Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 37

Всполошились тут уж не только Настасья Ильинична с Данькой, но и все узнавшие. Одна надежда оставалася – не колдовство это, а просто заболела роженица. Собрались в спешке травница с учеником, оставив Степашку дом травницин сторожить (вдруг еще кто с какой напастью явится?), да и отправились, благо идти недалече было, всего-то с пару часиков. А по нонышней погоде, мягкой да ласковой, когда солнышко словно по голове гладит, а не жарит сковородкою, да по тенечку лесному, пятнышками зайчиков золотистых изукрашенному, так и того меньше.

Не оправдалась надежда – такая же щупальца в бедной женщине поселилась да молоко скисала. Но да теперича понятно, что с ней делать-то. Выгнала всех Настасья Ильинична, да все и повторили, что накануне с Марфой делали. Точно также погань черная от Даньки шарахалась, да никак выходить не хотела, но ничего, вскорости выгнали ее да и заперли в яичке курином. Отговорилась травница от потчевания, токо пирогов да молока крынку с собой взяла, да еще перед уходом дите осмотрела. Как и у Марфы, три месяца исполнилось ему, только у Марфы сыночек, а тут – девочка. Хорошая, крепенькая, ничем не болеющая и проклятием не тронутая.

Обратную дорогу Данька с наставницей своей в почти молчании прошли. Каждый свою думу думал, да об одном и том же – что за напасть такая приключилась, а мальчонка еще и о том, что же с яичками, где щупальцы словлены, делать. Вернулися – а там еще одна баба больная, на подводе привезли прямо к лекарке.

Вернулся Даня домой уже затемно. Степашка сразу на печь как залезла, так и заснула. Не видела она страхолюдь, да и не пущали ее к обряду, в горнице оставили, а все ж почуяла. Вся прям взмокшая оказалась опосля всего да до хаты еле дошла. Но вроде как ниче не прицепилось к ей, Данька-то внимательно осмотрел сеструху, волнение за нее прогоняя подальше.

Степка-от уснула, а мальчонка все никак не может. Глаза вроде как и закрываются, а сон-утешитель ну никак не идет. Все разная хмарь мутная мерещится, никак успокоиться не дает. Ворочался, ворочался Даня, да и сполз в результате с печки, по летнему времени нетопленной, а от того прохладной и приятной, да в пристроечку и отправился.

Вытащил все свои сокровища, разложил в одном ему ведомом порядке, да еще яички в рядок выложил. А они с каждым часом все неприятнее становятся. Последнее пока еще беленькое да чистенькое, как и положено, даж перышко крохотное, рыженькое прилипло, видать, из-под пеструхи взяли. А вот первое – словно чернотой покрашенное или гнилью побитое, а щупальца эта точно головастик внутри икринки плавает, в стенки тычется, словно на прочность их проверяет. Да так быстро и яро вертится, что блажится Даньке – еще чуток, и проломит, точно лягушонок иль рыбина при рождении. Аж поежиться хочется.

– Убрал бы ты это отсюда, молодой хозяин, – с тоской произнес Захар Мстиславович, усаживаясь по своему обычаю на чурбачок. Даж лето не заставило его расстаться с тулупчиком, разве что полегше он стал, не такой теплый да без подкладки овечьей, зимней. Мальчонка завсегда дивился, как домовой летом не парится в одеже своей, жарко же, а вот – не парился, а ночами даже поплотнее запахивался. – Лошадки вон ужо волнуются вовсю, да и коровка тоже. Слышишь, мычит как.

Прислушался Данька – и действительно. Животинки все точно желают оказаться подальше, из сараюшки рвутся, да не к выходу, а к дальней стенке жмутся и жалуются.

Вздохнул Данька:

– А как, дядь Захар? Страшное оно и непонятное. Вот ежели бы найти колдуна этого клятого.

Глянул домовой странновато на мальчонку, глупость сморозившего:

– А зеркальце тебе на что?

– Зеркальце? – растерялся Даня. – А что зеркальце? Оно же… – не договорил мальчонка, даж покраснел чуток.

