Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 38

Быть ведьмою нелегко. То, что после смерти терзания ожидают до самого страшного суда – этак когда будет! А вот при жизни ведьма просто не может не творить зло, в меру своих возможностей да разумений. Кто послабее, те простенький сглаз на соседей накладывают, кто посильнее – и заломами балуются, и у коровок молочко забирают иль порчу по ветру пускают. Хочешь – не хочешь, а надобно. Обеты разные черту даются, когда он силой одаривает, но обязательный среди них – людям вредить.

Слушает Данька ведьму, притих, а сам недоумевает. Черт-от – он же должен души совращать да зло сеять повсеместно, вот и использует не токо силу свою, но и помощников разных. Некоторые даж не догадываются, что нечистому служат. Ляпнут что-нибудь сгоряча, а все вдруг исполнится. Это черт нашептал да и сделал. Человек порадуется иль покумекает, а уже все – есть грешок на совести. Токо вот нельзя все на черта списывать. Ежели душа без червоточинки или смиряются порывы недобрые молитвами иль сдержанностью, потычется-потычется нечистик, да и отстанет, пойдет другую душу соблазнять. Ведьмы же – другое дело, они ж сами свой выбор сделали, на крест плевали да переворачивали, договор кровью подписывали да черту отдавались. С чего это ему жалобы такие странные Марья сказывает? А та продолжает, словно и не ведая о мыслях мальчонки.

Сказывает, сказывает ведьма про пакости, что людям вредят, да голосом таким размеренным и ровным, что чуть не в сон клонит. Пару раз Данька даж носом клюнул, но тут же очнулся, головой покрутил, да дальше слушает. Обещал же. А сам и не помнит половины сказанного, а вторая – ну точно в мареве мутном, туманном.

А речь все льется и льется, словно река-реченька, да под ярким летним полуденным солнышком, да таким ярким, что разморит враз – и не заметишь…

Очнулся Даньки от боли жгучей, да такой, словно монетку, что к руке примотана, кто в горнило бросил, а оттуда доставши прямо к ладони и приложил, не охладивши. Подскочил мальчонка в дикости, даж табурет уронил, по сторонам заозирался, руки перед собой выставив, словно защищаясь от кого. Глядь – а прямо перед ним ведьма стоит! И не просто стоит, а смотрит так недобро-недобро да руку к нему протягивает, точно взять что хочет. Или кого… Токо не двигается она, застыла-замерла вся, точно окаменелая.

Выдохнул Данька, да бочком-бочком сторожко от колдуньи и отодвинулся. А та глазами, ненависти полными, вперилась в него, да и провожает, словно отпускать не желая. Мальчонке от одного этого взгляда настолько неуютно стало, что постарался побыстрее убраться на другой конец комнаты. Токо там и смог выдохнуть. Погладил василисков по спинкам горящим, мозаичным, поблагодарил. И Азеля, вестимо, тоже – мысленно. Ведь ежели бы не его монетка, не проснулся бы вовремя. А не проснулся бы – быть беде, не миновать. Ведьма-то уже двигаться пытается, голову чуток повернула! Ох и сильна, раз от силы василисков освобождаться начала.

Струхнул Данька, точно хвост заячий, а деваться некуда. Нужно же как-то рожениц выручать. Ежели убежит сейчас, все беды горькие так и продолжатся. Да и не оставит его в покое ведьма старая, точно найдет. И сожрет, как в сказках сказывается, грозилась же даже косточек не оставить. Страшно мальчонке до жути, пострашнее, чем в лесу проклятом. Там ить все понятно было – куда пойти, что найти, Азель все расписал да волшебством показал. А туточки что делать?!

А ведьма все пытается с места сдвинуться, аж поскрипывает от напряжения, и от скрипа этого, в тишине раздающегося, жути еще добавляется. Выдохнул Данька решительно, затянул потуже веревку, штаны держащую, да и вышел прямо под ведьмин взгляд. Василиски по плечам бегают, чуть не искорками бросаются. А Даня брови сдвинул, как папенька всегда делал в моменты важные, да и потребовал у ведьмы:

– Сказывай, зачем баб с младенчиками мучаешь! – ведь неспроста захворали только те, у кого дитятки трехмесячные.

