Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

От «Мертвых душ» Гоголя к «Возвращению в Египет» В. Шарова

Художественным контрапунктом опыту реконструкции «Мертвых душ» Ю. Авакяна стал созданный десятилетием позже «роман в письмах» Владимира Шарова «Возвращение в Египет» (2013), получивший Букеровскую премию 2014 года. В основу его был положен замысел показать трагическую историю ХX века как результат «недоговоренного, недосказанного откровения» гоголевской поэмы.

Гоголь замолчал на полуслове, оттого и пошли все беды. Говорят, что пока кто-то из нас не допишет поэмы, они не кончатся[1020].

Ее продолжение как единственно возможный акт искупления возлагается героями романа, принадлежащими к потомкам Гоголя по боковой линии, на Колю Гоголя Второго, праправнука Н. В. Гоголя (Гоголя Первого). Связь между незавершенностью «Мертвых душ» и трагическим путем России сам Шаров определил следующим образом:

Мне казалось, что вся история России после Николая Гоголя – это попытка дописать второй том его знаменитого романа. Ведь в незаконченных книгах есть страшная вещь – некоторое откровение. Кажется, если бы они все же были бы дописаны, то мы смогли бы понять, в чем смысл жизни. В своем романе я писал о том, как русская история и культура пыталась этот роман дописать. Почему роман называется «Возвращение в Египет»? Гоголь был писателем библейским. И мне стало казаться, что, идя из Египта, мы в какой-то момент повернулись и пошли обратно, вернувшись в итоге снова в Египет. Наша история 20 века в моем представлении – это и есть возвращение в Египет[1021].

В композиционном плане роман явил собой своего рода «выбранные места из переписки» Гоголя Второго с представителями собственного клана – переписки, воскрешающей судьбу нескольких поколений гоголевских потомков. Обсуждение вопроса незавершенности поэмы и необходимости ее завершения сопровождалось в романе по принципу mise en abyme созданием Гоголем Вторым синопсиса возможного продолжения «Мертвых душ», в котором важную роль сыграл сибирский топос. У самого Гоголя сибирская утопия, как мы уже видели, лишь отдаленным образом проецировалась на учение бегунов. В романе Шарова она приобрела не просто зримые очертания, но стала, по сути, его центральной интригой.

В синопсисе продолжения поэмы Павел Иванович Чичиков представлен как происходящий «из семьи закоренелых староверов». Скупая так называемые «мертвые души», дабы прописать их на Святой земле, Чичиков действует уже не как плут (как это было у Гоголя), но спаситель, мечтающий о построении земного рая, он же – Новый Иерусалим. Потому и «чистосердечное признание» Чичикова на суде, а по сути дела – возводимая на себя клевета, объяснено примером деда-старовера:

Когда при императрице Елизавете Петровне в России на отступников усилились гонения и священникам было велено доносить, кто ходит к исповеди, а кто уклоняется, дед был еще ребенком, но, как и прочие еретики, стал наговаривать на себя такое, что ни один священник не решался дать ему отпущение грехов и привести к причастию. На этот же путь встал и он, надворный советник Павел Иванович Чичиков, когда увидел, что, что бы он ни предпринимал, все его поступки истолковываются превратно. С детства он, Чичиков, отличаясь мечтательностью, много думал о возможности построения Рая здесь, на земле, и о том, где, в какой части России его следует основать[1022].

Наговор этот в романе Шарова оказывается нужен Чичикову не только потому, что послениконовские священники уже «не те» и веры им никакой. Главное, что и земной рай представляется новому Чичикову не безмятежной, лишенной треволнений жизнью, но «тяжелой, трудной, часто и смертельно опасной работой», которая одна приближает «бесконечно радостное время» «начала возведения Небесного Иерусалима»[1023]. Именно это и заставляет Чичикова (притом что он сам «по характеру, устройству своей жизни» – «неприкаянный бегун»[1024]) все внимательнее присматриваться к ответвлениям раскола, в частности, к «странникам» («бегунам»):

Эта отрасль староверов убеждена, что иначе, не бегая от антихриста день за днем и год за годом, не признавая ни его денег, ни его документов и печатей – вообще того, чего нечистый так или иначе касался руками, невозможно остаться верным Богу[1025].