– Эх, молодой хозяин, молодой хозяин, – закряхтел Захар Мстиславович точно табурет старый, нечиненый, под весом немалым. – Мало я тебе сказов сказывал? Ты бери яичко-то, бери.

Посмотрел домовой из-под бровей косматых на Даньку, бороду поглаживая. Вроде как и строго посмотрел, но со значением и подбадривая – не сумлевайся, мол, молодой хозяин, все получится.

Улыбнулся мальчонка нерешительно, да и поднял яичко и зеркальце. Держит в правой руке зеркало, всматривается, а сам припоминает, что же в сказках-от про это говорилося. И словно его кто под руку толкнул – мягко да решительно. Приложил Данька яичко к поверхности зеркальной да и крутанул его, противосолонь, вдоль ободка узорчатого катиться отправляя. А яичко и покатилося, да шустренько так. Даже если бы зеркальце на земле лежало, уже удивлением пробрало бы, но Даня-то его держал! Яичко себе бежит-не падает, словно так и надо, заставляя застыть да с открытым ртом в чудо это вглядываться.

Долгонько ли, коротенько ли, а начала поверхность темнеть. Вот уже и не Данька, и не темный сарайчик вокруг, сквозь окошко которого луна светит, а комната какая. Тоже темнотища вокруг, токо свечей несколько горят на полке да на столе, вокруг котелка с варевом каким-то. И вроде как обычная комнатка-то, а до того неприятно, что хочется яичко сдернуть прочь, лишь бы не видеть этого. Однако же крепился мальчонка, да дальше всматривался, даж не моргал, лишь бы не пропустить чего. Недолго ждать пришлось. Вскорости появилась возле стола женщина да пристально вгляделась в горшочек с варевом. Женщина как женщина, старая только ужо, годков не просто за сорок, за пятьдесят уже будет. Какова на лицо, и не разглядеть, в потемках вся, но тока появилася, сразу стало ясно – ведьма! Из-за нее все так неприятно, словно около ямы выгребной стоишь. Посмотрела ведьма энта, помешала варево в котле да вдруг голову подняла и завертела беспокойно в разные стороны, точно высматривая кого. Испугался Данька чуток (вдруг его ищет?), да от зеркальца оторваться не может. А ведьма замерла, вся подобралась, ну точно собака перед тем, как на добычу рвануться, и носом воздух потянула. Тут уж и разглядеть ее можно стало. Лицо все морщинистое, недоброе, нос крючковатый чуток, над губой верхней нависает, да еще что-то неправильное в лицо-то. Словно перекошено – то ли от рождения, то ли паралич чуток разбил. И что-то смутное знакомое чудится мальчонке, а понять-разобрать ну никак не может! Даж испуг схлынул от мыслей напряженных.

Ведьма принюхалась да вдруг заговорила голосом недобрым, силы полным:

– Чую тебя! Это ты мне мешаешь. Еще раз помешаешь, найду, даже косточек не останется!

И с такою верой в слова свои ведьма это выплюнула, что Даньку аж подбросило. Уж не думая, что делает, ударил мальчонка по яичку, что супротив разлома зеркального как раз остановилося. Треснула скорлупа белая, щупальцу выпуская, да только не рванула она прочь, а как чем притянутая в трещинку всосалась, точно и не существовало ее никогда. А ведьма проклятая как завизжит, как замашет руками:

– Найдууу! Убьююю!

И погасло тут же зеркальце, превратившись в обыкновенное самое, потрясенное лицо Данькино отражаючи да свет лунный за плечом его. Сглотнул мальчонка, покрепче ручку узорчатую, бронзовую сжимая, а сам сидит, ни жив, ни мертв, только чует, как цветочки да бабочки в ладонь врезаются. Сколько просидел, пока не отпустил столбняк – неведомо, да видать не слишком долго, лучик лунный несильно сместился.

