Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 33

Побежали дальше дни своим чередом, словно торопяся не успеть наступить да все сделать. Аккурат на следующий день после того, как знахарь очнулся, снег повалил, да такой большой и пушистый, какого даж старики отродясь не видывали. Валил ровно сутки, а опосля закончился, как отрезали. Оно ж вроде и хорошо – и землицу в пуховое одеяло закутал, не промерзнет она от холодов трескучих, и весной будет чем ей напиться, а непорядок. Не должон так снег идти-то, не должон. Опщество, конечно, помалкивало, а шепотки все ж раздавались по углам, что неспроста все, наверняка тот странный чернявый, что знахарку с того света вытащил, а теперь у ей обитается, и сотворил. Вроде как и побить и выгнать не за что – добро-от сотворил, а мысли да кулаки чешутся. Вот и маялись все по углам да на черноволосого недобро поглядывали.

Настасья Ильинична знала, конечно, что на селе творится, да что она могла сделать? Токо и надеяться, что верят ей люди и видят, как гость ее слаб и беспомощен. Знахарь хоть и очнулся, да из слабости своей долгонько выбирался. Цельный месяц, почитай, кровати не покидал, разве что до ветра сходить да в баньку заглянуть. Травнице там с мужчиной находиться невместно, вот и просила она Даньку приглядеть за колдуном да помочь чем можется. Знал, конечно, мальчонка, что не колдун енто никакой, а светлый шептарь, да все равно про себя так кликал. Как был тот стылым, так и остался, ни капелюшечки не изменился, рази что при Настасье оживлялся да на человека становился похожим. А так – как есть колдун со взглядом своим тяжелым, пронзительным. Да еще пятно родимое у него на спине, аккурат напротив сердца, странное. С одной стороны посмотришь – вроде как птица какая крыла распростерла. С другой – али конь, али медведь блажится. Знахарь вроде как его, пятно это, и не скрывает, а не рассмотришь толком в пару банном, когда человек не то что стоять, сидеть толком не может. Хоть и слаб он, а сила все ж таки чуется. Никуда она не девается, сила-то ведовская, а слабость телесная ей малая помеха.

Через месяц знахарь на поправку пошел окончательную. Думал Данька, что тут же и сгинет от них, ан нет! Словно свойский обустроился в спаленке Настасьи Ильиничны, а та в горнице основной осталась. Заикнулся было мальчонка, что негоже вот так жить, пущай этот Всемил убирается, дом у кого снимет, к примеру. Гостиницев у них, как в городе, отродясь не водилось, рази что над трактиром комнаты были для купцов проезжих, так что пусть там и живет, раз ему надобно. В ответ на речь ученика хоть страстную, но запутанную, наставница только улыбнулась чуток печально, да привычно волосы Даньке поерошила, хоть и вытянулся тот ей почти по плечо ужо.

– Спасибо тебе за заботу, Даня. Вовек ее не забуду, – а сама не шутит, говорит так серьезно-серьезно, что впору засмущаться. – Только…

Замялась Настасья, на лавку опустившись. Взгляд подняла, а в нем – принятие и грусть, как на иконах церковных.

– Поздно уже за меня беспокоиться. Я ж теперь не просто травница да лекарка. Перестарок да брошенка. А для многих так ведьмою и останусь. Ты сам видел, с какими просьбами наведоваться стали.

И то верно. Данька чуть не поежился от омерзения. Раньше девки, желающие от плода избавиться нежеланного, не заглядывали, все знали, что Настасья себя блюдет и непотребствами не занимается. А теперича вот – даже не одна уже пришла. Правда не с их села, такой срамоты у них не водилось пока или скрывали, а парочка из соседних добралася. Выставила их травница, без хуления али еще чего, одной даже ленточку, узорами шитую, подарила на удачу – хорошая та девушка была, только несчастная. Подозревал Даня, что и с другими нехорошими просьбами появлялись, токо об них наставница не говорила, лишь губы до ниточки сжимала. Слухи – они тем и страшны, что незнамокак с ними бороться. Как появятся, так и плодятся, точно плесень, и не вытравить их, потому как нутро людское пожирают, и ничего с этим не сделаешь. Нутро не вылечить, пока сам человек не захочет, а он редко когда захочет. К примеру, тетку Феклу взять. Настасья Ильинична от кликушества ее вылечила, сама через это чуть смерть не приняла, а Фекла еще больше разоряться стала. Видать, она и подсобила новым слухам.

