Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 25

Давненько дело было. Так давно, что даж деды не упомнят когда. Жила в деревне одной красавица Любава. Да до того пригожая, что свататься к ей приезжали аж из самого Мурома. Да токо вот матушка ее, Лагода, женихов одного за другим отвергала – то одно ей не гоже, то другое. Все желалось ей забраться повыше. Шепотки ходили, что аж самого князя ждет. Смеялись люди втихую над таким, понятно же, а Лагода все ждала для своей дочери жениха необыкновенного. Да и дождалася… Приехал к ней свататься гость высокий. Подарков понавез – всю избу сундуками заставил да шубами собольими застелил. У Лагоды-то глазки разгорелися – тако богачество! А дочка ее просит: «Не отдавай меня этому богатею, маменька, ой, чую не с добром он к нам пришел!»

Лагода все отмахивается от дочки: вот дурная девка, счастья своего не понимает, такого жениха шугается. Сговорились в конце концов на свадебку. Жених-то еще и поторапливает – все быстрее и быстрее, не терпится ему обнять Любавушку-лебедушку.

А у ей чем ближе к свадьбе, тем больше на сердце камень давит. Боится она жениха смертельным страхом. Вроде и статный, и пригожий, и при богатстве, а вот поди ж ты. Страх сковывает от одного взгляда в глаза странные, желтые. А бывало как моргнет, так и кажется, что зрачок у него узкий, как змеиный прямо.

Но делать-от нечего, поперек слова родительского не пойдешь, разве что слезами в подушку заливаться. Лагоду как разума кто лишил да глаза застил – не видит горя дочери родненькой, все вокруг жениха круги выписывает. Даж поговаривать стали, что сама не прочь заместо дочери-то под венец пойти – до того бесстыдство стало людям заметно. Но не волнует Лагоду ничего. Ей лишь бы свадебку справить. Да и не только Лагода в гости зазывала жениха пришлого. Многие бабы, что без мужей остались, на него заглядывались да на пироги приглашали. Шептались с оглядкою, что не токмо бессемейные подпались под чары странные. Только Любава одна держалася.

Пришел в конце концов срок свадебный, женихом богатым назначенный. Собрались все у церкви, глядь – а невесты-то и нету! Когда последний раз матушка к ней в горницу заглядывала, сидела Любавушка-горлица в сарафане алом да с волосами, под плат белый убранными, готовилась. Разъярился пришелец, раздался как в два раза, а за спиной тень поднялась до неба. Да и небо все затянулося тучами да не просто, а молниями. А жених и говорит голосом громовым: «Ищите любушку мою, невесту нареченную, а иначе плохо всем будет!»

Перетрусил народ от такого – сразу видать, что не прост, ой не прост жених этот желтоглазый! Кинулись врассыпную – искать Любавушку. День искали, два, а на третий нашли.

Не одна она убежала – с парнем суседским, с которым росли вместе, а как выросли, заглядываться начал. Первым и посватался, первым ему загордившаяся Лагода и отказала.

Нашли беглецов, да токо вот повенчаться они уже успели и даже мужем с женою не только на небе, но и на земле стать. Разгневался пуще прежнего пришелец да и говорит: «Раз не досталася ты мне, проклинаю тебя силой лютою! Дочь твоя достанется не мне, а тем, кто за мною стоит, и дочь ее дочери, и дочь дочери ее дочери. И да будет так, пока кровь твоя не станет водицею, да не найдется тот, кто как жених твой по любви настоящей не женится!»

Сказал так, змеем обернулся, крылья бумажные раскрыл, да и улетел, облака, громы да молнии с собой забрав.

Потом знающие люди сказали, что бы то Тугарин-змей, который в очередной раз прилетел на Русь-матушку новую невесту себе подыскать. Дюже любит он русских девок соблазнять, а самую красивую в жены берет да с собой уносит.

