Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 56

Потянулись-побежали денечки, один за другим, один за другим. И чем дальше бежали, тем больше маята настигала Даньку. Бывалыча застывал прям посередь разговора, а самому чудилось-блажилось разное. То Алконост-птица, радость поющая, то заместо людев – яблоньки из сада волшебного, и завсегда разные, от чистоты помыслов да деяний зависящие, то вдруг облака белые с голосами райскими, что до того только во снах приходившие.

Беспокоились за Даню и наставница, и матушка с батюшкой, и сеструха. Один Всемил смотрел понимающе, с грустинкой легкой, но не за Даньку та грусть была, это чувствовалось, а за прошлое, что не вернуть, не переделать. Хоть и обрел счастье Всемил, а позабыть тайну волшебную, чей краешек ему приоткрыли, не смог, через всю жизнь сожаление красной нитью протянулось.

Вот так и дожил Данька до Лешева дня. И точно толкнуло его что в этот день – иди, мол, в лес, надобно. Так и побежал от знания этого, чуть в одной рубахе на улицу не выскочил, да задержала его в сенях Степашка, заставила надеть кожух, шапку да валенки. Измаялся Даня, пока одевался, но от того лишь еще шибче припустил.

Пуст и тих лес в Лешев день, никто из людей не смеет нарушать его покой, все знают, что леший лютует, не желая на зиму засыпать, и ежели весной иль летом откупиться можно чем, то в Лешев день в лес соваться – ох и дорого обойдется желание это!

Однако ж Данька шел без страха, даж на шуршание змей в листве, что к царю своему стремились, особо внимания не обращал, лишь бы не наступить. Змеи – они ить неразумны, не то что лесавки иль ауки, наступишь – и укусить могут. Так что шагал сторожко и не торопясь, по тропочке, да лешака высматривал по сторонам. Чем ближе к зиме, тем боле он на дерево старое, корявое да кряжистое походил, и тем сложнее в человека обращался. Так что следовало глаз востро держать, и слух – тоже. Как заскрипело, заворчало в чащобе, так сразу туда и свернул.

Не пришлось долго идти Дане. Как свернул, так почти сразу на полянку, усыпанную листвой прелой, трухлявой, и вышел. А посередь поляны лешего углядел. Почти одеревенел лесной батюшко ужо, лишь глаза живые из глазниц-дупел посверкивают, да руки-ветки скрипят. Потоптался у кромочки леса Данька, разглядывая лешака, да и подошел поближе, поклонился. Звал же.

Раскрыл глаза леший, качнулся да и обнял юношу, ветками оплетая.

– Хорошо, что пришел, молодой хозяин. Попрощаться хочу, напутствие тебе дать от сердца леса.

Испужался Данька, но не действий лешака, а слов его, затараторил, заторопился вопросами:

– Беда что ль какая случилось с лесом? Иль с вами? Помочь чем надобно?

Заухал гулко лешак, засмеялся, ветками заскрипел своими.

– Нет никакой беды, молодой хозяин. Чую я – не свидимся с тобой боле. Запомни крепко-накрепко мудрость лесную: ежели ветку какую гниль побьет, надобно эту ветку срезать, чтобы древо жило, не сомневаться и не бояться. Упустишь момент – погубишь все дерево, а то и лес. Но и в обратку не делай: ежели только ветка с гнильцой, руби ее, а не все древо.

Слушал внимательно Данька наставления лесного батюшки, а сам недоумевал, зачем тот сказ об этом ведет. Все рачительные хозяева ж об этом знают и соблюдают правила озвученные. Однако ж – не закончил леший речь свою на том.

– Мудрость сия от предков завещана, и не только для леса важна. Для ваших дел, хозяйских, тож завсегда ее пользовать нужно.

Говорил лешак, а голос с каждым словом все более гулким становился, ну точно у человека, что со сном борется и обороть его не может. И ветки раскачиваться начали, ну точно в колыбели младенца укачивают.

– Душой добрый ты, молодой хозяин, таким и оставайся, однако ж – пусть рука не дрогнет, когда время придет…

Моргнул Данька, глядь – стоит ровно на том месте, откуда с тропочки шагнул в лес, точно и не сходил никуда, не разговаривал с засыпающим лесничим. Лишь ветер в макушках сосен шелестит:

– Запомни мудрость лесную, новый хозяин…

Вздохнул Даня и поклонился благодарственно, приложив ладонь к груди:

– Не забуду, батюшко, спасибо за науку.

А у самого сердце так и бухает: что ж случится-то, что с лешим не свидится боле? Аль заблажилось тому, во сне что привиделось, вот и позвал зазря?

Ох и странно, ох, непонятно…

Однако ж недолго глодала Даньку непонятность эта. Аккурат на изломе осени, в четырнадцатый день его рождения, все и разрешилось.

