Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать...

Глава 22

– Даня! Дааань! – доносилось откуда-то издалека. Так далеко, что слышалось как шум, гулкий да настойчивый, что все не желает уходить. – Даняяя…

Перевернулся Данька на другой бок и постарался локтем закрыться. Болело все – руки, ноги, плечи, поясница, будто весь день да всю ночь в огороде провел, не разогнувшись ни на минуточку.

– Даааань… – настойчиво ныл и ныл голосок, то приближаясь, то отдаляясь, не отпуская и не давая спать. Да еще и в нос что-то кололо – как травинка какая сухостойная.

Данька не выдержал, открыл глаза и заморгал удивленно – лежал он на сеновале, куда вчера на ночь спрятался, а как тут оказался – неведомо. А рядом Степка в сарафане голубом своем сидит на корточках, носом конопатым светит да косичками, и теребит за рукав легонечко.

Нахмурился Данька – а как же… Как же беседа с чертом, дорога в город, разговоры с Радимиром Ярославовичем и с ведьмой его? А былиночка для расколдования? Неужели все сон? Захолонуло сердце отчаянием, да так горько, что подхватился мальчонка с места, как заяц оголтелый. Степка аж шарахнулась и на зад села, руками опершись о пол деревянный, дощатый.

– А где?.. – заозирался Данька по сторонам, словно проверять себя али кого другого желая.

– Дань, ты чего? – Степанида робко глянула на брата.

– Да так, ничего, – нахмурился мальчонка, и опустился на место. – Чего тебе?

Шмыгнула носом Степка сердито – чего брат так разговаривает-то? Но все ж таки сказала:

– Зовут тебя. Отец Онуфрий велел позвать. Как проснется, говорит, так пущай сразу ко мне бежит. Дань… Я тебя обыскалася. Солнце уже почти посередке, а тебя все нет и нет. Волновалася я…

Ой не любила Степанида в таких вещах признаваться! Но страшно же – нет Даньки и нет. Нигде нет. И маменька с тятей как ушли с утра на покос, так и не возвращались. И не пожалуешься, и не сбегаешь к ним, и избу не бросишь. Хорошо хоть как кто надоумил – под самую крышу забраться да в дальний угол заглянуть. Иначе бы вовек не нашла.

А у Даньки вовнутри как узел свернулся, даж слова не смог сказать, молча из сена выбрался, к лесенке – да бежать к церкви. Чем ближе маковка да стены белые, тем больше горло перехватывает и горит пламенем.

Затормозил мальчонка перед оградой – перекреститься торопливо да воздуха глотануть, остудиться, а сердце все заходится да заходится, в груди рвется. Сдержал себя, степенно по тропинке до крылечка прошел. Не гоже торопиться в святом месте.

Толкнул дверь – и сразу прохладой, какая токмо в каменных зданиях бывает, да ладаном и воском повеяло. Все хорошо – по голове как рукою кто невидимой погладил, успокоил. Пошел Данька тихонечко, прислушиваясь ко всему, что творится. Слышь – из-за двери горницы, где отец Онуфрий чаем его обычно поит да беседы ведет, голоса доносятся бормотаньем неразборчивым. Открыл Даня дверь – а там батюшка с травницей беседуют. Не выдержал мальчонка – кинулся к наставнице да за шею обнял, крепко-крепко так, будто давно не виделись. А для него именно так и есть – ночь эта за целую жизнь сошла. Как переменилось что внутри, другим стало.

Только вот – было ли? Нет?

– Ну что ты, Даня, – ласково так отвечает Настасья, обнимая. – Все. Все теперь.

– Все? – оторвался от травницы Данька – ну в самом деле, как маленький прямо, да обернулся на священника. А тот тож – усталый, не улыбается, но спокойный.

– Ушла икоточка, отпустил я Феклу домой, – неторопливо отозвался батюшка. – Не бьется, святой воды не боится, крестится.

– А Настасью Ильиничну? – пристроился Данька рядышком с травницей, за руку взять не решился, однако же – вот она, тепло чувствуется, как от нее одной идет, чем-то с лесом сходное.