– Вот ты ее и увидел, – раздумчиво пробормотал домовой и протянул лопушок – обтереть зеркальце от скорлупы да желтка, что по нему размазались. Принял Данька листок с благодарностью да с сопением принялся вытирать зеркало, пока ни о чем не думая. Захар Мстиславич поглядывал-поглядывал на мальчонку, а опосля поднялся и вернулся вскорости с ковшичком воды колодезной. В ней и отмыл Даня и зеркальце, и руки свои, стараясь не поглядывать на оставшиеся яички. А темное колдовство в них разбушевалось – иии! Так и рвется наружу, да никак не может вырваться, через барьер веры светлой пробраться. Ведь на самом деле не скорлупка держит-от, а вера да сила Данькина чистая, незапятнанная, токо невдомек это мальчонке, вот и переживает.

– Что дальше, дядь Захар? – растерянно обратился к домовому Данька, так и не выпустив зеркальце и гладя его по узорам, точно кошку какую. От этого спокойнее становилося и даже силы появлялись, вымотанность прогоняя. Все ж-таки за день цельных два раза погань из баб выгнать, а потом еще бесовку найти – трудно сдюжить, не выдохнуться.

– Найти ее тебе надобно, – твердо отозвался домашний батюшко. – Теперича она на тебя точно злобу затаила, мстить будет. А ну как на всю животину порчу наведет? Аль на людев?

Представил картину эту страшную Данька, аж содрогнулся весь. Действительно, беда с роженицами застигла хоть и многих, да не так. С той же засухой не сравнить. А ежели вся скотина поляжет? Останется только вслед за ней в землю уйти, зиму одну может и переживешь, а дальше? Ни молочка, ни мяса, ни вспахать, ни урожай пожать. Ужас просто.

– Найти? – глянул мальчонка вопросительно. – А как, дядь Захар?

– А вот так и найти, – ответствовал домовой, разрываясь между желанием побухтеть (неужто сам молодой хозяин не понимает?) и напутствовать. – У тебя ж яички-то еще осталися, вот и приведут куда надоть.

– А я думал, так только в сказках бывает, – растерянно отозвался Данька, с новым интересом на белые скорлупки поглядывая.

Захар Данилович тока головой покачал.

– А сейчас что было? Не сказка? Василиски да травки-муравки твои волшебные, – да и тыкнул пальцем заскорузлым в богачества Данькины, – не сказка?

Вздохнул домовой, успокаиваясь, да и молвил тихо.

– Не сказка это, молодой хозяин. Тока знать нужно, что и как делать-то. Оттого таких знающих «знахарями» и кличут. Аль ведунами.

Замолчал Захар Мстиславович, давая мальчонке сказанное осмыслить полностью. Хоть и знал Даньке в глубине души, что давно он уже не травник, что ступил на путь другой, да все сопротивлялся, ведь с детства в него вбивали: знахарь, особливо ведун – что колдун. А колдун – это душа проклятая, черту отданная за знания. Ну кто перед таким устоит, ежели родичи да батюшка подобное внушают? Никто. Вот и маялся еще и этим Даня, словно мало ему всего прочего. С тем, что Настасья Ильнична знахоркою станет, быстро сроднился и свыкся, да и твердо знал, что она – душа чистая да светлая. А вот в себе, видать, сомневался.

– Ты собирайся, молодой хозяин, к рассвету надо бы ее найтить.

Встрепенулся Данька – и то верно! Сила черная ночью особенно опасна, а на рассвете, когда Ярило-батюшка появляется, слабеют все ведьмаки да ведьмы. Потом опять потихонечку силов набираются, даж на солнышке, так что завсегда лучше с колдунами да ведунами черными на рассвете говорить.

Рассовал Даня по карманам все, что могло понадобиться, даж монетку, что черт подарил, и приказал строго-настрого хранить, как и в прошлый раз к ладони привязал. Токо зеркальце оставил. Ни к чему оно будет. Зажал в руке цветок иван-да-марьи, вздохнул глубоко да глаза прикрыл. А состояние у мальчонки странное-странное, словно в сон провалился с устатку да все вокруг ненастоящее. Вот если бы еще черт рядышком оказался, так точно сон. Но даж без этого – ни страха, ни сомнений. Они ж только в обычной жизни бывают-то, а во сне все ясно да понятно и ни капельки не страшно. Что во сне случится – то во сне и останется.