Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 36

Началось все с того, что прибежала ввечеру сеструха Марфы, жены брата старосты, вся белая, трясется, ужасы рассказывая. Под вечер Марфе нехорошо вдруг стало – загорелась вся, как в лихорадке, раскраснелась, чуть на пол не свалилась. Поймали ее, в кровать уложили, решили, что просто жар роженицы настиг. Пущай спустя три месяца после родов, но и не такое ж бывает. Из подпола лед притащили, на лоб положили, вроде полегчало ей. Забылась Марфа чутким, мечущимся сном, а через часок и сынишка захныкал, есть запросил. Принесли его Марфе, приложили, а молока-то и нет! И так пробовали, и этак, а у нее бедняжки, грудь прямо на глазах распухает и краснеет, аж трогать больно. Вот туточки все окончательно переполошились, да за травницей послали. Собралась наскоро Настасья Ильинична, котомку свою лекарскую прихватила да и поспешила к болящей, а с ней и Данька увязался, домой уйти не успевший.

Хоть и не пустили мальчонку в спальню, да у того даж в горнице горло захлестнуло ужасом – из-под двери закрытой точно угорь черный извивался да ко всем тянулся. Мужиков стороной обходил, а как бабу учует, сразу к ней полз. Тыкнется слепым кутенком – раз, другой, а опосля отдернется, брезгливо встрепенется, точно собака шелудивая после дождя, да дальше тянется. Да до того эта щупальца страшная, что даже домашние хозяева от нее попрятались.

Глотнул Данька, перекрестился, крестик в горсти сжал, да пошел навстречу ей. А та словно почуяла что – отдернулась торопливо, да под дверь убралась. А мальчонка и забыл уж, как ему дорогу муж Марфин заступил – идет себе и идет, путь себе раздвигая, как волны иорданские. Дверь точно сама отворилася, а за нею – спаленка с кроватью да люлькою. Сестра Марфина с сыном ее плачущим ходит, хоть как укачать пытается, мать в изголовье стоит, платок на голову накинутый за угол кусает, лишь бы не разрыдаться да не помешать, муж тако же рядышком зверем набычившийся да кулаки сжавший. А змеюка эта черная прямо у Марфы из груди тянется! Извивается, сжимает, дыхания лишает. Как только Данька ступил на порог, так щупальца вся в Марфу и нырнула. Видать больно это, потому как закричала женщина голосом страшным да вся выгнулася. Муж ее чуть на Даню с кулаками не кинулся – первым мальчонка попался на взгляд лютый, как у зверя бешеного, да перехватила травница его, приказав жену за плечи держать. Видела она тоже страхолюдность эту, да как подступиться – не ведала. Не по силам ей это, ой не по силам! А вот подопечному ее, похоже, и сдюжить, и справиться.

Отступила Настасья Ильинична на пару шагов да на Даньку искоса глянула. Негоже ей у ученика совета спрашивать, опосля этого авторитету не будет – ни слушаться ее не будут, ни указания выполнять, так что хоронилась травница, втихую все делать стараясь.

А Данька стоит весь белый, чуть не трясется, да в упор Марфу разглядывает, в руках крестик, что уголек горячий, токо-токо из печки выскочивший, сжимаючи. И, видать не от страха-от трясучка разбирает, а от чего другого.

Вздохнула Настасья Ильинична, да командовать принялась. Во первой погнала в другую комнату сестру с младенцем, велев вымочить кусок тряпицы чистой-белой в молоке козьем свежем да давать сосать тряпицу эту. Успокоится на чуть ребетенок, да и подкушает. Опосля попросила мать принести библию, да так за порогом после этого и оставила. Труднее всего оказалось с мужем договориться. Тот ни за что душеньку свою одну оставлять не желал, еле выпроводила со словами, что таинство сейчас свершаться будет, не гоже на это смотреть.

