Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 8

Катилось лето, то неспешно, как солнце яркое, то быстренько, как река полноводная, и докатилось до Иванова Дня, что Ивана Купала кличут (*) – праздника яркого, веселого, на который солнышко поворачивает к зиме. И в канун празднования все девушки села с утра ушли в поля – травы бережные собирать: полынь, зверобой, крапиву. Ведь в ночь накануне Ивана Купала вся нечисть силу особую обретает да бесчинствует сильно – не будет ей воли до Ильина Дня, вот и сердится она на людей.

Тетка Настасья предупредила Даньку, чтобы отдохнул ученик днем – ночью пойдут они далече собирать травы особые. Да как тут спать, когда вспоминается русалочья неделя? А тогда ведь не вся нечисть гуляла, только водная. Да и в лес купальский ой как страшно идти было, хоть и с наставницей, но все ж таки. Лесной хозяин к лекарке хорошо относился, а к нему? Вдруг еще какая страхота уведет?

Вот и не стал мальчик отдыхать – увязался со старшими в лес, дерево праздничное срубать. Пока девушки травы собирают, парням да мужикам надобно подготовить место для праздника. Лужок около реки из года в год один и тот же брали, а деревце-то нужно новое. Вот мужчины и шли выбирать его. Ну и мальчишки с ними тож – как такую забаву упустить? Подошли все к лесу, перекрестились дружно, да помолились Иоанну Крестителю, что праздник благословляет. Идут гурьбой по лесу, да недалече – а то леший осерчает, что в его вотчину зашли далеко. Сердить лесного хозяина не гоже – он-ить весь год может что нехорошее сделать. Да и повезло в этом году – как специально кто выставил березку-красавицу, в полтора роста человеческих высотой, все как нужно. Срубили ее с молитвами и понесли на берег устанавливать. А там уже и ямка приметная, куда ее нужно врыть, опять-таки с благословениями. И не березка уже стала, а купало – дерево праздничное, как предки завещали. Вслед костры ладить начали по углам полянки, да не просто так – в центр каждого костра палку ставили с колесом (**), которое потом пламенем ярким гореть тож будет, Ярило-солнце восхваляя. И еще высокий костер – для прыгания, ведь чем выше парни да девушки прыгать будут, тем урожай будет лучше. Ну и в личной жизни счастья тоже будет поболе.

Потом и бабы подтянулись – чучело Ярило принесли, срамное, конечно, но куда ж без этого. В половину человеческого роста, из соломы сплетенное, в одежду богатую одетое, венком да лентами украшенное да с большим деревянным детородным органом, в красный цвет окрашенным. Усадили его под купало да собираться все начали – вернуться ближе к вечеру.

Вечером все село собралось на бережке, даже дети малые. Многие уже выпимши, не без этого – чтобы веселье быстрее пошло. Девушки всем роздали травы, сплетенные в косы небольшие и толстенькие – чтобы удобно за пояс али за пазуху засунуть можно было, ведь потерять ни в коем случае нельзя – нечисть уволочет, считай пропал.

Дядька Никодим, как староста и уважаемый всеми на селе, добыл кусками дерева огонь, да так быстро, что и ждать не пришлось даже. Не первый год он это делал, вот и наловчился. А как заполыхали костры праздничные, завели вокруг березки хоровод девки незамужние, да не просто хоровод да с Костромой-песнею (***).

Во поле было во поле,

Стояла берёза.

Она ростом высока,

Листом широка.

Как под этой берёзой

Лежал Кострома;

Он убитый – не убитый,

Да убрусом покрытый.

Девица – красавица

К нему подходила,

Убрус открывала,

В лице признавала:

«Спишь ли, милый Кострома,

Или чего чуешь?

Твои кони вороные

Во поле кочуют».

Девица – красавица

Водицу носила.

Водицу носила,

Дождичка просила:

«Создай, Боже, дождя,

Дождичка частого,

Чтобы травоньку смочило,

Остру косу притупило!»

