зато Степка липнет, ну чисто ей медом намазано, да таким сладким, что губы липнуться. И так, и этак, то передничек вышитый наденет, то платок новый. Благо еще десять не стукнуло, можно, никто ничего не подумает. Однако же Настасья Ильинична начала посматривать странно, да и Данька не выдержал в конце концов, прижал сеструху к стенке да всю правду потребовал. Та поначалу зареветь было попыталася, да не прошло, пришлось, размазывая сопли да слезы все рассказывать. Оказалось, ей страсть как интересно, чему Всемил травницу учит. Услыхала краем уха, что чему-то ну совсем необычному, что опосля Настасья Ильинична все-все болезни одолеть сможет, и самой так же захотелось. Рассмеялся тогда Данька на откровения сестрины да щелбан отвесил, чтобы науку запомнила да и не лезла впредь, куда не надобно, не требуется да и не просят. Ну и рассказал своими словами чему да как знахарь Настасью Ильиничну обучает, стребовав самую страшную клятву со Степки, что никому-никому не скажет, особенно Дуське – у той язык, что твое помело. Не надобно, чтобы все село знало, мало ли как воспримут. Люди – они ведь бывают разные. В один день благодарят, а в другой и на вилы поднять могут. Это Данька уже накрепко усвоил.

Пообещала девочка молчать, а куда деваться-то? Иначе тайны не видать, а знаючи, что тайна есть, а не увидишь, не надкусишь, как жить? Невозможно же. Вот и пообещала. Ведь теперь есть с кем все обсудить и без Дуськи. И с братом можно, и с Настасьей Ильиничной.

А денечки катилися-катилися, да докатилися до излома осеннего, аккурат на который приходился данькин день рождения. Правда до этого лешев день еще случился. Данька на всякий случай сеструху свою запер дома покрепче, знал ведь характерец ее шебутной, везде нос сунуть пытающийся, а сам пошел с лесными хозяевами прощаться – и с суседским, и с тем, кого выручил. Негоже не попрощаться, невежливо. Да и, признаться, желалось мальчонке их рядышком увидеть, сравнить.

Одинаковые лешаки оказалися и одновременно настолько разные, что аж жутенько. Это как с близнецами – вроде на первый взгляд один в один, как яички куриные в гнезде, а дальше ужо глаз за отличия мелкие цепляется и от того слегка ознобом пробирает. Родинки зеркальные, взгляды разные, улыбки точно отражения кривые. Вот и у леших так, даже когда людьми оборачиваются. А уж когда лесные хозяева – иии! Как с одного дерева писаны. Правда тот, что подальше лес хранит, росточку поменьше. Видать, проклятие еще не выветрилось окончательно, аль силы не восстановилися. А так – ну точно братья-богатыри из сказки, токо охраняют не людев, а лес и сердце его, заповедное. Помнил Данька про подарок обещанный, да не заикнулся. Невежливо. Ежели лешак тот пожелает, сам подарит, а ежели не желает – ну так зачем лишний раз напоминать-от? Да к тому же не люди они, позабыть не могут, вона Захар Мстиславович помнит все-все, что дед ему рассказывал, а лешие – те запросто могут сказать, сколько каких яичков и где птицы снесли, какие звери народились да где какие травки сквозь землю проклюнулись иль были зазря сгублены. Так что точно не в памяти дело, вот и не стоит напоминать.

День рождения Данька ждал уже спокойно и не переживал, как в прошлый раз. Откуда-то точно-точно знал, что появится черт, хоть как, да появится. Хоть во снах и не приходил более, да сам мальчонка сны-то толком и не помнил. Все как-то либо проваливался с головой в темноту, а опосля выныривал, смутно помня что-то странное, али снилось непонятное что-то. То облака, то голоса, то смех ангельский, а то и руки, на плечах ласково лежащие.

Так на печь Даня забирался в твердой уверенности, что проснется в палатах черта. Так и случилося. Не стал мальчонка в этот раз задерживаться в коридоре колдовском, картинки звериные показывающем, прямиком в яственный зал направился. И даж не обратил внимания, что не просыпался в этот раз на постели с покрывалом узорчатым, а словно бы прямо с печи в сон и шагнул, да и пошел себе, ну точно так и надо.

Шел Данька не торопясь, хочь и черта своего увидеть желалося. Поделиться с ним рассказами разными, взахлеб сказываемыми, точно с каким сродственником дальним, раз в год наезжающим. Смотреть, как он слушает, губы в улыбке изгибая. Как слова роняет редкие, но до того интересные, что словно сами запоминаются. Да и вдруг еще что волшебного покажет?! Это ух как интересно! Прямо ж божечки!

Вот с мыслями такими и добрался мальчонка до комнаты, где его черт яствами разными привечал обычно. Вот и сейчас стоял там настолько сдобный дух, что аж живот забурчал, вспоминаючи, какие пирожки тут водятся. Маменька, конечно, пирожки пекла отменно, так, что пальчики оближешь, но, признаваясь по секрету, со здешними ничто не сравнится.

Втянул Даня запах сытный да и заоглядывался по сторонам, черта ожидаючи. А того и нет нигде. Странно, всегда он появлялся, стоило глаза раскрыть, а тут – неточки. Да ведь и в прошлый раз тож не сразу был… Помялся-помялся мальчонка, не знаючи, что делать, украдкой, словно его кто наругать мог за самоуправство, цепанул пирожок с тарелки ближней да и пошел вокруг стола неторопливо, комнату разглядывая, а то раньше-то и времени на это не было.