Вернулась Настасья Ильинична к кровати, а Марфа вся чуть живая лежит, еле дышит да горит, словно в лихорадке иродовой, рубаха аж вся мокрая стала. Обтерла травница ее наскоро и водой с отваром липовым напоила. Поит, а сама все с нетерпением на ученика своего поглядывает – что тот делать будет. Да поскорей бы надоть, бедной Марфе все хуже да хуже становилося.

Данька словно очнулся мыслями нетерпеливыми наставницы, да ближе подошел. Страшная эта щупальца, богомерзкая, а ему все ж таки ничем не грозящая. Откудова это мальчонка знал – сам не ведал, а вот поди ж ты – знал и все. Токо вот что делать-то с ней? Протянет Даня руку к женщине, а щупальца угрем склизким внутрь забивается, да так, что Марфа чуть не кричать начинает, да силов уж нет на крик-то, только на сип остается, словно грудь ей пробили, а оттудова последний воздух выходит, а как выйдет, так и единение с господом наступит.

Отступил Данька, руку опустил, а сам нахмурился, губу покусывая и так ничего вокруг не замечая. Василиски его ящерками, огнем живыми налитыми, узорами алыми да желтыми, словно мозаикой покрытые, по покрывалу узорчатому бегают-волнуются, чуть ли не искорками разбрасываются, точно костерки живые. Настасья-то Ильинична их впервые за все времечко увидала, даже от постели отступила, к груди руки прижимаючи. Слыхала она много всякого-разного, да не опознала в ящерках василисков зловредных, иначе и непонятно, чем могло такое знание и обернуться. Стоит, молчит, да только взгляд переводит с Даньки да на живых огневиков и обратно.

Надо бы выманить черное колдовство, да токо как – непонятно. Оно вроде как живое, но не как черт али ведьма, что сами решения принимают да людям вредят, а по-другому, но и мертвым-то назвать невозможно. Словно это… Запнулся Данька, задумавшись. Словно это животина ручная, навроде собаки охотничьей. Куда пошлет ее хозяин, туда и бежит да радуется, что пользу принести может. Вот и щупальца энта – словно хозяйской воле подчиняется. Не просто сглаз али порча. Те студнями сидят, а словно странная животная гидра, что медузою еще зовется, о которой мальчонка в книжке одной, наставнице принадлежащей, вычитал. Сидит, человека травит, до болезни доводит али других отваживают – чего ведьма пожелает, того и делает. А эта – ишь, шустрая какая!

– Настасья Ильинична, – зашептал Данька, словно щупальца услышать их могла, да еще на шаг отступивши – так Марфе полегше становилось, – а вам ну…

Не давалось пока мальчонке говорить о знахаре-шептуне спокойно, хочь и понимал, что виновности в нем в том, как наставницу смотрят, нет никакой, а не давалось.

– Всемил энтот ничего не рассказывал, что с таким делать-то?

Глянул Даня с надеждой на травницу, а та лишь головой покачала с огорчением.

– А давайте ее выманим! – с ярким порывом нутряным зашептал мальчонка, куда только страх делся. – А как выманим, там и прогоним!

Колдовство ведьмаковское – его ведь можно не просто развеять, а обратно колдуну отправить, чтобы он сам хоть на какое время, да испытал, на что других обрекает. Это Даньке Захар Мстиславович в одной из баек своих сказывал, мальчонка крепко-накрепко запомнил, а вот сейчас и всплыло. Глянула Настасья Ильинична на мечущуюся в бреду женщину и ответила нерешительно:

– Давай попробуем.

Щупальца-то ее ни капельки не боялась, словно бы даже издевалась чуток – то высунется, то обратно в Марфу нырнет, токо вот с той стороны, где ящерки узорчатые бегали, там не вылазила. Вот этим и воспользовались.

Положили Марфе на грудь яичко свеженькое, из-под курочки только, василиски вокруг бегают, да так быстро, ну точно ручеек огненный, не дают никуда колдовству злому деться, а Настасья Ильинична принялась молитвы читать, да по Марфе веточками заговоренными, зло отгоняющими, стегать. Прочитает строфу – липовой веточкой стегнет, еще строфу – ольховой, далее – рябиновой, и так по кругу. А Данька стоит за ее плечом, да всем молитвам подпевает голосом своим, алконостом даренным.