Колдунье бы рассмеяться – пацан мелкий условия ставит, а лишь на злобу лютую хватает. Не думала, не гадала, что сказ Велины заправдой обернется, зря толком ученицу свою не выслушала, лишь пренебрежительно оттолкнула да отчитала, что не смогла с мальчонкой справиться.

– А ежели не скажу, то что сделаешь? – глянула ведьма с насмешкою – мол, ничего ты мне не сделаешь, как ни грози.

Вздохнул Данька поглубже да и выпалил:

– Силы тебя лишу, вот!

Побледнела колдунья, с лица спала, точно враз все годочки, на земле прожитые навалились – а прожила-то она ой как много! Хоть с лица пять десятков можно дать, а на самом деле чуть не в два раза больше. А все черт помогал, взамен души требуя. А Марья и рада была – она и так людей возненавидела с молодости, а тут еще и польза ей самой. Вот так и обманывала боженьку, лишние года проживая за счет других.

– Нет, ты не посмеешь! Не посмеешь!

Мальчонка аж на шаг назад отступил, качнувшись – таким отчаянием, настоящим бабским, а не сыгранным, вдруг окатило, словно волной бурной плеснуло. А ведьма зашептала-зашепелявила, словно бабка беззубая, с ума тронувшаяся:

– Нет, не посмеешь, не посмеешь, не посмеешь… Не придет та, что силы меня лишит! Не придет! Сто годочков минуло, как день один, сто лет увидала, как свет один, никому меня новых годочков не лишить, никому!

Шипит ведьма, плюется, а на лице морщина за морщиною проявляются, точно за каждым воплем бессильным или проклятием, с губ сорвавшимся, времечко обратно возвращается.

А Данька то на шаг отступит, то приблизится. И боязно оставаться, и уйти нельзя. Да и не расслышишь ничего из шепота, ежели подальше отодвинешься. А слушать ведьму оказалось занятно.

Как стукнуло Марье тридцать годочков, решилась она погадать на жизнь свою. Да не сама за это дело принялась, а нашла бабку одну древнюю. К ней все девки бегали за судьбиношкой своею. Та уже слепая почти, но карты раскидывала да в миску с водою заглядывала верно. Ну никому ошибочки не вышло ни разу! Помаялась-помаялась Марья – страшновато ей, вдруг бабка эта знающая разглядит ведьму в ней? Да все же решилась. Пришла. А у той избушка старенькая, разваливающаяся на краю леса притулилася, травки всякие под потолком висят, ну точно у травницы. Да только вот не травницин дух вокруг стоит, ой не травницин! Те ведь напрямую с хозяевами договоры ведут иль на поклон к ним ходят, от того лесной запах у них стоит, раз только через порог переступишь – враз почуешь. А у бабки этой гнильцою тянет из-под полы, где кости охранные прикопаны. Расслабилася Марья, заулыбалась, ведь ведьма ведьму не продаст и не выдаст – побоится самой на расправе у людей оказаться. Расположилась Марья со всем удобством, да и попросила погадать себе на жизнь свою будущую. Замялась бабка старая, вроде как даже со страхом, однако же принесла как положено – и свечей, и воды, и карты, да и принялась за свое ремесло. И так, и этак раскладывала. Сделает, смолчит, да давай переделывать. Надоело Марье ожиданием маяться. Смешала карты в очередной раз разложенные, да и потребовала ответа немедленно. Попробовала отговориться гадалка – то карты не так ложатся, то воск не тот, однако же настояла Марья на своем, сдалась бабка да и раскрыла увиденное.

Когда исполнится Марье ровно сто годочков, народится на земле ведьма силы невиданной, да через эту ведьму Марья силу-то свою и потеряет. А раз силу потеряет, то и в могилу сойдет немедленно. Сто лет – столько на земле не живут, не может человек протянуть столько, даже ведьма. Это не старые времена, когда люди подолгу жили под благословением богов. Хмыкнула Марья презрительно, плюнула на карты шарлатанские да и ушла восвояси.