Улетел и улетел, да и бог бы с ним, да только когда пришла Любавушке пора рожать, дочка у нее родилася с крохотным хвостиком – ведьминым знаком…

Замолкла травница, взгляд опустивши, а Данька так и остался сидеть с раскрытым ртом, не зная что и сказать-от. Но не зря говорят: не сиди с раскрытым ртом, муха залетит. А уж на бережку-то, да возле реченьки, их стока – иии! Вот и Дане одна досталася. А когда откашлялся, спросил-таки, краснея:

– А у вас тоже… того… хвостик?

Подняла Настасья взгляд удивленный, а мальчонка вдруг заметил, какие у нее глаза – синие-пресиние, как васильки. Как изменились чуток после болезни – искра в них яркая появилась, какой раньше не было. Аж заглядеться можно до того, что дух захватывает. И улыбка – она и раньше была ласковая, добрая да понимающая, а стала еще красивше.

– Я ж не ведьма, Дань, откель у меня хвостик-то?

Тут Данька еще гуще краснотой свекольной налился – и от взгляда, и от слов, а наставница все продолжает:

– Да и не верю я, Даня, что водятся сейчас ведьмы хвостатые.

Хотел было мальчонка пискнуть, что живет одна подобная, что Велину обучала, в городке суседнем, да язык прикусил. Мало ли как на наставнице весть такая скажется. Да и о женихе вероломном напомнит. А может и нет у той, старой ведьмы, хвостика-то. Сраму тогда не оберешься. Настасья Ильинична тем временем и говорит:

– Это ж надо какой силой обладать, чтобы в живых оставили, про хвост прознавши. Повывелись, слава богу, такие ведьмы уж.

Данька молчит, слушает и дивится – вот как есть слова Захара Мстиславича повторяет! Только тот про знахарей говорил – что повывелись, мол, сильные, а травница – про ведьм. И вот поди пойми с чего ведьмы-то повывелись. Знахари – оно понятно, домовой понятно все объяснил, когда Даня с расспросами пристал. Покуда не пришел новый бог да нечистики, все наговоры да места силы волхвы передавали от учителя к ученику. А как пришел – так сразу многих волхвов похоронили, многого они не успели передать. Оставшиеся затаились-запрятались, обучать опасались. Токо знахари да травники осталися, да и те с обережкою лечили, а опосля с ведьмаками да ведьмами бороться начали – как священники признали, что сами не всегда справиться могут. Вот так волхвы и повывелися. А ведьмакам да ведьмам с чего силу терять? Она ж им нечистым дается. Он что – тож силой скудеет? Непонятно…

– Так что нет у меня хвостика. И у маменьки моей не было, как мне сказывали. Сама-то я ее не видела, меня с малолетства прошлая травница воспитывала. Взяла меня к себе после пожара, не побоялась. Век благодарна буду за это.

Прошлая-то травница, как выучила Настасью Ильиничну, в монастырь ушла. Уговаривали ее остаться век доживать при селе, а она – ни в какую. Грехи, говорит, свои буду замаливать. Накопилися, говорит, за жизнь долгую, как бы не перевесили чашу добрую, когда господь на суде будет взвешивать. А какие грехи такие – никто и не знал. Бобылькой жила на отшибе, лясы не чествовала, да и просто заглянуть-проведать – и то не приветствовала. Никто даж толком не ведал, откель она. Пришла и пришла, годочков, почитай, этак тридцать назад, уже одинокой, но крепкой старухой, лет этак под тридцать пять, да так и осталася. Поначалу с осторожкою относилися к ней, опасливо – и чужая, и речь странная, почти господская, книжки разные да предметы причудливые с собой навезла. А потом, как она старосту вылечила, что зимою в прорубь свалился, оттаяли да расположением прониклись.

– Какого пожара? – удивился Данька, хотя, казалось, еще больше удивиться-то и нельзя.

Вздохнула травница, да новый сказ завела.