Поначалу ничего не происходило, только в избе все жарче и жарче становилося, словно кто печку затопил, да такими полешками жаркими, что раздеться до исподнего хочется. Словно и не дом жилой, а банька какая. Уж не только Марфа, и травница потом бисерным покрылася, и Даня. Одни василиски знай себе бегают, словно ничего и не случается. Жарят и жарят, только и успевай лоб рукавом вытирать. А опосля тучи вокруг сгущаться начали. Откель в горнице тучи могут взяться – неведомо, а поди ж ты, как марево темное, свет свечей забирающее. Наставница его толь не видит, толь не знает, что это такое, а Данька аж ежиться начал – до того знакома нехорошесть эта. Однако ж песнь не прерывает, да на Настасью Ильиничну и щупальцу все поглядывает. А то словно скукоживается все больше и больше, точно щен, которого ругают за провинность, а когда один из василисков на грудь Марфы забрался да зашипел, не выдержала. Выскочила, словно молния грозовая первая, да в яйцо и нырнула. Мальчонка тут же его схватил да ладонями обхватил, точно в полон взял. А яичко-то и не поймешь какое. То горячее, да такое, что хочется будто уголек из ладони в ладонь перекидывать, то холодное, словно руки морозом обжигающее. Стоит Данька, все пытается разобраться, что же с яичком-от творится, а вокруг свет белый восстает. Хмарь туманная в углы избы всосалась, точно и не было ее никогда, жар лавиною горячей в подпол скатился, да там в землю и ушел, Марфа спокойнешенько вздохнула, да в сон глубокий, целебный провалилась. Настасья Ильинична даже настоечки на травах ей дать не успела, до того быстро все случилась. Даж василиски куда-то подевались по обычаю своему. А раз подевались, значится, нет никакой опаски колдовской.

Подошла тихонечко Настасья Ильинична к ученику своему, да во все глаза глядит, что же тот делать-то будет.

А Данька повертел-повертел яичко сыренькое, достал из кармана тряпицу длинную, словно онуча тонкая (он теперича, после леса проклятого, завсегда с собой носил не только ножик и соль в коробочке, но и тряпицу, вдруг что понадобится привязать иль котомочку сплести), да и завернул в нее решительно.

– Даня, – негромко позвала Настасья Ильинична ученика своего, что словно сын стал. – Проклятая эта вещь теперь, надо бы избавиться от нее.

Посопел мальчонка, исподлобья на травницу глядючи, да с ноги на ногу переминаясь и не зная, как объяснить то, что видит. Колдовство черное, ежели его суметь куда перетянуть, так колдовством и остается, но можно отмолить, через святую воду иль свечи и ладан убрать, через мать-сыру землю, через речку, жизнь дающую. Да много ли способов разных. А это… Глянул Даня на яичко, изнутри чернотой уже сожранное. Ежели скорлупу разбить, то освободиться оно, да за дело свое обратно примется, и ничто не поможет, пока оно внутри сидит и злобой исходит. Прям душой всей чувствуется. Вроде как и придумал помощь, а что дальше делать – неведомо.

Завертел головой мальчонка с отчаянием:

– Нет, никак нельзя! Оно ж живое, обратно приклеится. А вдруг к вам? – от одной мысли все вовнутри сжималось, сразу на ум приходила и болезнь, чуть наставницу не сожравшая, и прочее случившееся.

– Ох, не помощница я тебе в этом, Даня, – печально вздохнула Настасья. Всю жизнь травницей была, с колдовством дела не имела, разве что слабенькие наговоры да наветы изгоняла, а как учителя обрела – так все едино пока ничего не может, разве что подбодрить да не дать в уныние впасть. Хочется подопечного по голове погладить ласково, а тот уже по плечо вымахал, ну как тут по вихрам гладить-от? – Но если от меня что-нибудь потребуется, только скажи.