Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 53

Словно очнулось время после сна этого, иль от подарка, Азелем даренного, да и потекло своим чередом, день за днем, как стежок шелком красным по рубахе праздничной. Дела обычные да травницкие никуда не делися, но словно силы новые, неведомые, появились. Спорилось все в руках Данькиных, словно огонек волшебный в ладонях горел, умелости добавляя.

И не только спорилось. Перед взглядом все настолько яснилось, словно воздух зимним днем, когда сугробы разноцветными огоньками вспыхивают от солнца яркого, что хотелось не просто говорить – песнь выводить. Вспоминалась Алконост-птица со своей песнью радостной, и пытался Даня выводить вслед за ней напевы странные, неземные, из юдоли небесной, да не все получалося. И то сказать – незачем в миру слышать песни небесные, они ж для особых случаев дадены. Вона как когда Настасью Ильиничну Всемил выхаживал, иль когда колдуна к Забыть-реке спровадили. От того и пытался петь юноша в одиночестве да не слышит когда никто. Токо в лесу и отпускал себя в полную мощь, благо нечисть почти вся зимовать ушла, под стать медведям.

Вот через это чуть беда не приключилась.

Вступила зима в права свои, запружила да завьюжила, навалила снега по крыши самые да и успокоилось. Разогнала тучи, солнце, месяц да звезды выпустила. Выдохнули все опосля бури трехдневной да и пошли дороги расчищать – сперва между домами, а опосля и к лесу. Очутился Данька среди тех, кто прогалину предлесную расчищал. Вырос парень, в плечах раздался да крепкий стал – вот и взяли на работу нелегкую, да для опщества нужную. Ввечеру все расходиться принялись, а Даня остался, решил в лес заглянуть, проверить, как что там после бурана творится. Не следовало идтить прям перед закатом, а ровно манило что. Вот и шагнул, не задумываясь, за кромку, да и потянулся дальше, как на веревочке.

Идет, даж не идет, а дорожку прокладывает, чуть не до тулова проваливаясь. А ровно сил никаких и не требуется – как по ровному шагает, да так легко, что напевать стал. А через песнь еще далее ушел в шагания без мыслей, совсем уж легко получалось.

Очнулся на поляне какой да и завертел головой в попытках понять, где очутился. Ох и трудно зимой-от сделать это! Летом-то нет-нет, да и мелькнет что знакомое иль ориентир какой, да и лесных хозяев поспрашать можно, как ранее делал. Последний год уж не требовалось, сам чуял, куда идти надо. А зимой – по-другому все, ну ровно иной лес становится, незнакомый, недружелюбный чуток. Точно действительно незнакомец, что брови хмурит, рассматривая явившемуся к нему. А все дело в чем? В том, что спят лешаки с подручными, а лес без охраны сторожится да с подозрением поглядывает. И зверье такое остается.

Потоптался Данька, глянул на месяц серебристый, что на небе как пришпиленный висел, да и решил обратно по следам выбираться своим. С причудой, что в сердцевину леса завела, опосля разберется, если захочет, сейчас же главное – ноги унести, до дома добраться. А морозец все больше потрескивает, за нос хватает намеками – пора, мол, бежать, а не стоять столбом-столбнем.

Да не успел парень с поляны убраться. Чудо-расчудесное увидал – пробежал по снегу ледок, ну точно по глади озера, и шустро так, за миг от кромки леса до валенок добрался да и сковал пленом ледяным. Оббежал и дальше потек, кусты в панцирь ледяной одевая. Даж красные ягоды рябинки – и те в прозрачном плену очутились, каждая в своем. Прыгнула невесть откель взявшаяся белка на ветку, качнулись грозди, друг о друга ударясь, да с нежным стеклянным переливом, как бокальчики хрустальные. Вроде и красиво, да тревожно. Вот под этот перелив и ступил на поляну мужичок.

Странный мужичок такой – росточку невеликого, в шубу лохматую, серую укутанный, из-под шапки, на лоб надвинутой, брови седые кустистые торчат, а ноги-то, ноги – голые! Все пальцы видны – по-старчески скрюченные, кривоватые. Пошел мужичок по льду аки по половику, толстому да теплому, пальцами шевеля да в колотушку постукивая, какой волков при загоне отгоняют.

Испугался Данька, догадавшись, кто его видеть пожелал, стоит ни жив, ни мертв. А мужичок все ближе подходит, тишину зимнюю, как шлейф за собой волоча, лишь монотонное «тук-тук» колотушки слышится.

Как подошел совсем близко, уставился глазами своими совиными да и сказал баском солидным:

– Ты, стало быть, молодой хозяин будешь.

Сказал, а сам смотрит так пристально, ну словно диковину какую рассматривает, как птицу райскую из заморских краев привезенную.

– Я, дедушко, – отозвался Даня, пар ртом выдыхая. А слова ой тяжко уж даются! На щеках словно корочка ледяная потрескалась, и мороз под полушубок влез, тело змеей холодной обвивая.

– Давненько я вас не видывал, давненько, – закряхтел мужичок, сам задумчиво так своей колотушкой продолжая постукивать. Тук-тук. Тук-тук. И с каждым ударом мороз все крепчает, уже не просто нос пощипывает да костлявыми пальцами в варежки да валенки пробирается, а холодом до онемения обнимает.