Больше двадцати годков назад это случилося. Стали на селе чудные вещи происходить – то чугунок с картошкой летать по избе начнет, что вдруг сено как изнутри взорвется, да по всему сараю разлетится, то колодец заброшенный вдруг разломается. Поначалу-то думали, что домовые да дворовые шалят. Уж как их только не ублажали – и молочком, и блинками, и маслицем, да ниче не менялося – странности все случались и случались. Травница тож помочь ничем не могла – она ж токо с лесным батюшкой общается, а тут явно что другое озорует. Вроде ничего плохого, а неприятно да боязно – это пока ничего, а дальше что будет? Нашли потом человечка, поговорил он с суседушками. Все как один отпиралися – нет, не мы это, мол, это другой. В один голос твердили – другой. Совсем неуютно селянам стало. Что за другой такой? Откель взялся? Чего ждать?

Ходил этот, другой, из избы в избу. Как куда придет – так там безобразия и начинаются. И чем дальше, тем более злобные, уже даж не шутки, а вред пакостный. Один раз девок в бане ошпарил – выворотил на них ушат горячей воды. Хорошо – обошлось, не обжег никого до шрамов, а краснота сама потихоньку прошла. Во другой раз еду поминальную, для предков приготовленную раскидал. Хозяйка успела вовремя заметить, все прибрала, а то бы обиделись дедушки, ой, нехорошо бы было! Курям клетки открывать начал – то их выпустит, то лису приведет.

Общество уж не знало, что и делать – в хлеву да с конями ночевать, чтобы этот, другой, что не сделал? Дак избу не оставишь. В избе схоронишься, его поджидаючи – он что у живности утворит. Да еще пока безобразит, воет так тоненько-тоненько – как плачет-рыдает. Тож ничего хорошего. Умаялись с ним, а что делать – неведомо. Особенно он почему-то повадился ходить к вдовице одной, с дочкой малою живущей.

Сколько бы это продолжалось, неизвестно, да созорничал особо зло – взял и вывалил на пол уголья из печки. Да не просто уголья – дровишки да огонь горящий.

Вспыхнула вся изба – как лучина разом загорелася. Да не одна – огонь такой едучий оказался, что принялся прыгать через заборы да по избам. Одна, вторая, третья… Чуть не полсела в результате загорелось, все небо дымом пожарища заволокло. А этот, другой, в энтом дыму и проявился. Машет руками довольно, хохочет. Народу не до него, конечно, пожар бы погасить, но кое-то пригляделся. Не было у этого, другого, ни рук, ни ног, как обрубок человека – с головой тока. А руки, которыми он размахивал – пустые рукава рубашки, потому и развевались змеями голодными. А лицо – как яблоко печеное, сморщенное и красноватое, неприятное до морозу по коже. Мож и не заметили бы его, но смех-от везде слышен, по всему селу. Хихиканье мерзкое да радостное. Как просмеялся, так и заговорил. Теперь, говорит, доволен я. Теперь, говорит, отомщен. Ведьма проклятущая, из-за которой я мертвенький родился, померла, теперь и мне пора. Только, говорит, откопайте меня из-под порога, да похороните по-человечески, а то, говорит, вернусь и всем отомщу. Сказал так – и сгинул.

А как огонь погасили, полезли копать под порогом избы, что первой загорелася. Не пусто там оказалось. И даже не скелет курицы, тушку которой иногда закапывают, чтобы домового приманить.

Скелетик там оказался махонький. Явно младенчик недоношенным рожденный да под крыльцом второпях прикопанный. Не один он там оказался. Несколько скелетиков, да все неполные. У кого ножки нет, у кого ручки. У некоторых пальчиков.

Вот так и выяснилось, кто была ведьмою, что от дитенков помогала избавляться. Втихую передавалось знание, что делать, ежели травница не поможет. Та могла что-то сделать, только пока дитенок только-только зачат был, а ежели уже подрос, грех на душу не брала. Тогда следовало к старой березе идти, оставлять там подношение да ленточку, чтобы ведьма могла определить, кто желает от тягости разрешиться. Через три дня младенчик и рождался – мертвенький. Его следовало к той же березке отнесть да и уйти, не оглядываясь. Все знали: ежели не выполнить уговор али оглянуться – беда случится страшная. А что дальше ведьма делала, да зачем ей младенчики эти – лучше и не думать.