Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 19

– Что же делать?! – Данька обнимал пальцами чашку с чаем все крепче и крепче, да так, что дышать забывал. Через раз – то вдох еле слышный, то выдох рваный.

Делать-то что?!

– Не знаю, Даня, не знаю, – отец Онуфрий покачал головой и вздохнул, горько так, полной грудью. – Не будь в Фекле дух нечистый, а бы взразумил ее, а так…

Фраза так и повисла недоговоренной в воздухе. А так – как можно вразумить того, кто не сам говорит, а лишь за бесом повторяет? И беса вразумить нельзя, изгнать токмо. Заставить говорить другое можно только беса, что поумнее икоточки будет, икоточка-от совсем дурной бес, как дурачок деревенский. О чем знает, о том и говорит.

– Если хочешь, можешь с Настасьей поговорить. Не верю я, что она ведьма, не верю, – батюшка осуждающе покачал головой. Данька знал, что он не травницу осуждает, а себя. Так всегда бывало, когда священник не мог совладать с чем-то или решение проблемы его не устраивало. Странно было видеть отца Никодима в таком состоянии, ой как странно. Но стержень из тела и духа богатырского, присущего скорее воину, чем слуге божьему, никуда не делся. Не собирался батюшка руки опускать и отдавать Настасью толпе на расправу.

– В Валаам я ее отправлю, – вдруг обронил отец Онуфрий. – Есть там святой человек один…

Он грузно выбрался из-за стола и глянул на мальчонку.

– Иди, Даня, поговори.

Почудилось Даньке али нет, но будто намек какой в словах и взгляде священника. Тяжелый такой. Словно сказать что хочет, а не может. Вот глядит так странно-странно, понукает к чему.

Сглотнул Данька червячок страха, что от взгляда священника поселился, да и кивнул головой: сделаю мол. Все сделаю. Только вот что?..

Настасья Ильинична стояла на коленях перед иконой Божьей Матери и даже не обернулась, когда ученик подошел. Руки в молитвенном жесте сложены, да пальцы переплетены в замок так сильно, что до белизны, синевой отливающей. И сама вся бледная-бледная, ни кровиночки на лице, даже губы белые. И подрагивают так меленько, как от ужаса бывает. Сердце бы защемило, да больше некуда.

– Наста… – начал было Данька, да сразу осекся. Странно голос прозвучал в тишине церковной, нарушаемой только потрескиванием свечей перед иконами. И почему-то страшно – как в берлоге огромной, где в углу медведь затаился.

Обернулась травница. Глаза черные, бездонные, будто и не ее, а беса али черта какого. Вытер Даня незаметно ладони о штаны, да и заговорил вновь.

– Отец Онуфрий говорит – не ведьма вы. И я не верю.

А Настасья улыбнулась так горько-горько, совсем как Утешительница на иконе. И даже свет добрый сквозь кожу засиял. Зажмурился Данька и головой потряс, но не вернулось все на место. Да и все вокруг, что хоть какой-то святостью обладает, вдруг светиться начало – иконы, кресты, даже просфирка одинокая, возле Троицы лежащая, и та засветилась. Как в лесу, только тама все зеленым сияет, а тут – белым. Струхнул Данька окончательно, а травница и говорит:

– Что ж вы вдвоем сделаете-то супротив села целого? Сбудется твой сон, Даня. Время мое пришло, видимо.

Говорит травница спокойно так, со смирением, а у самой в груди алым сердце бьется – жить! Жить-то как хочется! Мужа приголубить, дитенков нарожать. Ведь даже день свадьбы, наконец, назначили – аккурат незадолго до Поста. Два месяца всего осталося.

Закрутил Данька головой – нет! Нельзя! Не надо! А Настасья все улыбается – горько-горько.

– Отец Онуфрий вас в Валаам отправит. Там, говорит, старец есть, он все начистоту расскажет.

Взвилась девичья надежда птицей радостной, да тут же и опала пеплом сожженным.

– Не успеет он, Даня, – покачала головой Настасья Ильинична. – Сколько он меня укрывать-от сможет? День, два? Да и с кем отправит-то? Самому ему никак уезжать нельзя.