– Ты уже взрослый, поймешь, что я скажу.

Травница говорила, а сама пальцами подол передника, рунами обережными вышитого, медленно перебирала, словно цеплялась в него, как в палку спасительную, в стремнину сунутую.

– Всемил у меня останется жить. И когда возвращаться будет – дальше обучать, тоже у меня будет останавливаться. Так у других… – запнулась Настасья, на миг в пол уперлася взглядом али в вышивку, синим шитую, не понять, а после продолжила, вновь на Даньку глядючи: – Охота отобьется предложения мне разные делать. А перед богом я чиста остаюсь. Я знаю, отец Онуфрий тож знает, ты знаешь. Мне этого довольно.

Не выдержал Данька – обнял наставницу, как давеча сеструху обнимал. Хочется в злобе кулаки сжать, да ведь и бороться-то не с кем!

– Все хорошо, Даня, – Настасья погладила мальчонку по спине. – Все хорошо.

– Вы это… – набычился Данька, отпуская травницу. – Если что, мне говорите. Я подмогну как-нибудь.

– Ну как ты можешь помочь в этом, – светло улыбнулась Настасья Ильинична. – Не надо, я сама разберусь. А так еще и тебя запачкают.

Бычится Даня неправильностью происходящего да думает, что сделать-то на самом деле многое может. Вот, к примеру, поговорить с домовым охальника, и тому покоя не станет, пока на Настасью Ильиничну поглядывать не перестанет. Или с кикиморками. Тогда по лесу вечно плутать будет да ни одной ягоды не найдет. Или вот – с русалками. Они веселые – будут ему снасти путать и вместо рыбы тину да ряску подбрасывать. Много чего может, только вот нехорошо оно как-то выглядит. Пусть даже вся нечисть его и кличет «хозяином», но хозяином-то Данька себя и не чувствует. Да и он, хозяин-от, рачительный и умный должен быть, а не вот так поступать.

– Давай-ка мы с тобой лучше чаю попьем, – поднялась травница хоть через силу, да весело, грусть-тоску разгоняя, чтобы не съела она ее. – Я тебе сказку расскажу, какую еще ни разу не сказывала. Про великого змея Полоза, что клады золотые охраняет, слышал?

Завертел отрицанием Данька головой, предвкушая новый волшебный сказ да чашки доставая из шкапчика, а сам думу про помощь затаил.

Проще всего виделось мальчонке посоветоваться с Захаром Мстиславовичем. Тот и самый знакомый, и над другими домовыми какую-никакую, а власть имеет. Ну вроде как староста дядька Никодим над остальными сельчанами. Вроде бы и приказать ничего не может, а все его слушаются. Домовые-от все сами по себе, каждый бирюк бирюком да по своим углам сидят, а все ж таки иногда собираются, обсуждают проблемы общие – ну как про то, что делать с лисой, курей таскать повадившейся, или новенького наставить да уму-разуму научить, или еще что. На вече ихнем все равны, но все ж к некоторым прислушиваются поболе, как к Захару Мстиславовичу, к примеру.