Проснулся Даня с легким сердцем и радостной улыбкой, словно не было последних маятных месяцев. Как ни старался встать раньше всех, однако ж маменька успела подняться и даж тесто замесить. Погнала она сразу именинника за водой, а опосля дров наколоть и дровяной сарайчик в порядок привесть. Работа спорилась бодро под песню на устах, так что вскоре Данька убежал к Настасье Ильиничне – травницкими делами заниматься. Много нужно успеть, пока зима окончательно не вступила в права, ни денечка терять нельзя. Да и хорошо у Настасьи Ильиничны – тепло по родному, травами сушеными да настойками лекарскими пахнет, ужо привычно так, что не представляется жизни без энтого. Так что бывать в домике знахарки на отшибе – радость одна, что работать, что учиться. Зависть к знаниям, что Всемил передавал травнице и Степашке, поугасла, лишь уверенность осталась – будет и в его жизни подобное, хочь и иное. Вот и не стремился боле ускорить то, что не надобно, принимая жизнь в ее течении.

Задержался юноша у наставницы, домой отправился, как вечереть стало. Возвращался Данька не торопясь, с наслаждением вдыхая воздух морозистый да хрустко ступая по снегу свежевыпавшему, пока тонким слоем землю устилающему. Ну точно дева в сорочке исподней, что поверх нее рубашку да сарафан натянет, поддевку да кожух наденет. Вот так и земля вскорости будет слой за слоем одеваться в одеяло пуховое, снежное, чтобы под ним продремать до самой весны.

Но как увидел перед воротами своими обоз из саней богатых, так сердце сразу забухало-заколотилось отчего-то, но не страхом, а ожиданием, пророчеством лешака подстегнутого. Постоял-постоял у дворов дальних, мысли тихомиря, да и пошел степенно, как и положено почти мужчине. Но чем ближе подходил, тем больше волнение возвращалось, особливо как увидел настоящие собольи покрывала на санях да возниц нерусских. Походили те на цыганку странную с глазами жгучими, что о беде предупреждала, что не цыганка вовсе была, а как опознал Георгий Тимофеевич – дева бусурманская из-под города Бухара. Косились возницы те странные по сторонам недобро, желающих поглазеть одним свои видом отгоняя. Да и чувствовалось, что сабли в ножнах узорчатых не просто так висят. Привычны к рубке, хочь и на козлах сидят. С такими никакой охраны не требуется, сами всех разбойников порубят, ежели нужда будет. И на Даньку они тож косились, однако ж ничего не сказали, пропустили к избе родной.

Задержался Даня на пороге, за ручку двери в дом взявшись, и точно в первый раз оглядел двор свой. И баньку, к дому приткнувшуюся, из которой банник выглядывал, носом в крохотное окошко уткнувшись, и птичник, и сарай, где коровенка с лошадкою жили, и сарайчик дровяной. Цыкнул на всякий случай на Гриньку-дворового, непонятно с чего прям посередь почти бела дня из овинника высунувшегося да по поземке кругами катающегося, отправляя его с глаз долой – не даже боже кто увидит. И только тогда в избу вошел.

А как вышел из сеней, так к нему сразу матушка кинулась, а у самой в глазах радость и горе одномоментно видятся.

– Сынок! А мы тебя уж заждались, уж хотела к Настасье Ильиничне бежать за тобой! Тут тебя спрашивают… Хотят… Вот, Азарий Богданович, хотят тебя работать пригласить, лекарем…

Стоял Данька ни жив, ни мертв, столп столпом, приобнявши матушку, и во все глаза глядя на барина, за столом сидящего с чашкой чая.

На Азеля.

Улыбнулся тот тонко, как всегда во снах делал, и понеслось время вскачь, ну точно кто коня галопом пустил, да со свистом, да так, что поля-луга по бокам в одну картину слились, и не различить, где что.

Помнил Данька, как маменьку с папенькой обнимал, как со Степашкой прощался, как у той слезы на глазах стояли. Помнил, как Азель одним взглядом Всемила удержал и от поклона, и от прочих изъявлений почтения, как опосля с ним о чем-то наедине шептался, пока Настасья Ильинична стол второпях накрывала. Помнил, как вспыхнула травница, когда деток ей, перестарку, пообещали, здоровых и крепких. Девочку, коей науку передать предстояло, да двух мальчишек. Помнил, как ведун губы кусал, и не понять с какими чувствами. Да еще при взгляде на него да Азеля, рядом стоящего, недоумение накатило – и как можно было спутать их? Разные ж совсем.

Одного не помнил Данька – сколько вихрь этот длился.

Охладился чуток только когда ветер морозный по щекам ударил, опосля выезда обоза из села. Но стоило глянуть на Азеля – и вновь словно морок опустился, застя все собою.

Очнулся Даня во дворце, на кровати в привычной по снам комнате. Точно разом спал весь дурман, оставив голову ясною, а тело – бодростью полное. Поднял Данька голову и на взгляд черта своего, темный, огнем горящий наткнулся.

– Ну здравствуй, суженый. Добро пожаловать домой.