А надежда все бьется, сердцем горячим стучит. Тук-тук-тук…

И от стука этого, в ушах отдающегося, ничего не соображается Даньке, да еще иконы все больше светом сияют, аж глазам больно становится.

– Я вас не брошу, – упрямо покачал головой Данька. – Ни в жисть!

У Настасьи даж улыбка сменилась, настоящей женской тоской наполнилась, да будто силы появились. Поднялась она с колен и потрепала ученика по волосам.

– Эх, Даня, Даня, будь ты постарше, цены бы тебе не было да от девок отбою… Давай-ко, беги, скажи отцу Онуфрию, что помолилася я. Пусть приходит.

Не посмел мальчонка спросить, зачем это батюшка придет, токмо кивнул и побежал поручение выполнять.

Уже дома, отбившись от расспросов Степашки, заперся Данька в пристроечке да вытащил зеркальце заветное. Хоть не по времени, но надо же что-то делать! Держит в руках за раму тяжелую, узорчатую, а у самого дыхание от волнения спирает, да сердце перехватывает.

– Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать…

Из зеркальца, разбитого трещиной пополам, на Даньку напряженно смотрели его собственные глаза, полные страхом и надеждами.

– Я тебе на стол накрою…

Ничего не менялось, ну вот ни капельки!

– Уложу я спать с собой.

Данька во все глаза смотрел в зеркальце. Проходила минута, другая… Отчаяние все нарастало, и мальчонка не выдержал, зашептал горячечно:

– Ну приди! Пожалуйста! Я ж не просто так зову! Я ж не для себя! Ее же сожгут!

Голос на этом оборвался, и Даня всхлипнул – тяжело и протяжно, не зная, что делать и как помочь.

– Ну пожалуйста…

– Эхехе… – откуда ни возьмись, рядышком на землю опустился домовой. Даж поленце не подложил, как обычно. – Не сможет он так, – Захар Мстиславович кивнул на зеркальце, – прийти. Пока не сможет.

– Почему? – Данька всхлипнул еще раз и сердито утер нос рукавом.

– Не время, – туманно пояснил домовой и раздумчиво погладил бороду. – Эх беда, беда… Ложись-ка ты лучше, молодой хозяин, спать, утро вечера мудренее.

И действительно – Даня не заметил как, но на небо уже высыпали крупные звезды. Яркие и сияющие, как тряпочкой до блеска начищенные. И воздух ночным стал. Духота спала, забрав раздражительность и усталость, из леса да от речки прохладой с запахом трав да тины потянула. Девки за околицей смеются, перед парнями косами играют да зубы мылят. И откуда только силы берутся, после целого дня в поле? А вот по молодости откуда-то берутся.

– Не смогу я заснуть, – по-честному ответил Данька да еще раз носом шмыгнул. – Страшно мне. Как они могут смеяться, когда Настасья Ильинична – там, а?

Крепко сжимая зеркальце, мальчонка с надеждой на чудо глядел на домового в ожидании ответа. А тот поерзал с неудобством, да и воззрился смурно.

– А что Настасья Ильинична? Ведьма в церкви заперта надежно, кликуша тоже, от чего бы не повеселиться?

И так горько Даньке стало от таких слов, что впору сжаться от странной боли, что внутри поселилася.

– Эх, молодой хозяин, молодой хозяин, – широкая, как отесанная доска, ладонь прошлась по волосам Дани. – Людев в первую очередь они сами волнують. Не всех. Помнишь, во прошлом году наставница твоя из горячки вытянула Марфову дочь? Вот тама тож переживают. И не только. Ты в свою избу загляни-ко. И спать. На-ко вот, возьми на сон хороший, – и домовой протянул Даньке лист подорожника. – Что захочешь, то и приснится, путь-дорожку проложит.

Принял Данька с благодарностью листочек, за пазуху запрятал, зеркальце сложил на место, да и отправился в избу. А там действительно сырость развели: Степашка, не скрываясь, ревет, маменька места себе найти не может. Отец тот вовсе к старосте ушел, где мужики все собрались – совет держать, что с ведьмой делать.