Пожевал отец Онуфрий губами, вздохнул тяжко.

– Не могу пока, Даня. Икоточка все же на Настасью показывала. Так ведьмой в глазах людских и остается пока.

– Но как же?.. – растерялся Даня. Так что получается – все напрасно?! Так обидно стало мальчонке, чуть не до слез. Все, что мог – сделал, и ничем не помог, получается?

А наставница как почуяла – приобняла да и говорит:

– Ничего страшного, Даня. Меня и до этого не любили. Только переехать мне придется. Вот подуспокоются все чуть-чуть, я весточку Радимиру Ярославичу передам.

Стыд залил щеки Даньки. И за что стыдно – непонятно. Не он же обманывал Настасью Ильиничну, а жених ейный, а все одно – стыдно и муторно. Сказать надо, а как – неведомо. И промолчать нельзя – и просто нельзя, и подло будет. Она ж будет надеяться на купца своего, а никак нельзя на него полагаться.

Поерзал Даня на скамье неловко, да так, что травница его недоуменно отпустила, кашлянул, да и выпалил:

– Мне поговорить с вами нужно наедине! Можно?

Глянул мальчонка на священника, дозволения испрашивая. А тот… Ой, не в первой Даньке казалось, что знает батюшка али догадывается больше, чем говорит! Смотрит-то как – будто душу насквозь пронзает. Невольно заробеешь, а уж если на душе есть, что скрывать – особливо.

Помолчал отец Онуфрий, молчаливо, взглядом, у Даньки выпытывая происходящее, да и кивнул:

– Идите. В саду поговорите, там не помешает никто.

Сад при церкви был знатный. Сама-то церквушка только недавно вид свой белокаменный обрела, как дела у народа выправились, да денежка появилась, а сад уж давно-давно при ей. Даж пожар не так давний его не затронул. У яблок медовых, как они вызревали, на боках штрипки красненькие появлялись, груши, что со старого дерева собирали, хоть и маленькие да крепенькие, а не мягкие и ароматные, но компоты из них варились такие вкусные, что на зависть всем остальным. Даж сливы вызревали чуть не в полкулака размером. А уж сладкие – страсть! Крыжовник, малина, ягоды разные.

А еще отец Онуфрий странность завел, с семинарии своей привез, где обучался. Сделал грядочки небольшие, да травки разные на них сеял с именами странными. Душица, базилик, эстрагон, лимонник, шалфей – некоторые и не выговоришь поначалу правильно. А потом с ними чаи разные заваривал, да всех потчевал. Некоторым, болезным, особые делал даж. Попервоначалу он с прошлой травницей не сошелся на этом малость, на рога ухвата приняла она энто новшество, что кусочек хлеба ейного отбирало, а как Настасья Ильинична в силу вошла да сама стала травницей, замест старой, то сошелся отец Онуфрий на этом с ней душа в душу. Ток вот все никак не могла Настасья объяснить батюшке, почему некоторые его травки с одной и той же грядки пользу приносят, а некоторые – ну никак, как за ними не ухаживай одинаково. Он-ить семена свои, да огородик, названный странным словом «аптекарский», из семинарии привез, а им там не объясняли, ни как место выбирать правильно, ни как смотреть надобно, лабы выбрать травку нужную. Да и не объяснишь такое – оно нутром чуется, да опытом шлифуется. Сама травница сколько годков по лесу исходила, прежде чем начала чуять. Да и то до сих пор бывает – нет-нет, да и ошибется.

Присели Данька с наставницей около этого огородика на скамеечку, под липой развесистой да душистой. Выложил мальчонка как на духу взахлеб все. И про то, как в город ходил, и про ведьму-разлучницу, и про купца неверного. Все-все. Вот только про черта умолчал. Да и не смог бы сказать – заклятье с губ убрать не убрать. Да и не хотелось говорить-то. Боялся Даня услышать что нехорошее в ответ, а то и в отставке оказаться.

