Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 24

Ой река, моя реченька!

Ой река, моя матушка!

Ты ль дитя мое, дитятко,

Ой сидишь, да все хмуришься…

Эх, хорошо на речке бабьим летом сидится! Хоть и прохладой уже начинает тянуть, да солнышко теплом покамест еще греет, душу обнимает, да с ласковостью. Вода в камышах плещется да кругами расходится, где водяной на выезд идет али рыбу гоняет. Жучки-многоножки по воде бегают, а над ними крыльями прозрачными, слюдяными, на солнце блестящими, стрекозы трещат. Те, что поменьше, в пол-ладошки всего, у их брюшки голубенькие да яркие, как лазурью расписаны, а поболе которые – в синеву драгоценную сапфировую отливают.

И разморенная полуднем тишина стоит вокруг молоком кисельным, токо девки где-то недалече песнь разноголосьем выводят.

Как же мне да не хмуриться.

Как же мне да не плакаться.

Сватов дом – полна горница,

Нет средь них, ой, миленочка…

Почитай две недели прошло с тех пор, как Настасья Ильинична на поправку пошла. Через денек уж села, а еще через два – на ноги уж встала. Лето-от должно было схлынуть, а задержал кто будто. Теплым-тепло разливается – ленивым, бархатным. Хоть яблочный Спас почитай как с месяц назад уж праздновался, а в саду церковном до сих пор висели на ветках яблоки. Какие вызрели к Спасу – собрали, заготовили, замочили да пастилы наварили, и даже на зиму в подпол опустили. А все одно – ветки ломятся. Богатый урожай получился, даж засуха не помешала, как наговорил кто. А яблочки все, как одно – желтые, медовые, по бокам штрипками красными изукрашенные, а сами аж светятся изнутри сладостью. Вкусные! Самые вкусные яблоки на селе.

Травница как вставать чуток начала, так ее сразу и стали выводить в сад, на скамеечку, под яблоньку самую старую да самые вкусные яблоки рождающую – сил набираться. Яблоня-ить – не просто дерево. Оно здоровье дает да красу, деткам помогает рождаться во множестве. Не зря парни девкам яблоки дарят, когда замуж зовут. Все потому. А еще потому что знахарское энто дерево. Ежели кто смотреть да просить по-правильному умеет, тайны да секреты разные рассказывает. Все можно выпытать у яблоньки, да помощи попросить. Вот и выводили Настасью Ильиничну под нее. Выведут, ковшик воды поставят рядышком, да и оставят одну. Негоже видеть, как лекарь сам себя лечит. Говорят, сила от этого у него уйти может даже.

А Настасья и не возражала. Ни с кем ей говорить не желалось, даже не думалось. Просто сидела да смотрела – как сад растет, как ветер листья в косы заплетает, как день рождается да на убыль идет, в вечор превращаясь. Слушала, что травы шепчут, о чем ветер поет, да какие сказы вся природа сказывает.

Данька исправно к ей два раза в день забегал – утром, да перед тем, как солнышко в темь погрузится. Рассказывал все новости деревенские: и про мальчишек подравшихся, про то, как опять Мыкола-сапожник, приблудившийся с обоза, с юга на Валаам идущего, с Манькою своей схлестнулся да так, что полсела ходили под окна слушать. Про клеть с курями почти сгоревшую, когда дед Георгий, солдат отставной, на службе ноги лишившийся, принял маленько да задремал, клеть ненароком слишком близко к огню поставивши. Уголек стрельнул, на сено попал, а то возьми – и загорись! Куры расквохталися-раскричались, вовремя Георгий Тимофеевич проснулся, ой вовремя! Еще бы чуток – и все, без курей, что на продажу приготовил, остался бы. И другое всякое разное рассказывал. Иногда придумывал чуток – чтобы интереснее было.

Слушала его Настасья Ильинична, улыбалася, но так грустно, что на сердце тоска опускалась, да по вихрам отросшим гладила. А еще Данька песни ей пел. И казалось мальчонке, что от каждой песни травнице как полегче становится – не зря же голос ему Алконост-птицей даден. Вот и старался с надеждою.

Ой дитя, мое дитятко!

Ой дитя, ненаглядное!

Не мочи во мне ноженьки!

Пожалей себя ты, бедовую!

Сидел Данька на берегу, травинку жевал, да песнь, что выводили, слушал. Хотелось и самому к посиделкам присоединиться, да прогонят – мал еще. Скоро уж десять осеней исполнится, но пока мал. А хотелося!

Заслушался Даня, задумался, да и не заметил, как рядом кто опустился. Оглянулся мальчонка да и встрепенулся – Настасья Ильинична! И уже даж на себя похожая, не то что в болезни да попервости после. Улыбнулась травница мягко и говорит:

– Я тебя и не поблагодарила. Два раза жизнь мне спас уже. И не только.

Смутился Данька – и от слов, и от взгляда. Не для благодарностей он все делал, а все равно же – приятно и тепло от такого.

А Настасья продолжила:

– Ты меня все это время ни о чем не спрашивал, теперь можно. Спрашивай.

Всполошился Данька – о чем спросить-то? Он молчком обходил все, что произошло – и болезнь странную, и знахаря этого, как колодезь, холодного, и вообще все-все. Чуял, что нельзя, что лишнею болезнью вопросы отразятся в наставнице. Вот и буксился, когда не след говорить.

А девки все голосят-распевают песнь о кручинах девушки, к которой не может посвататься бедняк:

Ой река, моя реченька!

Ой река, моя матушка!

Не мила мне жизнь

Без миленочка!

Окунусь я в воды зеленые,

Попрошуся в русалки я,

Авось сгинет тоска моя,

Авось сердце спокоится!