Как за речкой, за рекой

Кострома сено косит,

Бросил свою косу

Среди покосу.

Все остальные вокруг стоят, подпевают, деток малых на руках держат, чтобы они видели. Вдруг кто-то из девушек как толкнул чучелко-то, оно и упало! Тут же вой-крик поднялся: «Ярило помер! Да как же мы без него!» да другие присказки, что на поминках обычно говорят. Данька тоже орет, а самому смешно, будто кто по пяткам травинкой щекочет. Подскакивает на месте, верещит-печалится громко, а сам подхихикивает. Напричиталися все, как положено, парни подхватили «Ярило» да понесли, пятясь вокруг березки, а потом к берегу. Там под вой бабский и утопили-проводили – чтобы весной следующей вернулся Ярило полный сил и благости, а не гневный, посевы сжигающий.

Повалили все гурьбой – «поминки» по Ярило праздновать да напраздновавшись песни петь, через костер прыгать да по кустам миловаться, чтобы к утру обязательно вернуться, да на рассвете окунуться в реку. А Данька так и застыл столбом межевым, глядя на то место, где руки мужские зеленые утянули под воду чучело. Очнулся он только от прикосновения тетки Настасьи да голоса ее:

– Данька, пора нам, а то все время упустим.

Кивнул мальчонка машинально и сам все в реку смотрит и смотрит. А на него оттуда глаза большие круглые белые таращатся. Вдруг этот кто-то как пальцем погрозил, так Данька и не понял, как оказался на полпути к лесу – будто сила волшебная какая перенесла. Али сам со страху не сообразил как добежал. Дождался он тетку Настасью, что неспешным шагом шла от воды, да двинулись они в лес – темный и еще более таинственный, чем обычно. Только зашли они сначала на поляну, где веселье уже вовсю развернулось – запалить маленький фонарик с лампадкой внутри от костра ярилового. Дала Настасья Ильинична ученику своему этот фонарик, да с наказом – чтобы всегда тот светил. И масла бутылочку дала – подливать когда нужно будет. Вслед за этим и к лесу добрались.

Походила опять лекарка, нашла нужный пенек, давай под него хлеб да яички засовывать с приговором. А Данька стоит ни жив, ни мертв – светится тот пенек зеленым, гнилушечным, как в том месте, куда его русалки затащили. Только глаз у него нету – и за это спасибо. Перекрестился мальчонка на всякий случай, да в лес вслед за наставницей вступил.

Идет, подняв фонарь высоко, а вокруг тени какие-то шныряют. Страшно, а отстать от наставницы нельзя – кто же свет даст? Долгонько они бродили. Лес то становился нормальным, то опять зеленоватым, русалочьим. В таких местах тетка Настасья и собирала радостно травки, пока Данька трясся заячьим хвостом.

А Настасья Ильинична приметила такую особенность ученика да запомнила на будущее – и отправила его перед собой. Как Данька начинал медлить да плестись нога за ногу, так она начинала оглядываться и по своим приметам определять какую травку нужно искать. Вот так и случилось, что закончили они сбор намного раньше, чем намеревалась лекарка. Зато мальчонка страху натерпелся – жуть просто! Он ведь не просто так замедлялся, а как опять погружался в колдовство. И не только зеленость видел, но и нечисть всякую. Русалок-то да лесавок он видел, а вот ведьм! Кем же еще могут быть голые женщины, что на метле летают среди дерев, да все в одну сторону? В одной из них Данька вроде как даже тетку Аксинью, вдовицу, что через три дома жила, узнал. Хоть и старуха – больше тридцати лет ведь! – а все равно на нее многие заглядывались да сватались, но женщина всем отказывала. Говорила, ей не гож нарушать обет венчальный, хоть муж любимый и помер. Летит себе простоволосая, с таким телом, что даже русалок завидки берут. Ой, не зря говорили, что к ней летает огненный змей (****)! Не раз люди над домом видели огненное коромысло ночами, да и достаток в доме был, хоть и безмужняя. Данька аж зажмурился, чтобы не смотреть на срамоту такую. Ну и тут же в ямку ногой попал да черта помянул, забыв какая ночь, за что и получил подзатыльник от тетки Настасьи – нужно думать что и где говоришь. Слава богу, ничего им за это не было, но мальчонка ой как за языком следил!

