Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 28

А Данька-то, хоть и звал черта, заробел в первый момент. Вроде как и хочется видеть и поговорить, а все ж таки поджилки малек трясутся – и от взгляда барского, темного и горячего одновременно, и от палат вокруг, и от вида своего.

Ну да делать неча. Сполз мальчонка с кровати, штаны подтянул и независимо носом шмыгнул.

– Не до праздников, я по делу, – как можно более по-деловому заявил Данька, хоть и страсть как интересно, что же Азель ему собрался подарить да как праздновать.

– Вот как, – улыбнулся черт, да так странно, как черту и положено – с пониманием и хитринкой, будто наперед все знал, а теперь вот удовольствие от этого получает. – И что же за дело такое ко мне у тебя? Что не до праздников даже?

Посмотрел-посмотрел Даня исподлобья на черта – не шуткует ли тот, не высмеет, да и решился. Действительно не к кому ведь больше обратиться, некому помочь. Но не успел и рта раскрыть, как черт ему руку на плечо положил, да и говорит:

– Однако дело важное степенности требует да обстоятельности. На ум быстрый решение принятое не всегда к добру и правильным выводам приводит. Так что привыкай, суженый, не торопясь и излагать, и решать.

Сказал – а сам смотрит так пронзительно-пронзительно, будто до печенок самых взглядом пробирает, а не просто речь молвит. Данька даже под этим взглядом оробел чуток, но кивнуть – кивнул. Запомню, мол, не сумлевайся.

– Вот и славно, – легко улыбнулся черт, а у мальчонки как камень с души свалился и уверенность появилась, что все обязательно разрешится, ей же ей, разрешится!

– Тогда пойдем-ка чаевничать. Там и скажешь все.

А стол, как обычно, у черта богатый, яствами заставленный. Самовар золотой толстопузый пыхтит, запахом смородиновым исходит. Тарелочки с вареньями, горкой наложенными манят разноцветьем да разновкусьем сладким. Блинчики румяные такие тонюсенькие, аж на просвет светятся, и наверняка такие вкуснющие, что язык проглотишь. Пирожки, горкой лежащие, румяными бочками масляно блестят, так и зазывают взять да надкусить, гадая, что же в середке будет.

У Даньки аж голова чуток от запахов закружилась, но на стул уселся степенно, как папенька, хоть и сглатывая слюну голодную да дивясь себе – вроде и сыт был пред сном, а голод такой-от, будто неделю не емши.

Азель напротив устроился, взгляды любопытственные на мальчонку бросая. А тот сидит и дивится – вдруг и чай откель не возьмись в чашке расписной появился, и пирожков целая горка на тарелке, и плошечка с самым вкусным вареньем, малиновым, рядышком вдруг оказалася. Чудеса чудесатые, да и только!

Дивится Данька, а про дело не забывает. Чаек на травках настоянный прихлебывает, да и про знахаря, что волхвом-шептуном оказался, сказ ведет. Как черт и просил – медленно да обстоятельно, лишь иногда срываясь на скороговорку, когда прожитое волнение за наставницу давало о себе знать. От лесного батюшки благодарность тож не забыл предать – забудешь такое, как же. Само придет изнутри и напомнит. Азель даж улыбнулся от такого – странно и непонятно, словно и порадовался, и что не очень приятное услышал.

Даньки под разговоры эти целую тарелку пирожков да и умолотил. И блинчиков чуток – очень уж вкусными оказалися.

А черт все молча, с задумчивостью слушал, лишь бровь иногда у самого краешка двумя пальцами оглаживал. Странный жест, да привычный, видать, черту, раз в раздумьях так делал.

– Где, говоришь, волхва вашего нашли?

Данька постарался объяснить попонятнее – и кромочку леса пальцем по столу обрисовал, и дом травницы обозначил, и дорожку, где Всемила нашли.

– А лес, от которого лешак просил уберечь, в какой стороне будет? – продолжил допытываться черт.

Глядючи на рисунок, Данька крепко задумался, прикидывая. Вот ежели встать рядом с домом травницы, да спиной к лесу, как тогда батюшко вывел, то получается… Даж встал, походил вдоль стола, прилаживаясь да представляя, а опосля уверенно пальцем очертил.

– Тута.

– Далековато, – поджал губы Азель, да так неодобрительно, словно это Данька что напортачил. Или мальчонке так показалось.

– Вот что, Даня, – Азель откинулся на спинку стула и впился в мальчонку взглядом своим колдовским, бесовским. – Смотри мне в глаза да попытайся представить лес этот странный да волхва вашего больного.

Заробел чуток Данька, да не посмел противиться. Присел на краешек стула, во все глаза глядючи на черта, да и как в омут рухнул. Только вот у знахаря тот омут – холодный да стылый, а у черта – горячий да обжигающий. Так и застыл мальчонка: с левого бока холодом жжет, аж до боли проедающей до ребер, а справа жаром пышет, будто старается до холода энтого добраться да погасить его.