Токо вот когда стал ее возраст к ста годочкам подбираться, вспомнилось ей гадание давишнее. Задумалась ведьма надо всем крепко. Ежели действительно родится дите силы огромной, что отберет ее способности, то надобно его со свету сжить, да как можно быстрее. А ежели не родится, так все равно лучше на всякий случай сжить, так надежнее будет. Пораскинула Марья умом своим, пересмотрела умения, да и решилась всех, у кого есть детки нужного возраста, без молока оставить. Самолично-ить порешить всех детишек жизни не сможет, проклинать – так еще неизвестно, подействует ли проклятие на более сильную ведьму, а вот через матерей действовать – надежнее. Только заклятие пришлось повернее придумать, чем для порчи коровок. Там достаточно просто на ветер пошептать, а туточки не пройдет. Если мамка сляжет, и кормилице дите отдадут – выживет ведь. Вот и пришлось Марье изобрести что-то новое, да всю силу в варево ведьмино, что в горшочке на столе стоит, и вложить. Умения-то при ней осталися, иначе бы не смогла визитера нежданного усыпить, а вот сила почти вся ушла.

Бормочет ведьма трясется, на Даньку с ужасом поглядывает, а того такая гадливость разобрала после рассказа поганого, что и не описать. И тоска непонимания – как можно вот так с людями обращаться?

Вытащил Даня из кармана цветок плакун-травы да и, не раздумывая минуты лишней, в горшочек с варевом черным опустил. Вспенилось зелье буграми страшными, ну точно нарывами, и давай они лопаться звонко, воздух смрадом наполняя. Закричала ведьма страшно и упала, точно замертво. Кинулся к ней мальчонка – ну как действительно померла? Хоть и проклятая, а брать такой грех на душу не хотелось. Нет, не померла, лежит, еле дышит, но жива-живехонька. Только вот… Присмотрелся к ней Данька, а силы никакой и не чует! Токо вовнутри червячок какой словно шевелится. Ну точно как в яичках, куда щупальца загнали. Как вспомнил о них Данька, так сразу и всполошился, заоглядывался – куда могли подеваться? Ведь заперты там до сих пор отростки эти богомерзкие!

Нашлись яички около того места, где ведьма сидела. Видать, прибрала она их, прежде чем к зачарованному мальчонке подобраться. Ну Даня их в горшочек на всякий случай и кинул – к остальному колдовству. Варево все продолжало кипеть да жадно булькать, пары мерзкие выпуская. Были бы оконца в комнате, непременно растворил бы их Данька, а так пришлось дверь распахнуть, лишь бы дышать было чем.

Долгонько ждать пришлось, прежде чем зелье булькать перестанет, но дождался мальчонка. Подошел сторожко к горшочку, глянул – а там вроде как только вода колодезная, прозрачная, а на самом дне плакун-трава поблескивает. Кончилось колдовство злое, изгнала его плакун-трава. Взял Данька горшочек осторожно да и оглянулся на ведьму. А та на полу скрюченная сидит, вокруг зубы рассыпаны выпавшие, ну словно бусины с ожерелья порванного, сама с каждой секундой все больше крючится, да к нему руки дрожащие, высохшие, точно палки, кожей обтянутые, тянет.

Отшатнулся Данька в сторону, да стол помешал убежати. Стоит, горшочек к себе прижимает, рот от ужаса ладонью зажавши да глядючи как ведьма помирает. Понятно ведь, что без силы своей даже дня не протянет, но вот так, пятьдесят годочков, да за несколько секунд прожить… Страшно.

Испустила ведьма последний дух, и тут же за ей черт явился. Большой да волосатый, с копытами раздвоенными. Ну точно почти как тот, что за клубочком тетки Аксиньи приходил. Глянул на мальчонку весело, точно и не за человеческой душой пришел, схватил Марью за косу да и поволок за собой по полу. Волочет – да только не Марью, а душу ейную, а та ровно живая – за косу держится, точно больно ей, воет, за половицы, до желтизны выскобленные, ногами цепляться пытается. Да только черт на это внимания никакого не обращает, тащит и тащит. А сама Марья ровно такая, как в двадцать лет была, когда договор с нечистым заключала – дебелая, рябая, на один глаз косая. Вот по последнему Данька и опознал ее да по силе темной, что на так на силу Велины похожа была.