Потеребила Настасья платок свой, женихом подаренный. Раз, второй, третий…

Поверила она. Кому другому может и не поверила бы, только не ученику своему. Сама же видела, как хозяева к нему относятся – и лесные, и речные, да и прочие. Да и выдумать такое нельзя просто. От рассказа одного жутью пробирало. И не токмо от слов. Как Данька взгляд свой отводит. Глянет так быстро, как проверяет, что наставница чувствует, а вслед сразу в сторону смотрит. Как пальцы сцепляет да переплетает крепко. Как губы нервно облизывает. И – нет-нет, да и мотнет головой, видение отгоняя.

Молчит Настасья, плат теребит, а сама белая-белая, глаза запавшие, краше в гроб кладут. Смотрит куда-то, а Даня тож притихший сидит, слова не молвит. Да и непонятно, что говорить-от. Все рассказал, жизнь порушил. Но не пожалел ни разочек, ни капельки. Единственная жалость – не знает, как помочь, что делать дальше.

Долгонько они так сидели, а Данька чем дальше, тем больше переживал да сжимался, как вдруг травница и говорит:

– Что ж… Так тому и быть.

Повернулася она к мальчонке да улыбнуться попыталась. А губы у ей бескровные, тонкие, не растягиваются в улыбку, разве что в отчаянную.

– Спасибо тебе, Даня. Вовек не забуду то, что ты для меня сделал. Ты мне больше, чем жизнь спас. Да и всем тож.

Замолкла Настасья, очи долу опустила, а по лбу да от глаз морщинки горькие побежали.

– Не буду у тебя спрашивать, откель клубочек у тебя. Не моего ума и не моей судьбы дело. Но тому, кто дал, передавай поклон мой земной. Если я как отплатить могу, пущай скажет – все сделаю.

Всполошился Данька – как черту можно такое сказать-то? А вдруг он душу бессмертную потребует за услугу?! И не сказать – тож нельзя. Благодарность-от. А Настасья ничего не замечает, говорить продолжает:

– Прости меня, Даня, что придется бросить тебя. Сам понимаешь – не выжить мне тут, – улыбнулась травница вымученно. Хотела дальше сказать, да Данька перебил ее возмущенно:

– Неправда! Столько вам благодарны за помощь, да переживали всячески, вон, староста тож. Иль марфины родичи, иль…

Тут уж пришлось Настасье Ильиничне перебить разбушевавшегося ученика.

– А сколь супротив? Вспомни.

Посмурнел мальчонка, а возразить и нечего. Много. Мож и не половина села, но даже при таком количестве жить беспроблемно не получится. Да и разобьются все на две половинки, что ой как плохо будет! Пытается Данька то так, то этак прикинуть – а ничего не выходит. Хоть плачь! Токмо не поможет это делу, никак не моможет.

– Вот видишь… – вздохнула Настасья тяжко да губы скривила.

– А ежели кто скажет, что не ведьма вы? – настойчиво вопросил Даня. Ну нельзя же так! Не по-людски это! Не по-человечески!

– Раз отца Онуфрия не послушали, так кого еще слушать будут? – вздохнула травница и поднялася с места. Легонько поцеловала мальчонку в лоб, а у самой губы не холодные, а горячие-горячие, как в лихорадке.

– Спасибо, Даня. А сейчас домой беги. Ох, как бы Фекла и на тебя не наговорила. Совсем беда будет, – покачала скорбно головой Настасья Ильинична, да в церковь пошла.

Даж не посмотрела, ушел ли Данька иль на месте остался.

Слегла в тот же день она в беспамятство. Никогда не болела никакой хворью, а тут вот – слегла, да так тяжело, что ничто не помогало. Даня поначалу испугался, не новые ли это пакости колдуньи проклятой, но нет – никакой черноты, что от проклятий да всего, с чертями связанного, не увидел.

Тетка Фекла попыталась было со злобной мстительностью всем рассказывать, что это боженька ведьму поганую покарал, но тут уж не только отец Онуфрий не выдержал. Староста пообещал прибить, если Фекла язык свой поганый не придержит. Пока кликушею была, можно было верить, а теперича вылеченная, да сразу на вранье перешла. Заместо благодарности спасительнице своей, что все силы потратила на выручку, черную напраслину возводит. Стыдно должно быть, пакостнице.