Только и охнул Данька, а перед ним как живой лес тот расстилается, черные ветки-кручья тянет, словно схватить желает. Да так жутко в полной тиши они скрипят, что бежать оттуда желается, со всей мочи, со всей силы, лишь бы очутиться подальше от того лихоимства страшного, злобой напитанного.

А по лесу тому знахарь бредет – тонкий, будто раза в два усохший. Тяжко так бредет, на клюку сучковатую опираясь. Еле ноги переставляет, каждый шаг со всей силы себя заставляя делать. И понимает Данька, что остановиться и передохнуть ему никак нельзя – заберет лес лихоимный, взраз заберет, ничего от человека не оставив, разве что оболочку пустую, что по лесу так и продолжит шариться, пугая людев. Потому и идет знахарь, лишь шепоток чуть слышный с губ срывается, ветки страшные, корявые распугивая. Вроде и правильно бредет, к прогалинке, за которой уже свет виден, а силов почти и не осталося. Как кончатся они, так и жизнь оборвется. И от этого такая жуть берет, почище чем от леса.

Остановился внезапно знахарь, да прямо на Даньку глянул. А в глазах – сила нутряная плещется, как озеро волнами пенится под бурей, наружу рвется, да не вырвется, будто запер кто.

«Помоги…» – и столько в слове одном мольбы да согнутой в рог витой гордости того, кто ни разу помощи не просил, что отшатнулся Данька в ужасе, да кубарем со стула скатился, локтем больно о сиденье ударившись да от этого взвыв дурным голосом. Кто знает, как бы было, да боль отрезвила лучше всего другого.

– Тише, все хорошо, – на лоб мальчонки легла узкая ладонь с тонкими пальцами – теплая, даже горячая, да таким спокойствием наполнила, что Даня обмяк сразу, всхлипнув да на волнах странных покачиваясь.

– Да, в неприятную историю попал твой волхв, – задумчиво проговорил Азель, неторопливо гладя мальчика по волосам, забирая неприятное пережитое, оставляя только образы в памяти.

– Он не мой, – всхлипнул и сердито отозвался Данька, привалившийся в поисках опоры от качающегося мира к черту.

– Не нравится он тебе? – проницательно заметил Азель.

– Нет, – хотел было потрясти по привычке головой Даня, да раздумал – и так муторно, вдруг еще что случится?

– Хм… А почему?

Мальчонка задумался. Ох, вот как объяснить причины, когда самому не понять? Что-то в этом знахаре такое, что вот отталкивает, и все. Пусть даже наставницу и спас. А еще учить ее будет чему-то…

Как понять десятилетнему ребенку, еще толком обычной, человеческой жизни, не знавшему, что мучает его обыкновенное чувство под названием «ревность»? Ревность-от – она же разная бывает. Появился неизвестно кто, внимание наставницы забирает, чем-то она странным заниматься теперь будет – и без него, без Даньки!

Вот и злится непонятно на что, даж себе объяснить не может. Остается одно – буркнуть:

– Не знаю.

– И все же помочь хочешь? – голос у Азеля полон любопытством, а пальцы теплом.

– Хочу, – Данька так удивился вопросу, что даж голову приподнял, чтобы на черта глянуть. – Он же Настасью Ильиничну спас!

– И что? Спас и спас. Зачем тебе своей головой рисковать ради этого? Вот если бы тебя спас – другое дело.

Данька так и застыл с раскрытым ртом, не веря своим ушам. Как же так можно?! Ведь травница – она же уже почти как… Как родная! А если бы и не была – все равно, как так можно же, божечка?

Данька свел брови да хмуро глянул на черта:

– Это вы мою душу искушаете так, да?

Вот чего он не ожидал получить в ответ, так это смеха – веселого, искреннего, от души.

– Ох, Даня, Даня! Развеселил, – Азель поднялся с пола и потянул за собой «суженого». – Вот таким светлым и оставайся.

Прохладные, в отличие от пальцев, губы черта коснулись лба все больше недоумевающего мальчонки.

– Это мой подарок тебе на день рождения. А ты что сам себе в подарок пожелаешь?

Черные глаза Азеля искрятся смехом и уже не кажутся омутом, скорее теплым бочагом. Или очагом, разбрасывающим горящие искры.

Засмотрелся-задумался Данька, да и выпалил:

– Вас!

И, глядя как изумленно взметнулись черные брови, тут же поправился, краснея:

– То есть, почаще… Встречаться… Интересно… – и совсем сошел на нет смущенным бормотанием.

– Вот как, – улыбнулся черт. – Я попробую.

И, дабы не конфузить больше мальчонку, тут же добавил:

– А теперь давай теперь думать, как же не твоего волхва спасать.