А то, что песнь про водяного да на бережке реки – так это не странно. Хорошая песня-то, водяной там как батюшко, помогает пареньку разбогатеть да добиться девушки – и с рыбой помогает, и с меленкой. А то, что плату свою потом берет оброком: мукой, петухом да водкою – так это ж все так. Даже если что за просто так и сделают, все равно потом отблагодарить следует как можется, иначе счастья тебе не будет. Правда пареньку за помощь пришлось отдать много больше, чем обычному мельнику, ведь водяной даже коней своих – сомов – подпрягал, чтобы они жернова крутили на его мельнице! Пришлось самых красивых лошадушек на ярмарках купить, да новый табун водяному справить. Справедливый он водяной, ежели его не сердить аль ежели пошутить не хочется. А злыдни нечистые, те, вон, и деток могут в уплату взять, беду в семью принесть.

Данька мечется – как задать-то все, как выспросить? Что напервой, что вослед? Запутался мальчонка в вопросах и в их главности, да и выпалил:

– А он кто, кто вас вылечил? Что за хворь была?

И вот странно как – больше всего волнует, чем наставница болела, да не вернется ли болезнь эта, а вопрос первый про знахаря вывалился.

Улыбнулась Настасья Ильинична понимающе, будто ученика своего насквозь видела, да и завела сказ под песнь над рекой разливающуюся.

Каждый, кто с лесом да с хозяевами связан, должен все договоры выполнять. Пошел за травками-ягодами – уважь батюшку лесного яичком да хлебушком. Домовой хороший попался – молочка ему наливай да змеек-ужиков домашних приваживай. Не плюй в реку – водяной обидится. Не пущай детишков одних к полуденицам. Множество разных правил да советов. Обычные люди могут и пренебречь некоторыми, а знающим приходится держать все, да и за словом следить своим строго.

Слегла Настасья поначалу от горя, а вот вслед – вслед пришел кто к ней. Святое место не пущает, так он за стенами бродит, пробраться пытается, силу сосет да встать не дает. Ведь ежели бы встала травница, то рассказала бы все отцу Онуфрию, защиты у Богородицы попросила да к святому кресту приложилась, этот бы и ушел.

Хочет лекарка очнуться – а не может. И все вокруг как в хмари страшной, и над ухом «Бу-бу-бу… Бу-бу-бу…» и без конца так. И чем дальше, тем яснее слышится, что говорит он «Забыть-реку… Забыть-реку…» Зовет, стало быть, плыть с собой через Забыть-реку, что отделяет жизнь от земель, где после смерти оказываешься.

– Вот как девятый день наступил бы, так забрал бы он меня с собой, в Ирий.

Уставилась задумчиво Настасья Ильинична на воду, что бликами искрилась, свет отражая, а Данька даже рот раскрыл. Вот как наяву вспомнилось-представилось: «…птица Гамаюн подхватит, в когти черные, в когти острые, да в страну полетит, да в Ирий…»

Это что же, получается, знал знахарь этот, окаянный, что с наставницей творилося? Иль не окаянный, раз вылечил?

Если бы тогда догнал, спросил бы точно, но Всемил как куда провалился – запропал и все. Не мог Данька в тот момент все обегать, чтобы знахаря догнать, следовало отыскать кого, чтобы Настасье Ильиничне постель перестелит, да и ей самой поможет, но скока смог – обежал. Да и потом, как освободился – тож. Однако ж никто знахаря этого не видел. Да и поглядывать после многих расспросов начали с недоумением.

Неизвестно откуда пришел знахарь, неизвестно куда исчез.

– А кто это был? – робко поинтересовался Данька у задумавшейся травницы.

– Ох, не знаю я, Даня, – покачала та головой. – По голосу – вроде дед старый. Может из душечек кто на тот свет сводить хотел, да добраться не мог…

Бывало такое – впадает человек в «обмирание», сон на смерть похожий, а пока он спит, водят его душу по тому миру, показывают страсти, что после смерти ждут. И как колдуньи в кипятке варятся, и как ведьм, молоко отбиравших, этим молоком рвет, и как у поджиганцев лица жгут. Многие всякие ужасы показывают, а потом наказывают, что можно говорить, а что нельзя под страхом смерти.

– А может берегиня меня морочала.

Берегини – те ветры болезни да лихорадок насылают. Потому с ними нужно дюже ласково да уважительно обращаться – чтобы не сгореть в огне за неделю.

Задумался Данька крепко – а не месть ли это была за вылеченную лихорадку? Может восстала против Настасьи Ильиничны одна из берегинь?

– Не знаю я, Даня. Пока не знаю, – повела плечом травница, кутаясь в душегрею. Хоть и тепло, и солнышко, а все ж познабливало ее, с болезни-то, особливо возле речки, с которой прохладою тянуло. И добавила так задумчиво: – Узнаю вскорости.

Глянул мальчонка вопрошающе, коленки свои острые обняв – откель, мол?

– На знахарку буду учиться, – неловко улыбнулась Настасья.

И вдугрядь смертельно удивился Данька. Знал он про нежелание наставницы идти этим путем. Не хотела она договоров никаких ни с кем заключать, а тут вдруг – и знахаркой!

– Ты не бойся, – чуть зачастила Настасья Ильинична, в алтынные глаза ученика глядючи, – не оставлю тебя, обучу всему, чему знаю. Только вот теперь еще и сама буду, – нескладно так закончила Настасья и замолкла.

– Но как?.. Почему?..– потрясенно переспросил Даня.

– От судьбы не уйдешь, – вздохнула травница, опустив взгляд, словно стыдясь чего. – Я ж от чего сиротой стала… Мать у меня ведьмою была.

– Что?! – вскинулся Данька, дав голосом петуха.