Не выдержал Даня в горнице, на сеновал сбежал, в одиночестве побыть. Устроился там, где помягше, листик под голову в сено закопал да и закрыл глаза. Думал, что не уснет, ан-нет! Сразу в сон, как в омут рухнул. Да в царских палатах, где черт проживал, и оказался. А тот с любопытством осмотрел Даньку, пальцы свои тонкие переплетя, да и спрашивает:

– Зачем звал меня, суженый?

Данька даж внимания не обратил на «суженого» в этот раз, да принялся тут же взахлеб все рассказывать – и про Купалу, и про сон, и про икоточку. Сам не заметил, как за столом оказался, с чашкой, полной липового чая, в руках. А черт его слушает, брови тонкие хмурит, видно, что не нравится ему сказываемая история, ой, не нравится!

– Ну вот потому и звал, – растерянно закончил мальчонка и с надеждой воззрился на Азеля.

А вдруг тот тоже скажет, что не знает? А вдруг вообще откажет? Или скажет, что не его дело? У чертей у этих, наверное, тоже есть разделение, как у леших-водяных-домовых. А вдруг…

Не успел Данька додумать очередное страшное «вдруг», заговорил черт, все хмуря брови.

– В нехорошей истории ты очутился, Даня, – и пытливо так глянул – не испугается ли мальчик? – Не было бы меня…

Азель забарабанил пальцами по столу, а Даньке вдруг обидно стало – ну что за манера у взрослых не договаривать? Бросят вот так слово и молчат как бирюки, а ему догадывайся, да?

Черт как мысли прочитал, тут же улыбнулся:

– Не сердись, суженый.

Мальчонка тут же мрачно засопел и посмотрел исподлобья, сквозь челку отросшую.

– Вот так лучше, – кивнул головой неизвестно кому Азель. – Тебе нужно привести жениха твоей наставницы. До рассвета. Сумеешь?

Данька даже растерялся – как это до рассвета? Он же в городе живет, а до города день пути, да еще день обратно. Да еще его нужно разыскать как-то!

– Ох, Даня, Даня, – улыбнулся черт и качнул головой. – Что ж ты все как человек думаешь-то?

– А я и есть человек! – вскинулся молодым петушком мальчонка, чуть чай на себя не опрокинул.

– Ты уверен? – насмешливо приподнял бровь черт, глядя своими веселыми бесовскими глазами. Данька и стушевался, а вслед посмотрел смурно:

– Знахарь я!

– Да? – все также насмешливо отозвался Азель и легко согласился: – Ну, будь по-твоему.

Да так легко, что Даньку сомнения затопили. Неужели и вправду не человек уже? С нечистым же связался! Но Бога не предавал, крестик вот на груди висит, да и душу не продавал.

Азель, сцепив пальцы «в замок» и положив на них подбородок, наблюдал за метаниями Даньки, что на лице оказались написаны и читались легко, как в книге раскрытой, крупными буквицами изукрашенной. Один жест, когда он схватился за крестик, уже о многом говорил.

– Человек ты или нет, а торопиться следует. Вот, возьми клубочек.

На стол перед Данькой лег самый обычный клубок пегих ниток, разве что светился зеленым, гнилушечьим.

– Ты же видел жениха твой наставницы?

Мальчонка торопливо закивал, соглашаясь.

– Вот и славно, – улыбнулся Азель. – Когда время придет, представишь его и пожелаешь всем сердцем увидеть, клубочек и приведет тебя к нему.

– Но как же я…

Черт опять покачал головой, чуть осуждающе глядя на Даню.

– Ты для чего припрятал цветок Иван-да-Марьи?

Данька лишь недоуменно заморгал в ответ. Ну… Потому что. Потому что среди всего сбора несколько цветочков светились странно, вот их и прихватил, высушил по-правильному, как травница учила, да и спрятал к своим сокровищам.

– Проверь в кармане, – посоветовал Азель таким тоном, будто знал все наперед.

Данька торопливо зашарил у меня в кармане застиранных летних штанов и с удивлением вытащил один из цветочков. Желтенький-да-синенький – он лежал как на ладони как странная, криво обрезанная да раскрашенная монетка, такой плотный и твердый. Захочешь – не поломаешь.