Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

О. Матфей Константиновский

В начале февраля, пережив глубокое душевное потрясение при известии о смерти Екатерины Михайловны Хомяковой (жены А. С. Хомякова и сестры Н. М. Языкова), Гоголь вновь садится за работу.

О себе что сказать? Сижу по-прежнему над тем же, занимаюсь тем же. Помолись обо мне, чтобы работа моя была истинно добросовестна и чтобы я хоть сколько-нибудь был удостоен пропеть гимн красоте небесной, —

просит он Жуковского (письмо от 2 февраля 1852 г., Москва).

Приблизительно к этому же времени (конец января – начало февраля) относятся и встречи Гоголя с протоиереем ржевского Успенского собора Матфеем Константиновским[232], который после 26 января приезжает в Москву из Ржева и с которым в последние месяцы жизни Гоголь тесно общается как со своим духовным отцом (с ним Гоголя познакомил А. П. Толстой еще до выхода «Выбранных мест из переписки с друзьями»). Во время одной из встреч Гоголь просит его прочитать рукопись второго тома.

На просьбу отец Матфей ответил поначалу отказом, ссылаясь на то, что он «не ценитель светских произведений». Но Гоголь «настоятельно просил», и тогда священник «взял и прочел», найдя при этом, что «в этих произведениях был не прежний Гоголь»[233].

Впоследствии сам отец Матфей в разговоре с Т. И. Филипповым (записал духовный сын ржевского протоиерея Феодор Образцов) рассказал об этих событиях следующим образом:

Дело было так: Гоголь показал мне несколько разрозненных тетрадей с надписями: Глава, как обыкновенно писал он главами. Помню, на некоторых было надписано: глава I, II, III, потом, должно быть, 7, а другие были без означения; просил меня прочитать и высказать свое суждение. Я отказывался, говоря, что я не ценитель светских произведений, но он настоятельно просил, и я взял и прочел. Но в этих произведениях был не прежний Гоголь. Возвращая тетради, я воспротивился опубликованию некоторых из них. В одной или двух тетрадях был описан священник. Это был живой человек, которого всякий узнал бы, и прибавлены были такие черты, которых… во мне нет, да к тому же еще с католическими оттенками, и выходил не вполне православный священник. Я воспротивился опубликованию этих тетрадей, даже просил уничтожить. В другой из тетрадей были наброски… только наброски какого-то губернатора, каких не бывает. Я советовал не публиковать и эту тетрадь, сказавши, что осмеют за нее даже больше, чем за переписку с друзьями[234].

В этом описании обращают на себя внимание следующие моменты. О. Матфей Константиновский, оказывается, видел пронумерованными семь глав, то есть ровно столько, сколько Гоголь прочитал С. П. Шевыреву. Возвращая тетради Гоголю и воспротивившись публикации «некоторых из них» (!), он при этом не скрывал, что свою роль в этом неприятии сыграли и причины личного свойства. В особенности – изображение священника, в котором о. Матфей усмотрел и некоторые родственные черты, ему не понравившиеся.

Разговор имел место 5 февраля 1852 года. Гоголь проводил о. Матфея на станцию железной дороги «и весьма был огорчен тем, что там обратил на себя всеобщее внимание, многие с ненасытным любопытством преследовали его»[235]. Но, как считает Ю. В. Манн,

огорчение Гоголя отражало и общую, недружественную атмосферу прощания с о. Матфеем. Одна маленькая, но характерная деталь: ввиду холодной погоды Гоголь подумал было предложить о. Матфею свою шубу, но не сделал этого…[236]

В тот же день Гоголь написал священнику письмо, где просил «извиненья в том, что оскорбил», переписал его на следующий день как благодарственное («…сердцу моему захотелось вас благодарить крепко…» – письмо от 6 февраля 1852 г., Москва) и получил 12 февраля ответное с пожеланием «если не сердце, то по крайней мере ум» держать «поближе к Иисусу Христу»[237].

Об изменениях в настроении и состоянии, которые произошли у Гоголя после его свидания с о. Матфеем, сообщал Д. Н. Свербеев в письме Е. А. Свербеевой от 26 февраля 1852 года:

Я его встречал часто у Хомякова; казалось, был весел. Вдруг слышу – болен, не принимает никого. Я к нему заезжал два раза, в последний с <А. М.> Языковым. Он никого не пускал. Слышу, что после свидания с каким-то аскетом, священником из Тверской губ<ернии>, Гоголь вдруг говеет на масленице и держит, как оказалось после, самый строжайший пост[238].

О том же вспоминал впоследствии и Н. В. Берг:

Зимой, в конце 1851 года и в начале 1852 года, здоровье Гоголя расстроилось еще больше. Впрочем, он постоянно выходил из дому и бывал у своих знакомых. Но около половины февраля захирел не на шутку и слег. По крайней мере уже его не видно было пробирающимся по Никитскому и Тверскому бульварам. <…> Посещения друзей, по-видимому, более отягощали его, чем приносили ему какое-либо утешение. Шевырев жаловался мне, что он принимает самых ближайших к нему уж чересчур по-царски; что свидания их стали похожи на аудиенции. Через минуту, после двух-трех слов, уж он дремлет и протягивает руку: «Извини! дремлется что-то!» А когда гость уезжал, Гоголь тут же вскакивал с дивана и начинал ходить по комнате. К сочинению своему он стал относиться в это время еще более подозрительно, только с другой, религиозной стороны. Ему воображалось, что, может быть, там заключается что-нибудь опасное для нравственности читателей, способное их раздражить, расстроить[239].

Десятого февраля в Прощеное воскресенье Гоголь попросил графа А. П. Толстого передать его рукописи митрополиту Московскому и Коломенскому Филарету (Дроздову) со словами: «Я скоро умру; свези, пожалуйста, эту тетрадь к митрополиту Филарету и попроси его прочитать, а потом, согласно его замечаниям, напечатай».

Тут он передал графу, – продолжает далее Берг, – довольно большую пачку бумаг, в виде нескольких тетрадей, сложенных вместе и перевязанных шнурком. Это было одиннадцать глав второго тома «Мертвых душ». Толстой, желая откинуть от приятеля всякую мысль о смерти, не принял рукописи и сказал: «Помилуй! ты так здоров, что, может быть, завтра или послезавтра сам свезешь это к Филарету и выслушаешь от него замечания лично»[240].

Уже после смерти Гоголя М. Г. Карташевская, которой, по-видимому, известен был отказ А. П. Толстого передать рукописи митрополиту Филарету, писала:

…последнее наше сокровище отнял у нас Толстой своим ханжеством. Зачем лишил он нас еще одной части Мертвых душ? Вы одни, милый мой дяденька, имеете воспоминание чудных глав, которые остались не известны никому (письмо С. Т. Аксакову от марта 1852 г.[241]).