Вернулся Данька домой ввечеру, да не сразу в горницу пошел. Потоптался в сенях, кожух да валенки сымая, да домового выглядывая. Тот завсегда чуял, когда мальчонка с ним беседы вести хочет, но выходил токо по своему разумению. Он хоть и не чета людям, да тож занятой, делами своими хозяйственными. Примостился Даня на лавке, ноги в онучах поджал, чтобы не заморозить, да принялся Бандита, невесть откель появившегося, наглаживать. В сенях-то завсегда прохладно – что летом, что зимой, а когда морозец ударит, так особенно. Даж в бочке с водой поутру зачастую приходилось ледок разбивать, что за ночь успевал прихватить. Вот и не делали никогда сени большими-от, так зайти, вещи скинуть, да дальше уже в тепло, печкой даренное, окунуться. Снежок постепенно с кожуха стаивал, каплями на пол падая, обычно молчаливый Бандит мирно урчал, из-под плотно закрытой двери в избу вареной картохой да огурчиками и груздями солеными тянуло, да так вкусно и расслабленно, что Данька и не заметил, как то ли задремал наяву, то ли замечтался. И вновь приблажились ему облака странные, в которых радуется кто смехом серебристым, словно бубенчики рассыпает, да так задорно, что самому вслед побежать-засмеяться хочется. Токо вот морозец не дал окончательно заснуть – то за щеку пощиплет, то за ногу ухватить попытается. Тряхнул головой мальчонка, очнулся, глядь, а перед ним Захар Мстиславович стоит да внимательно так наблюдает, бороду поглаживая. Поклонился Данька домовому, не слезая со скамейки.

– Здравствуйте, дядь Захар, – прошептал мальчонка как можно тише, дабы маменька не выглянула поинтересоваться, кто это там в сенях колобродит. – Можно поспрошать вас, а?

– Что ж тебе так срочно понадобилось, молодой хозяин, что потерпеть до уединения не смог? – нахмурился домовой да таким голосом заговорил, словно ругает, но Данька уже знал, что любопытный Захар Мстиславович – страсть, самому интересно, зачем звали, иначе бы и не появился. Токо скрывает любопытство свое – вроде как не по чину его степенному оно. Так что мальчонка даже и не напрягся в ответ, лишь Бандита покрепче обхватил. А тот смешливо да желтоглазо на домового щурится, словно тайна у них общая какая есть, вот о ней и перемигиваются.

– Я вот что хотел спросить… – вроде и слова все Данька подобрал, пока до дома шел, а как скворчонок в чуть приоткрытое окошко выпархивает при первой возможности, так и они куда-то делися. Пришлось на ходу подбирать да составлять, как сумелось. – Вот ежели я кого из домовых попрошу что хозяевам сделать, ну, созорничать, например, это как будет?

Посмотрел Захар Мстиславович внимательно на мальчонку, прищурившись, да так, что тому аж по лавке захотелось поерзать, да уточнил:

– Что будет, если на шкодливость начнешь подбивать? Те, кто помоложе да дурные, чудить начнут, даже с радостью. А кто постарше – те тоже сделают, только с вопросами. Нам же дом нужно охранять, а не разорять. Пока ветер в голове у домовенка играет, все понятия попутаны, вот и бывает – то горшок со щами опрокинется, то тесто скиснет, то кудель перепутается. А ежели хозяева с понятиями, уважают, молочко да хлебушек ставят, то с чего им вредить-то?

– А если они не очень хорошие? – с надеждой вопросил Данька. – Если плохое делают?

– Другим людям? – домовой даже бороду свою поглаживать перестал, а когда мальчонка закивал, вздохнул глубоко и словно бы удивляясь, что молодой хозяин такой вопрос задал. Словно и не должен был такого спрашивать. – Так, ишь, нам нет никакого дела до других людей. Мы, охранители, вас скопом оберегаем и место, в котором обитаем. Потому чужим с плохими намерениями в дом, где есть нормальный домовой, лучше не соваться. Не отпустим запросто, без наказания. А то, что люди друг другу делают – так это они сами должны разбираться, без нас. Просьбинку твою выполним конечно, как не выполнить, ежели сам-ты просишь. Только – какое тебе дело, молодой хозяин, до разборов между другими людями? Ты ж наш хозяин, а не их.

Потряс головой Данька, окончательно запутавшись. Вроде и складно домовой излагает, до как-то все путано и неправильно.

– Так я ж человек! Вот и дело мне!