Причина, по которой местом для построения чаемого новым Чичиковым земного рая и нового, Небесного Иерусалима становится Сибирь, получает в тексте романа Шарова как историческое, так и нравственное разъяснение:

Между тем отношения Чичикова с влиятельными староверами из Петербурга и Москвы, с Рогожской, Волковской общинами, с поволжскими староверами от Ярославля до Саратова больше и больше слабеют. Древляя иерархия восстановлена, впервые после патриарха Иосифа освящено новое миро. В церквах и молельных домах поставленные в соответствии с каноном попы правильным образом совершают литургию, крестят и исповедуют, причащают, венчают, а когда срок земной жизни человека выйдет, отпевают его. То есть снова совершаются все таинства Господни. Но Чичиков видит, что власть антихриста этим не поколеблена – как он правил Россией, так и продолжает ею править. К богатым и влиятельным староверам он искусно подобрал ключик – полными пригоршнями сыплет им золото, и они думают об одном: как под завязку набить мошну. Теперь за паству, которую призван окормлять, Чичиков считает лишь староверов, которые, как и раньше, не сомневаются, что живут в царстве зла, и не хотят служить антихристу[1026].

Именно бегуны (странники), проповедующие бегство от антихриста, от зримо воплощенного в мире зла – к Богу и Земле Обетованной, становятся в дальнейшем паствой старца и странника, новоиспеченного епископа древлеправославной церкви Павла[1027]. Паствой, которая в чистоте своей и неподкупности еще сохраняется по ту сторону Волги, заселяя «горнозаводской Урал от Екатеринбурга, Первоуральска, Нижнего Тагила до Воткинска»[1028] (и не случайно в синопсисе продолжения «Мертвых душ» Павлу Ивановичу суждено принять иноческий постриг «в последнем, еще не закрытом монастыре на Иргизе – Верхне-Спасо-Преображенском»[1029], тоже в Сибири):

Чичиков каждый день с радостью убеждается, что в этом крае измена Всевышнему так и не сумела пустить корни. Здесь по-прежнему чуть не каждый готов убить и своего брата, и сына, коли он решится оставить Господа, вернуться в Египет. Хотя и меньше, но тоже много он ездит по казачьим областям Южного Урала, Терека, Кубани и Дона. Вместе все эти земли широкой полосой огибают центр России. Издревле здесь находили приют беглые, гонимые и преследуемые, селились ссыльные и бывшие каторжники[1030].

Казалось бы, тема Сибири как места, с одной стороны, нравственной нетронутости и чистоты, но вместе с тем страданий и каторги в романе Шарова решается контрапунктно. Пространство, которое Чичикову представляется идеальным для построения земного рая, становится для потомков Гоголя местом изгнания и лагерей. Через Сибирь (красноярский ГУЛАГ) проходит и главный герой романа – Гоголь Второй, агроном по образованию, на него и возложена миссия дописывания гоголевской поэмы.

И все же принцип контрапункта здесь оказывается обманкой. Поразительным образом, не только Чичикову, но также и гоголевскому потомку – зэку Гоголю Второму в суровой реальности ГУЛАГа удается обрести свою Землю Обетованную с ее непременными локусами: девственно нетронутым лугом, довольством и внутренним успокоением:

После приговора и этапа ветер для меня переменился, пошла полоса удач. Первая, конечно, – не попал ни на Колыму, ни на Северный Урал, где люди мерли как мухи. Треть этапа, в их числе и меня, определили в средний по величине лагерь в сотне верст от Красноярска. Назывался он «Росинка», а наш ОЛП – «Кедрачи». Всю осень мы споро валили лес для красноярских и новокузнецких шахт и заводов – они росли вокруг как грибы, – но к зиме пайку сократили вдвое, люди стали слабеть, и вытянуть план уже не удавалось. <…> Прямо посреди отведенной нам лесосеки, между двух пологих холмов, была поляна – гектаров пятьсот сухой ковыльной степи, лоскут еще не заросшего тайгой Канско-Ачинского ополья. Участок предлагался еще переселенцам во время Столыпинской реформы, но все, кто его смотрел, хоть и соглашались, что земля здесь хорошая, брать ее не брали. <…> Так этот луг никто и не тронул. Теперь вторая моя удача. В январе Костицын, вызвав в кабинет, сказал, что читал в деле, что я агроном, и предложил распахать эту землю. Что другого выхода нет, уже весной люди начнут пухнуть от голода, он понимал не хуже зэков. Я знал, что у нас есть пара тракторов и солярка, есть железо и своя кузня, лемехи, плуги выкуют в ней без проблем. Семенное зерно Костицын обещал выменять на лес в соседних колхозах. В общем, весной, едва сошел снег и земля прогрелась, мы подняли целину. <…> И люди у нас жили, тянулись из последних сил, некоторых даже удалось поставить на ноги. В любом случае зэки с других зон костицынскую считали за Землю Обетованную»[1031].

На самом деле утопия Земли Обетованной, которую Чичиков обретает для себя в Сибири, а Гоголь Второй – в Казахстане, поддерживается в романе не только дантовской моделью мироздания, не только утопическим сознанием староверов-бегунов, но еще и учением русского философа Николая Федорова, в котором бегунам чудится нечто родное[1032]. А ведь именно Федоров учил, что человечество должно самостоятельно исполнить замысел Творца – объединиться и построить рай на Земле. И обязательно воскресить всех предков, вплоть до Адама, не дожидаясь Страшного суда.

В этом контексте, казалось бы, совершенно новое звучание обретает предприятие Чичикова. «Доверенное лицо зла, его законный эмиссар», он год за годом скупал у помещиков

души почивших в Бозе. Делался владельцем душ, которые думали, что навечно покинули юдоль страданий, срок испытаний кончился, теперь Господь возьмет их под свое крыло. И вдруг, как чертик из табакерки, появляется Чичиков и объясняет, что нет, чаша сия не испита[1033].

И, воскрешая, возвращает – почти по-федоровски – души в мир.

Однако именно федоровская референция (а о Федорове герои книги рассуждают немало) оказывается в романе Шарова в итоге тем, что взрывает изнутри, казалось бы, столь искусно выстроенный путь конечного преображения гоголевских героев и потомков, на какое-то время уверовавших в возможность построения ими земного рая. Именно об этом и говорит Коле Гоголю Второму один из его жизнью умудренных «дядей» (дядя Юрий):

Федоровское «Общее дело» не просто еще один комментарий к Священному Писанию. Оно пролог к отказу от Бога, от как такового Завета с Ним. <…> Федоров – пророк мира, который устал от Бога, от Его своеволия и непостоянства, главное, от Его зряшных надежд на человека, который по самой своей природе не есть и никогда не станет безгрешным ангелом Нового мира[1034].

В еще более жесткой форме мысль о египетско-коммунистических формах, в которые непременно облечется Новый Град (он же – рай, он же – Земля Обетованная) выражает «дядя Святослав»:

Ясно: то, что предлагал Федоров, – кратчайший путь в Египет. Мир слишком приятен для глаз, отвлекая человека, он мешает ему спастись. Надо все честно и справедливо выровнять, затем оросить, возделать, засеять. Это и будет новым Исходом. Мы уйдем в разумный, упорядоченный мир, о котором столетия мечтали и египтяне, когда-то увлеченные проповедью Моисея, общим движением. Не предатели, не изменники и ренегаты – сама Святая Земля вернется в Египет[1035].