Вернулись они на лужок еще до рассвета, как положено. Кто волшебный папоротник-цветок искал, предпочтя ему гуляния, тоже скорости подтянулись – все поцарапанные до побитые, и сказывали, что в этом году в лесу вообще бесчинства творились – что ни шаг, то ямка, али палка по хребтине стукнет. Совсем леший распоясался – отпустил деревья погулять, вот и появилось полно ям, да деревья из лесу выгоняли, чтобы им никто не мешал. Данька аж заслушался рассказов незадачливых охотников. Почти все были, конечно, пьяненькие, но были и такие, что каждый год ходили цвет искать – им-то верить можно было.

Когда первые лучи окрасили небо светом, окунулись всем миром в реку, благодаря воду и солнце. Даже детишек малых сонных разбудили, чтобы они ревом своим тоже приветствовали Ярило. Девки да парни, понятное дело, уже мокрые были – ведь по плесканиям водным сразу можно понять у кого к кому душа лежит, чтобы не зазря сватов засылать. Ну и по прыжкам через костер тож понятно кто какую пару себе приглядел, и кто не люб вовсе.

Девки принялись венки со свечками в воду пускать – чтобы узнать у кого какая доля будет, а Данька попрощался с теткой Настасьей и побрел домой вместе со своими. Идет-спотыкается – слишком уж ночь его вымотала сильно и страхом и колдовством бесовским. Глядь – а Степашка сорвала листочек подорожника, да за пазуху себе. Ну мальчонка тоже самое, не думая, сделал. А листик такой странный оказался, как ласковый, и тепленький. Но Даня даже этому уже не удивлялся. Дома быстро переоделся, да на печку залез с сестрой вместе, а подорожник машинально под подушку сунул, да и заснул мгновенно. И не слышал уже, как Степашка, свой листик тоже под подушку спрятав, шепчет: «Трипутник-попутник, живёшь при дороге, видишь малого и старого, скажи моего суженого!»

А как прошептала сестрица его присказку древнюю, так Даньке сон странный сниться начал – будто сидит он, чай пьет в каких-то полатях царских, стол весь пряниками печатными уставлен, конфетами да пирогами большими. Жутко вкусно все. А рядышком сидит кто-то, да обнимает за плечи так ласково-ласково и смеется тихо-тихо. Жутко странный сон. Да к тому же не забыл его мальчик на следующее утро, помнил четко, будто все на самом деле было. Вот только предпочитал не думать об этом. Ясно же, что морок от черта был. Но обнимал так хорошо, вроде как по-родному, что хотелось прильнуть поближе.

Странный сон.

(*) Иванов день или Иван Купала – языческий праздник, о происхождении которого до сих пор спорят. О Купале как о божестве не сохранилось никаких древних источников, однако то, что изначально он праздновался отдельно от дня Иоанна Крестителя, позволяет предположить, что Купала был славянским божеством плодородия. Является ли Купала божеством или первоначальные сведения о нем, найденные в Густынской летописи восемнадцатого века являются ошибочными – неизвестно.

Имя Купала имеет древнее происхождение и восходит к индоевропейскому глаголу, означавшему «кипеть, вскипать, страстно желать». К тому же глаголу восходит имя «Купидон», например. Таким образом, имя божества говорит о его связи с плодородными силами природы и солнцем и об этом же свидетельствует время празднования – день летнего солнцестояния. С течением времени истинное значение слова забылось, его стали возводить к «купаться», и когда языческий праздник был совмещен с христианским праздником Рождества Иоанна Крестителя (а крещение совершается троекратным погружением в воду) имя славянского божества было перенесено на христианского святого. Смысл праздника изменился и стал совмещать в себе две ипостаси одновременно – поклонение огню и воде.