Ох, если бы не мороз, встрепенулось бы Данькино любопытство до небес, разгорелось огнем огненным, засыпал бы вопросами пришедшего, догадки свои подтверждая иль опровергая. Ан нет – колотун злой мешал сосредоточиться, ад все мысли на одно сбивал.

– Видать, время пришло, раз встретились, – попытался улыбнуться юноша.

– И то верно, – довольно крякнул мужичок, колотушкой о березку ударяя.

Хоть и трясло Даню, но застыл в удивлении – покрылась враз березонька узорами расписными, ну точно оконце в ночь зимнюю.

– В коей век послушаю, сердце потешу, авось и полегшает.

– Что послушаете, дедушко? – еле выговорил Данька, с трудом челюсти разжимая.

– Как – что? – удивился мужичок, ну ровно на бусурманском наречии что услышал. – Песнь твою. Ох и хорошо ты выводил, заслушаешься! Только далеко от меня, только сейчас и удалось в гости зазвать.

Охохонюшки, вот кто, оказывается, тропку неведомую проложил, в гости зазывая! Если уж лесной хозяин может голову заморочить, в чащобу заводя, то хозяин всех морозов – тем более!

– Аль не тепло тебе, красный молодец? – с хитрецой вопросил мужичок, на Даню поглядывая. Улыбнулся сквозь боль юноша:

– Тепло, дедушко, тепло, миленький.

А как сказал – так сам поразился. Куда только отступил мороз лютый, жадно в тело взрызавшийся, оставил лишь прохладу терпимую, ну точно с печи остывшей поутру в одном исподнем спускаешься да бегом за валенками бежишь, ноги морозя. Не успел подивиться Данька, как от амулетов, на груди висящих, и вовсе жар пошел, тело наполняя.

Не стал он спрашивать, что за песнь желал услышать дедушко, что в голову взбрелось, то и разлилось по лесу, в хрустальные льдинки одетому, подхватилось радостным перезвоном ледяным, да рисовать принялось. Птиц огненных, из костра, что брызгами шальными, золотыми да алыми, во все стороны стреляет, вылетающих да в огонь через время возвращающихся. Солнце желтое да небо белое. Реку тинную, зеленую да бурую, и пескариков колючих в ней, в берега тыкающихся. Водомерок, по глади водной скользящих, да бабочек порхающих.

Долгонько пел Данька, а как последняя райская птица в костер нырнула, сказку с собой забирая, так и выдохся. Горло саднит, губы пересохли, но от груди такое тепло да сила идут, что силушка никуда не делась. Только пить вот хочется так, что снег горстями зачерпывать хочется.

Облизнул Даня губы и по сторонам взглядом порскнул – может какую льдинку подобрать и заместо воды в рот сунуть? На самом-то морозе такое делать не стоит, но ныне почти тепло стоит.

Порскнул, да и застыл, рот раскрывши, от дива дивного. Сидит дедушко, рукой лицо подпирает, а прям перед ним – прогалина черная, а на ей – подснежник проклюнулся. Стоит, головкой белой качает, точно от ветра какого. А дедушко умильно так на цветок взирает и колотушкой своей не стучит.

– Ох и порадовал ты, молодой хозяин, ох и порадовал, – забасил мужичок, пальцами заскорузлыми подснежник гладя. А тот словно собачонка ластится и нисколечки не мерзнет. – Приходи еще ко мне – петь. А взамен – обойду стороной твое село, не буду лютовать в эту зиму.

Сказал, а сам глянул пронзительно так из-под бровей кустистых. Да и не седые они, а инеем припорошенные, как и усы с бородою.

Кивнул Данька почтительно:

– Приду, дедушко. Только ночью не зовите – ночью спать надобно, а дела делать – днем.

Расхохотался басовито мужичок, чуть не бия себя ладонями по коленям:

– Рассмешил старика. Смелый да умный, может и выйдет из тебя толк да свезет кому. А пока, на-ко, – махнул он рукой, и как по волшебству между деревьев дорожка ледяная заискрилась, – путь прямиком к селу твоему. Быстро доскользишь, если падать не будешь.

И давай опять басовито смеяться, чему – неизвестно.

Но не слушал уже Даня. Как свободу дали, так побыстрее выбрался из сугроба да на дорожку вступил. Заскользили валенки, точно коньками подбитые, сами понесли, да с каждым мигом все быстрее и быстрее, да так, что ветер в ушах засвистел. Старался Данька, как мог, а все ж таки пару раз сверзился, тогда и понял, из снега выбираючись, над чем дедушко смеялся. Да и пусть смеется, раз весело. А то так ведь для веселья и заморозить мог…

Ночью, греясь на печке и разглядывая коготь черный да клык белый, раздумывал Даня над словами, вслед сказанными. Видать, не только чистоту помыслов хранить надо да доброе сердце иметь. Недостаточно их. Ум да смелость иметь надобно.

А их у него хватит?

И не догадывался, думами мучимый, что одно из первых испытаний это было – страх свой преодолеть, за людей вступившись и их спасая. И не просто голову сложить, а докумекать, как и что надобно сделать. Но то ведь со стороны видно, а ежели изнутри себя смотреть – как поймешь? Да почти никак. Только размышлениями иль если кто значимый скажет. Только вот кто может мысли подобные тем, что Даню терзали, развеять? Никто. Азель разве что, да ему не с руки подобное делать.

Вот и приходилось самому Даньке до всего доходить.