Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Новая версия «Мертвых душ»: постперестроечная эпоха

Интерес к переделкам и стилизациям на тему «Мертвых душ» особенно оживился в русской литературе на рубеже XX и XXI веков. В романе «Господин Чичиков» (2005) Ярослава Верова (коллективный псевдоним донецких писателей Г. В. Гусакова и А. В. Христова), который был определен критикой как «образец литературной мистики», развивающейся в контексте «мегаполисной прозы», мертвые души и герой-приобретатель были представлены как характерные реалии современного делового мира. При этом гоголевский образ «мертвых душ» получил у Верова свое развитие: «бездушные» фантомы в его романе заняли «ключевые посты в бизнесе, политике, системе государственного управления»[1009].

Пожалуй, представление о «Мертвых душах» как об откровении России в ее прошлом, настоящем и будущем и было тем, что делало и делает гоголевскую поэму смыслопорождающей для современной литературы. Когда-то И. Ильф и Евг. Петров в своей эпопее о «великом комбинаторе» («Двенадцать стульев», 1928; «Золотой теленок», 1931) использовали гоголевский сюжет как историю «талантливого авантюриста, чье путешествие по России дает повод показать всю страну»[1010]. Так и Дмитрий Быков соотнес с гоголевской поэмой свой роман «ЖД» (2006) и не только дал ему, по образцу Гоголя, жанровое обозначение «поэма», но и предложил реминисцентно-полемическую расшифровку названия: «Живые Души» – это попытка осмыслить прошлое страны и дать свой прогноз на будущее[1011].

Тема омертвевшей России, душу которой еще предстоит спасти, присутствовала и в интеллектуальном детективе Николая Спасского «Проклятие Гоголя» (2007)[1012].

Размышление о втором томе поэмы «Мертвые души» и непосредственно о последней из ее сохранившихся глав, в которой благочестивый Муразов наносит в тюрьме визит Чичикову, во многом определил проблематику более раннего романа французского писателя Доминика Фернандеса «Дети Гоголя» (1971)[1013]. Разговор между Чичиковым и Муразовым переходил в нем незаметно в противопоставление двух Россий: выбор между ними предстояло сделать героям Фернандеса. Главный герой Этьен, от имени которого ведется повествование и который сам писал работу о Гоголе, разрывался между двумя Россиями – Муразова и Белинского, с одной стороны, и Чичикова и Гоголя, c другой, между Россией «реализма Белинского» и Россией «гоголевского мистицизма», которая, в конечном счете, оказалась ему ближе и понятнее[1014].

Свой парадоксальный ответ на слухи и домыслы об обретении сожженного второго тома поэмы дал Михаил Елизаров в романе «Pasternak», представляющем собой в жанровом отношении интеллектуальный боевик. Единственная книга, которую не устает перечитывать в нем таинственный отец Григорий, осуждающий художественную литературу как «корежащую» ортодоксальное православие, – это второй том «Мертвых душ». Но «только не известная всем уцелевшая часть», а «полный вариант, погибший в огне». На вопрос студента-филолога, вариант ли то уцелевшего гоголевского манускрипта или литературная подделка, «уникальная по своей значимости», священник уточняет: он «имеет в виду именно книжный пепел и великий подвиг писателя, отказавшегося от творчества, чтобы не грешить против истины»[1015].

Так и Марк Харитонов усматривает в сожжении Гоголем своей рукописи высочайший акт отказа художника от претензий на преображение реальности, вписывая это деяние в традицию восточной метафизики.

Японский писатель Юкио Мисима, – пишет он в эссе «Заполнение чаши», – рассказал в своем известном романе историю о буддийском монахе, который сжег прекрасный Золотой храм – сжег не по-геростратовски, чтобы обессмертить собственное имя, а, наоборот, чтобы оставить нетленной в веках красоту храма. Ибо, по убеждению Мисимы, подлинная – то есть духовная – жизнь прекрасного начинается тогда, когда физическое тело умирает. Мисима подтвердил это убеждение, завершив собственную жизнь как произведение искусства – самоубийством по самурайскому обычаю. В этом, пожалуй, есть что-то декадентски-умышленное, во всяком случае что-то непривычное и неприемлемое для европейской ментальности. Но мне почему-то вспомнилась еще и история о сожжении Гоголем второй части своей поэмы «Мертвые души». Есть основания думать, что она у писателя не получилась – теперь ни доказать, ни опровергнуть мы этого не можем. Зато каждый волен вообразить в своем уме нечто развивающее мотивы и сюжеты гоголевского творчества на предельно высоком, идеальном уровне – как будто самим актом сожжения неведомой нам рукописи Гоголь создал сюжет, превосходящий все, реально написанное им прежде…[1016]

Тема сожжения второго тома нашла также отражение в фантастическом рассказе Кира Булычева (И. В. Можейко) «Садовник в ссылке» (1972)[1017] (мотив мести о. Матфею за смерть Гоголя) и романе Анны Зегерс «Встреча в пути»[1018] (1972), где в вымышленном диалоге между тремя писателями, Э. Т. А. Гофманом, Фр. Кафкой и Н. В. Гоголем, обсуждается возможность продолжения «Мертвых душ»: немецкий и австрийский писатели убеждают Гоголя, что «для искусства даже и лучше», если он сожжет «прицепленный нравоучительный конец». То, что ныне выдается за незавершенный фрагмент, навсегда «останется великим завершением».

На рубеже 1990–2000‐х годов вновь, в который раз, усилился интерес и к возможности прямого художественного достраивания-домысливания «Мертвых душ» (скорее всего, подогретый грядущим гоголевским юбилеем). К этому времени относится еще одна – после Н. Ф. Ястржембского – попытка «восстановить» второй том «Мертвых душ» и дописать том третий. Ее предпринял московско-тбилисский антрополог, биолог и художник Ю. А. Авакян. Используя фрагменты оригинального текста, Авакян дописал недостающие фрагменты глав II, IV и предположительно заключительной главы второго тома, а также заново сочинил шесть глав, содержание которых частично известно из пересказов современников и по реконструкции С. П. Шевырева. Заново он написал также 11 глав третьего тома[1019].

В новых главах оказались подробно прописанными линии Вишнепокромова, Леницына, Самосвистова, мотив «умыкания невесты» Самосвистовым, которому всячески помогает Чичиков, сватовство самого Чичикова к Улиньке и предание им огласке былой неблагонамеренности Тентетникова (что и становится причиной его ссылки в Сибирь). Доминирующей же в данной реконструкции стала тема человеческой подлости (реализация гоголевской формулы «припряжем подлеца») и одновременно экономической гениальности Чичикова.

Смерть в финале третьего тома настигает Чичикова в тот момент, когда он, казалось бы, добивается и денег, и славы. Обещанное когда-то Гоголем духовное преображение Чичикова у Авакяна возможно лишь в весьма двусмысленном – пригрезившемся в горячечном бреду – беге героя за уносящейся тройкой небесных коней. И читателю остается только гадать: апофеоз ли то Чичикова (смерть, описанная как вознесение на колеснице-тройке), или же горестное видéние умирающего. И несомненным остается лишь рождение младенца, сына Чичикова, «в далеком и заснеженном Кусочкине под завывание ночного ветра и скрыпы вековых, выбеленных метелью елей».